Объяснение парадоксов

Объяснение парадоксов

Если мы решим выявить причину этой непоследовательности взглядов Джеймса и при этом будем подчиняться столь распространеннойнынч любви к генетическим изысканиям, то перед нами откроются значительные возможности. Уильям постоянно с любовью вспоминал то влияние, которое оказал на него отец. Об интеллектуальной атмосфере, создаваемой отцом, пишет Генри Джеймс-младший:

«Буквоедство играло в нашем образовании незначительную роль, не думаю, что кто-то другой получил еще менее педантичное образование; мы дышали непоследовательностью, мы питались и утоля-. ли жажду противоречиями. Существование парадоксов в этом мире казалось нам столь очевидным ... поскольку мы слышали так много странных заявлений, что с самого раннего детства привыкли к ним и научились, к счастью, «делать поправку на преувеличение всему услышанному» (8, стр. 216).

Атмосфера блистательных парадоксов и не подчиняющихся никаким законам метафор, без сомнения, сформировали те ранние привычки, которые впоследствии стали второй натурой Джеймса, возможно, чуть усилившись благодаря идентификации с отцом.

Мы знаем, что ближе к своему тридцатилетию Джеймса пребывал в подавленном настроении, его часто посещала мысль о самоубийстве.. Но даже в самые тяжелые для себя дни он не терял своего живого интереса. к окружающему миру. Конец его меланхолии пришел вместе с внезапно возникшим после чтения Ренувье (Renouvier} убеждением в существовании свободы воли. Мы можем порассуждать о том, что переживание одновременно депрессии и надежды, меланхолии и воли привело его к осознанию параллельного существования в мире и добра, и зла, и тезиса, и антитезиса, и жизни и смерти. О том, что эти мрачные оппозиции произвели на него сильное впечатление, мы знаем из его письма к отцу, написанного в 1873 году, когда Джеймсу был 31 год:

«Бог мой, какая пропасть между мной теперешним и тем, каким "м я был прошлой весной! Тогда меня одолевала ипохондрия, а сейчас мой рассудок ясен и спокоен. И разница между моим вчера и моим сегодня, как между смертью и жизнью» (9,1, стр. 169).

Но даже если подобные генетические рассуждения имеют отношение к нашей проблеме, то их явно недостаточно, чтобы объяснить значимость противоречий в его зрелых размышлениях. Плоды его продуктивных лет могут рассказать нам гораздо больше, чем вся шелуха прошлого. Джеймс не был сторонником генетического подхода, и если бы сегодня он сам анализировал свою деятельность, я думаю, он не стал бы полагаться на исторические изыскания. Думаю, мы не ошибемся, если скажем, что парадоксы, присущие его зрелому стилю мышления, должным образом отражали его зрелую жизненную философию. Ведь, в конце концов, именно зрелая жизненная философия является тем стержнем, который определяет нормальную жизнь людей.

Думаю, наилучшим образом я смогу проиллюстрировать свою мысль, если обращусь к еще одному, относительно незначительному противоречию в его теории эмоций. На одной странице мы читаем следующее утверждение:

«Постарайтесь никак не выражать свою страсть, и она угаснет. Сосчитайте до десяти, прежде чем дать волю гневу, и его причина покажется вам нелепой» (10,11, стр. 463).

Но тремя страницами ниже мы обнаруживаем следующий пассаж:

«... если слезы или гнев просто подавляются . . . мстительная пустота может прийти на смену взрыву негодования; отчаяние подточит изнутри того, кто не может выплакаться, или же, по выражению Данте, обратиться внутри в камень» (10, II, стр. 466).

В первый момент нам хочется воскликнуть: «Почему бы ему не разобраться с мыслями в собственной голове? Как все-таки, отказ выражать эмоцию приводит к ее подавлению с вредными последствиями или нет?» Но, подумав немного, мы уступаем и говорим: «Джеймс был прав в обоих случаях: иногда эмоция, выражение которой подавляется, теряет свою силу, иногда нет, и мы просто не можем определить тот фактор, который отличает эти две ситуации». И Джеймс не знал, и мы не знаем. При определенных обстоятельствах лучше представить только один вариант и умолчать о наличии другого, чтобы построить убедительную теорию эмоционального торможения, а не говорить об обеих альтернативах и показаться непоследовательным. Во многих незначительных примерах, подобных тому, что мы процитировали, Джеймс, возможно, и не осознавал противоречия в своих собственных идеях, он просто в разные моменты времени рассматривал проблему под разными углами зрения и честно описывал увиденные факты. Честность описаний виделась ему гораздо большей добродетелью, чем последовательность выводов.

