1915 — 1924

1915 — 1924: Личность в психологии, Гордон Уиллард Олпорт, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Книга содержит основные работы одного из самых известных психологов XX века Гордона Оллпорта (1893-1967) и фактически подводит итог всей его деятельности

1915 — 1924

Повлияло ли на какого-нибудь парня со Среднего Запада «хождение в колледж на Восток» больше, чем оно повлияло на меня? Я в этом, мневаюсь. Буквально за ночь мой мир был переделан начисто. Конечно, это не касалось тех основных моральных ценностей, которые были привиты мне семьей. Что было новым, так это тот интеллектуальный и куд|ь турный горизонт, которого мне предстояло достичь. Годы студенчества (1915 — 1919) в значительной степени определили мое будущее.

Первым и наиболее важным моментом было осознание необходимое» соответствовать высоким стандартам. Гарвард предполагал, или мне казалось, что предполагал, что все, что там происходит, должно быть высочайшего качества. Первую сессию я сдал на сплошные «D» и «С» [аналогично оценке «удовлетворительно» по пятибалльной системе —прим.перев.) Ужасно расстроенный, я приложил к учебе все свои усилия и закончил год на одни «А» [аналогично оценке «отлично» по пятибалльной системе — Прим. перев.] . За свои успехи я получил награду — шикарное издание сочинений Мариуса, эпикурейца. За те пятьдесят лет, что, я так или иначе, связан с Гарвардом, я никогда не переставал восхищаться этими невысказанными ожиданиями совершенства. Каждый должен показать все, на что он способен, и каждому предоставлена полная свобода проявить себя. Хотя все предметы, которые я изучал, были для мев полезны и интересны, вскоре моим вниманием завладели психология и социальная этика. Эти две науки и определили направление моей будущей профессиональной деятельности.

Мюнстерберг, похожий на Вотана (верховный Бог в германской мифологии — Прим. ред.), был моим первым преподавателем психологий. Мой брат Флойд, в то время аспирант, был его ассистентом. Вся информация, почерпнутая мной из его лекций и из его же учебника «Психология: общая и прикладная» (1914), заключалась в том, что психология произвольного поведения — это не то же самое, что психология целеполагания. Белый лист, отделявший друг от друга соответствующие главы учебника, заинтриговал меня. Неужели они не могут быть согласованы и сформированы в какое-то единое целое? Меня очень заинтересовал этот вопрос. Мюнстерберг был первым преподавателем психологии и для Гарри

Мюррея. В своей работе «Как психологи должны модернизировать психоанализ» (1940) он признался, что холодность подхода Мюнстерберга так отвратила его, что он сбежал с первой же лекции и еще несколько лет после этого не рассматривал психологию в качестве своей будущей профессии. То, что было пищей для меня, стало для Мюррея ядом. И в связи с этим возникает вопрос: что такое хороший учитель? Я получил значительную пищу для размышлений из дуалистической дилеммы Мюнстерберга, так же как и из его новаторских работ по прикладной психологии.

Вскоре я начал посещать курсы, которые вели Эдвин Б.Холт, Леонард Троланд, Уолтер Диборн и Эрнест Саусард (Edwin В. Holt, Leonard Troland, Walter Dearborn, Ernest Southard) Экспериментальную психологию преподавали Герберт Лангфельд (Herbert Langfeld) и мой брат Флойд. В промежутках между лекциями и после них я обсуждал свои идеи с братом и извлекал много пользы из его более зрелых, чем мои, размышлений о проблемах и методах психологии. Он пригласил меня поучаствовать в качестве испытуемого в его исследованиях по социальному влиянию. Мюнстерберг убедил его следовать в своей работе традициям, заложенным Мёде, и заняться изучением различий, возникающих в решении человеком задач в группе и индивидуально.

Первая мировая война лишь незначительно нарушила ход моих занятий. Я был призван в Студенческий военно-учебный корпус, и мне разрешили продолжить посещение лекций (к ним просто добавились санитарная подготовка и картография). Даже в нашем учебном лагере я при поддержке Лангфельда приготовил доклад на тему психологических аспектов стрелковой практики. Работа была достаточно посредственной, но во многом полезной. Перемирие было подписано в мой двадцать первый день рождения, 11 ноября 1918 года. Вскоре за ним последовали демобилизация и возвращение к моим прежним занятиям. В тот день в 1919 году, когда я получил свой диплом бакалавра, моему брату Флойду присвоили степень доктора.

В студенческие годы наибольшее влияние оказали на меня занятия на кафедре социальной этики, которые вел Джеймс Форд (James Ford), и особенно участие в полевых учебных исследованиях и работа в добровольной социальной службе, представлявшие для меня чрезвычайный интерес. Все это время я руководил мальчишеским клубом на западной окраине Бостона. Несколько раз я в качестве волонтера работал в Семейном Обществе инспектором по делам малолетних правонарушителей. В течение одних летних каникул у меня была оплачиваемая работа в Гуманитарном обществе Кливленда; на других каникулах я работал у профессора Форда, регистрируя квартиры для ветеранов войны в индустриальных городах Востока. Я также работал в Филипс Брукс-колледже администратором в Комитете по делам иностранных студентов и секретарем Космополитен Клуба. Работа во всех этих социальных службах приносила большое удовлетворение, отчасти потому, что она давала мне ощущение собственной компетентности (компенсирующее мой общий комплекс неполноценности), и отчасти потому, что я обнаружил, что мне нравится помогать людям решать их проблемы.

Этот период работы в социальных службах был для меня периодом поисков личной идентичности. Они дополнялись попытками сформулировать зрелую религиозную позицию. Как и многие студенты, я находился в процессе перехода от догм, привитых в детстве, к более гуманистической религии. Однако несколькими годами позднее я вернулся к принципиальной унитарианской позиции, поскольку мне казалось, что восхваление только чьего-либо собственного интеллекта и утверждение только необоснованного, придуманного самими людьми набора ценностей обедняет цельность того, что мы ищем в религии. Я чувствовал, что мне необходимо смирение и некоторый мистицизм; в противном случае, я бы стал жертвой своей собственной самонадеянности. Я всегда был противником самонадеянности в психологических рассуждениях; я уверен, что гораздо лучше быть некатегоричным, эклектичным и скромным.

Два направления моих занятий постепенно сформировали у меня одно важное убеждение. Для того чтобы успешно осуществлять деятельность в сфере социальной работы, необходимо иметь глубокие познания в том, что касается человеческой личности. Практическая работа должна опираться на обоснованную теорию. Это убеждение было впоследствии отражено в моей диссертации, которая носила название «Экспериментальное исследование черт личности и их отношение к задачам социальной диагностики». Это, как вы можете догадаться, было ранней формулировкой той же самой загадки, которая стоит сейчас передо мной, —как должна быть написана психологическая биография?

После окончания обучения у меня не было отчетливого представления о том, чем мне стоит заняться. У меня была смутная уверенность в том, что административная работа в социальной службе была бы лучшим выбором, чем преподавание. Но подвернулась возможность попробовать себя как раз в роли учителя. В течение года я преподавал англий|ский язык и социологию в Роберт-колледже в Константинополе; мое пребывание там совпало с прекращением правления султана (1919—1920) Для меня это был хороший год — я наслаждался свободой и новизной ощущением того, что я немалого достиг. Когда я получил телеграмму,в которой мне предлагали стипендию для учебы в аспирантуре в Гарварацде, я уже понял, что преподавание — не такая уж плохая перспектива и воспользовался предложением. Во время моей работы в Роберт-колледже у меня завязались две дружеские связи, продлившиеся еще много' лет после отъезда оттуда —с семьей декана Брэдли Уотсона (Bradlee Watson), который впоследствии стал профессором драматической литёратуры в Дартмуте и крестным отцом моего сына, и с Эдвином Пауэрсом, (Edwin Powers), позднее заместителем специального уполномоченного по исправительным учреждениям Массачусетса. По дороге из Константинополя в Кембридж случилось одно чрезвычайно важное событие, а именно первая и единственная встреча с Зигмундом Фрейдом. Я уже рассказывал эту историю, но нужно повторить . ее еще раз, поскольку она имела принципиальное значение для моего профессионального становления. Мой брат Файетт в то время работал в торговом представительстве Соединенных Штатов в Вене. Это было во время известной кампании Гувера. Мой брат предложил мне навестить его по пути в Америку.