Но в своих основных противоречиях он отдавал себе отчет. В одном из писем Варду он заметил:

«Да, я слишком несистематичен и неконкретен! Но сейчас я позволил себе нарочно подчеркнуть то сильное отвращение, которое я чувствую к превалирующей в психологической литературе вздорной претензии на точность в том, что касается определения понятий и описания состояний» (5).

Фактически, он сказал, что последовательность — это та роскошь, которой мы еще не добились. Подобно ножницам, разрезающим лист бумаги на две части, взгляд исследователя зачастую дробит представление о предмете. Тогда почему бы не допустить, чтобы наука о психике была такой же неопределенной, многосторонней и противоречивой, как и сам ее предмет?

Парадокс предполагает, что две конфликтующие идеи могут быть некоторым образом объединены в утверждение, которое бы разрешило конфликт между ними. Когда философ говорит: «Это самый лучший из всех возможных миров, и все, что в нем есть, — это необходимое зло», он подразумевает, что очевидное противоречие, если будет понято правильно, может быть трансформировано читателем в более общую и внутренне согласованную концепцию добра и зла. Но в случае с Джеймсом мы имеем дело не с ловкими риторическими парадоксами, а скорее с утверждениями, каждое из которых кажется вполне обоснованным в своем контексте, но совершенно не согласованным с другим, столь же обоснованным. Подобная ситуация не представляла бы никакой проблемы для истинного диалектика, который рассказал бы нам, как собрать воедино тезис и антитезис и рассмотреть их обоих как две стороны вечной истины. Но Джеймс презирал диалектику, в особенности многословную методологию Гегеля. Его оскорбляла самонадеянность любого принудительного монизма; он предпочитал оставить в покор, и тезис, и антитезис. Он мог сегодня убедительно демонстрировать истинность одного утверждения, а завтра, не менее убедительно, истинность утверждения, противоречащего первому, рискуя сделать ошибку и вступить в противоречие с самим собой:

«Поскольку человек убежден в чем-то, поскольку он продуктивен и изобретателен, мы можем сказать, что вся его жизнь проходит во взаимодействии с миром по принципу «может быть» . . . Жизнь, в сущности, состоит из ежечасных решений в ситуации неопределенности» (12,стр. 59).

И если его парадоксы могут быть разрешены, то способ их решения, их синтез нам следует искать в прагматическом методе, в метафизике плюрализма, в эпистемологии радикального эмпиризма. Для него Вселенная казалась «наполненной связками», изобиловала союзами «и», которые плелись за каждым сказанным предложением (14). В такой Вселенной мы должны ожидать, что сознание охватывает большой спектр феноменов, а истина является многосторонней. Возможно, такая линия рассуждении на самом деле не обеспечивает разрешения всех его парадоксов. Действительно, его философия, как нам часто говорили, просто умножает стоящие перед нами проблемы, поскольку она чрезмерно перегружена парадоксами. И, тем не менее, она кажется верной: общая направленность его философии была единственно возможной, способной охватить его парадоксальные психологические утверждения и адекватно выразить его глубочайшее убеждение в том, что изучение человеческой психики не может иметь предела и что любая попытка предложить узкие и категорические постулаты — не более чем бесполезная самонадеянность.

Он определенно не желал покупать согласованность, если она стоила хотя бы унции его собственной целостности. Он считал себя обязанным сообщать обо всех своих интуитивных догадках. Если ему казалось, что в человеке таятся огромные резервы скрытой энергии, что может быть найден моральный эквивалент войны, что мистические переживания приводят к благоприятным последствиям, что физическое исследование вполне приемлемо, то он говорил об этом. Он не воздерживался от подобных заявлений только потому, что они противоречили физиологическим, позитивистским или бихевиористским принципам, которые в тот момент считались единственно верными. Объективности и факту отводилось определенное место во взглядах ученого, но важны были и интуитивный догадки, в которые он просто верил:

«Причина имеет дело только с последовательностью, истина с последовательностью и фактом; убеждение само по себе и часть факта, и частично порождает факт, жизнь включает в себя все эти ^ элементы, и причина — лишь камешек в течении ее реки, охватывающей его, но не заключенной в нем» (20, II, стр. 559). i

Таким образом, общая направленность мысли Джеймса и особенности его личности смягчают его противоречия. Плюрализм, радикальный эмпиризм — такие ярлыки он сам приклеивал к своим философским воззрениям. И они полностью согласуются с такой его характерной личностной особенностью, как исключительная скромность. Его натуре были абсолютно чужды самонадеянность и интеллектуальное высокомерие. Прагматизм предполагает включение в теоретическую базу любых противоречивых положений, когда они ведут к равно благоприятным результатам, как это часто случается в плюралистическом универсуме. Признание такой категории как шанс, может быть не по вкусу ученому, но, допустив существование шанса, он начинает более полно и непредубежденно воспринимать окружающий мир.