С нахальством, свойственным двадцатидвухлетнему юнцу, я написал Фрейду письмо, в котором сообщил ему, что я в Вене, предполагая, что он, несомненно, должен быть рад со мной познакомиться. Я получил очень милый ответ, написанный Фрейдом от руки; он приглашал меня к oпределенному часу к себе в офис. Вскоре я уже входил в ту самую красну комнату с картинами снов на стенах; он провел меня в свой личный кабинет. Он не начинал разговор, а сидел и выжидательно молчал, давг мне возможность объяснить, для чего я, собственно, явился. Я не ожидал такого безмолвного начала встречи и начал быстро что-то говорить, чтобы как-то покончить с этим молчанием. Я рассказал ему об эпизоде, который только что наблюдал в трамвае по дороге к нему в офис. Mаленький мальчик лет четырех демонстрировал очевидную грязефобию. Он постоянно говорил своей матери: «Я не хочу сюда садиться... не позволяй этому грязному человеку стоять позади меня». Для него все было грязью. Его мать была чопорной домохозяйкой и выглядела столь доминантной и решительной, что я подумал, что причина и следствие очевидны.

Когда я закончил свой рассказ, Фрейд посмотрел на меня своим добрым взглядом терапевта и спросил: «Тот маленький мальчик — это вы сами?» Пораженный, чувствуя себя очень виноватым, я постарался изменить тему разговора. Ошибка Фрейда в определении моей мотиваци была забавной, в то же время она подтолкнула меня к некоторым размышлениям. Я осознал, что он настолько привык иметь дело с невротическими защитами, что мои очевидные мотивы (простое нахальное любе пытство и юношеские амбиции) ускользнули от него. Для осуществления терапевтического взаимодействия ему было необходимо пробиваться сквозь защиты пациента, но случилось так, что терапевтическое воздействие не являлось целью моего визита.

Благодаря этой истории я понял, что глубинная психология при всех своих достоинствах иногда погружается слишком глубоко и что психологам стоит полностью разобраться в очевидных мотивах, прежде чем переходить к мотивам подсознательным. Хотя я никогда не считал ееб антифрейдистом, я подвергал критике психоаналитические крайности. Позже в статье под названием «Общее направление мотивационной теории» (1953) я отразил свои размышления, спровоцированные этим эпизодом, и, по-моему, эту мою статью перепечатывают чаще, чем любую другую. Позволю себе добавить, что, на мой взгляд, более здравое представление о мотивации демонстрируют поздний неофрейдизм и эго-психология.

Вернувшись в Гарвард, я обнаружил, что требования для получени степени не такие уж суровые (я бы даже сказал, совсем не суровые); уже через два года дополнительной работы, нескольких экзаменов и написания диссертации эта степень была мне присвоена. Это случилось 1922 году, когда мне было двадцать четыре года. В то время там начал преподавать Мак-Даугалл, и он, так же как и Лангфельд и Джеймс Форд, оценивал мою работу. В этот период Флойд, который был моим инструктором, редактировал «Журнал психопатологии и социальной психологии» (Journal of Abnormal and Social Psychology). Я помогал ему в работе, так состоялось мое знакомство с журналом, редактором которого впоследствии был я сам (1938—1948).

 В течение этого периода я сомневался в своей профессиональной компетентности, и это доставляло мне много неприятных переживаний. В отличие от большинства своих коллег-студентов, у меня не было способностей ни к естественным наукам, ни к математике и механике, ни к биологическим и медицинским наукам. Большинство психологов, которыми я восхищался, были весьма сведущи в этих полезных областях знания. Когда я поделился опасениями по поводу собственной профпригодности с профессором Лангфельдом, он в свойственной ему лаконичной манере заметил: «Но ты же знаешь, в психологии много направлений». Думаю, что это случайное замечание спасло меня. Фактически оно подтолкнуло меня к поиску моего собственного пути по пастбищу гуманистической психологии. Но было ли у меня достаточно смелости и возможностей, чтобы преследовать мои собственные, не разделяемые окружающими интересы? Оказалось, что ни один психолог, по крайней мере в Гарварде, не заинтересован ни в академическом изучении социальных ценностей, ни в построении приближенной к реальной жизни психологии личности. По сути дела, все имеющиеся на тот момент работы по более-менее сходной тематике ограничивались несколькими ранними исследованиями Джун Доуни (June Downey, Wyoming), Уолтера Фернольда (Walter Fernald, Concord Reformatory) и Р.С.Вудвортса (R. S. Woodworth, Columbia), который во время :войны разработал «Бланк личных данных» — один из первых личностных тестов. Я думаю, что моя собственная диссертация была, возможно, первой американской диссертацией, в которой речь шла непосредственно о проблеме черт, составляющих структуру личности. Все это привело меня к публикации моей первой (совместной с братом) статьи, озаглавленной «Черты личности: классификация и измерение» (1921). В этой связи могу добавить, что я подозреваю, что мой собственный курс лекций под названием «Психологические и социальные аспекты личности», который я в 1924—1925 годах читал в Гарварде, был, видимо, первым курсом по этой дисциплине, предложенным в американских колледжах.

Но такая позиция первооткрывателя была довольно нервной. Кульминационный момент в моем противостоянии научной общественности пришелся на мою единственную встречу с Титченером. Меня пригласили на закрытую встречу его экспериментальной группы, которая проходила в Университете Кларка в мае 1922 года, как раз в то время, когда я заканчивал работу над своей диссертацией. После двух дней обсуждения проблем из области психологии ощущений Титченер предоставил каждому из присутствующих аспирантов по три минуты, чтобы они рассказали о своих собственных исследованиях. Я сообщил о чертах личности, а в ответ получил укоризненное молчание аудитории и неодобрительно-гневный взгляд самого Титченера. Позже Титченер выговаривал Лангфельду: «Почему вы позволили ему этим заниматься?» Вернувшись в Кембридж, Лангфельд снова утешил меня своим лаконичным замечанием: «Тебе должно быть все равно, что думает Титченер». И я осознал, что мне действительно все равно.

Этот опыт стал поворотным событием в моей биографии. Начиная с того момента, я больше никогда не переживал по поводу презрительные выговоров коллег, касавшихся моих нетрадиционных интересов. Конечно, впоследствии изучение личности стало не только приемлемой, но даже модной сферой. Но хотя сами по себе исследования личности и распространились повсеместно, моя собственная теоретическая позиция не всегда получает поддержку.

Я намекал на то, что годы моей учебы в аспирантуре Гарварда не отличались особой интеллектуальной продуктивностью. И, тем не менее за это время случилось два примечательных события, не связанных с получением степени. Среди близкой мне по духу компании аспирантов я встретил свою будущую жену, Аду Луфкин Голд (Ada Lufkin Gould), уроженку Бостона, которая специализировалась в области клинической психологии. Наши научные интересы лежали в одной и той же сфере Также администрация Гарварда наградила меня стипендией Шелдона которая давала мне возможность провести два года в Европе. И на эти годы пришлось мое второе интеллектуальное прозрение.

Германские традиции были все еще сильны в американской психологии, хотя сама Германия была истощена Первой мировой войной и инфляцией. Вполне естественно, что я решил поехать в Германию. Уильям Джейм и Титченер в своих учебниках увековечили тевтонские истоки нашей науки, да и мои собственные учителя получали там образование. О гарвардских преподавателей философии, Р. Б. Перри и Р. Ф. А. Хернле (R. В. Perry, R. F. Hoernie), я унаследовал уважение к немецким мыслителям.

И все же, я не был готов к тому сильному влиянию, которое оказали на меня мои немецкие учителя, среди которых были престарелые Штумпс и Дессуа (Stumpf, Dessoir), молодые Макс Вертгеймер, Вольфганг Келер и Эдуард Шпрангер в Берлине, Вильям Штерн и Хайнц Вернер в Гамбурге. Моим товарищем стал Хайнрих Клювер (Heinrich Kluever), помогавший мне в моем хромающем немецком; с тех пор он остается другом, которого я всегда вспоминаю с любовью, несмотря на то, что пути наших психологических интересов давно разошлись.

В то время гештальт был новым понятием. В Кембридже я ни разу о нем не слышал. Прошло несколько недель, прежде чем я понял, почему мои преподаватели обычно начинают свои двухчасовые лекции с суровой критики Дэвида Юма. Вскоре я осознал, что для немецких структуралистов он был самым настоящим мальчиком для битья. Целостность и гештальт, структура и Lebensformen (образ жизни — нем.), unteilbare Persa (целостная личность — нем.) стали для моих ушей настоящей новой музыкой. Это была та психология, к которой я так стремился, но не надеялся, что она реально существует.

Конечно, я осознавал, что романтизм в психологии способен отравить ее научную почву. (Я сам воспитывался в юмовской традиции.) В то ж время мне казалось, что высокое качество экспериментальных исследований, осуществляемых представителями гештальт-направления, оригинальные эмпирические разработки института Штерна и исключительность подхода Левина (о котором я узнал через вторые руки) обеспечивают достаточную обоснованность тех идей, которые я находил очень созвучными собственным представлениям.

Так по крупицам я обретал в Германии поддержку своих собственных взглядов на структуру личности. Для «Американского психологического журнала» (American Journal of Psychology) я в 1923 году написал короткий обзор «Лейпцигский психологический Конгресс», в которое описал различные немецкие течения, такие как понятие структуры, гештальт, персоналистика Штерна, теория комплексных свойств Крюгера, «понимающая» психология. В частности, от Штерна я узнал о принципиальном теоретическом различии между многочисленными течениями дифференциальной психологии (на развитие которой он оказал сильное влияние) и истинно персоналистической психологией, которая обращает внимание на организацию, а не на простые срезы индивидуальных черт.

Я ознакомился также с немецкими учениями о типах. Среди них были скрупулезные рассуждения и разработки Е.Р.Йенша (E.R.Jaensch), касающиеся эйдетических образов. Годом позднее, уже в Кембридже, я. рискнул повторить некоторые из его исследований. В результате появиялись три статьи: «Эйдетические образы» (1924), «Эйдетический образ и послеобраз» (1928) и «Изменение и распад зрительных образов памяти» (1930). Впоследствии я был шокирован научной проституцией Йенша. который своими работами пытался сформулировать психологическое обоснование нацистской доктрины. Его параноидные попытки частично объяснили мне некоторые слабые стороны его ранней эйдетической теории.

Год, который я провел в Англии, был потрачен в основном на осмысление моего германского опыта. Профессор Фредерик Бартлетт (Frederic Bartlett) любезно предоставил мне благоприятные условия для работы. Айвор А. Ричарде (Ivor A. Richards) предложил мне написать статью под названием «Основные идеи гештальт-психологии» для журнала Psyche (1924); но, признаться, главным образом, я занимался переосмыслением своих немецких переживаний и получал удовольствие от изучения Фауста вместе с профессором Бройелем (Breuel).

Таким образом, годы моего формального обучения подошли к концу. Я получил телеграмму от профессора Форда, в которой он предлагал мне должность преподавателя социальной этики в Гарварде; занятия начинались осенью 1924 года. Помимо курса по социальным проблемам и социальной политике, мне предложили читать совершенно новый курс психологию личности.

Личность в психологии

Личность в психологии

Обсуждение Личность в психологии

Комментарии, рецензии и отзывы

1915 — 1924: Личность в психологии, Гордон Уиллард Олпорт, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Книга содержит основные работы одного из самых известных психологов XX века Гордона Оллпорта (1893-1967) и фактически подводит итог всей его деятельности