Горечь и сладость плодов эклектизма

Горечь и сладость плодов эклектизма: Личность в психологии, Гордон Уиллард Олпорт, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Книга содержит основные работы одного из самых известных психологов XX века Гордона Оллпорта (1893-1967) и фактически подводит итог всей его деятельности

Горечь и сладость плодов эклектизма

У понятия «эклектизм» — дурная слава. Любой художник, композитор и даже психолог, который слывет «эклектичным», подозревается общественным мнением в недостатке ума и в отсутствии собственного стиля.

Однако в действительности в каждой продуманной теории и в каждом исследовании есть определенная доля истины. Как может ученый, обладающий широким кругозором, оперировать целостным представлением о действительности, не имея склонности к эклектизму?

В настоящем эссе предпринимается попытка определить те условия, при которых позволителен эклектизм, что могло бы вывести из кризиса психологию, запутавшуюся на современном этапе в противоречащих друг другу теориях.

* * *

Одним из самых ярых критиков эклектизма является Почетный Президент Международного конгресса психологов, мой коллега и хороший друг, профессор Боринг. Касаясь в одной из своих работ дискуссии на тему «содержание против действия», развернувшейся на рубеже веков, он утверждал, что любая попытка найти компромисс между двумя подходами просто «очевидная эклектическая леность» (Boring, 1950, р. 453). Высоко оценивая продуктивность психологической полемики, он выражает восхищение теми великими людьми, которые борются за идею, за победу в споре и презирает воришек-эклектиков, которые хватают эту идею и удирают с ней, чтобы «воткнуть ее в учебник для второкурсников, написанный без опоры на какую-либо точку зрения». Подобных никчемных, с его точки зрения, ученых он называл «двоедушными ничтожествами, стоящими на перепутье» (Boring, 1929, р. 99).

Еще Гете задолго до этого подобным образом осуждал жеманный эклектизм. Он сравнивал беспринципных эклектиков с галками, которые тащат все, что попадется, в свои гнезда (Schmidt, 1934, р. 144).

Допустим, что все мы согласны с этими утверждениями, порицающими неуместный эклектизм. В этой связи приходит на память история об одном мученике, которому предложили смерть на выбор — дыба или костер — и который в ответ сказал: «Пожалуйста, понемногу и того, и другого». А еще можно вспомнить о короле Джеймсе Втором, который когда ему приходилось выбирать из двух неприятных альтернатив, всегда выбирал обе.

В настоящее время необходимо более пристально рассмотреть этот вопрос. Особенно полезно сделать это именно сейчас, когда мы столкнулись с невообразимой анархией в психологических теориях и когда силы, воздействующие на нас, столь антиэклектичны, что анархия возрастает. Специализация доминирует. Растет ограниченность интересов, проистекающая из традиционных национальных расхождений во взглядах (анахронизм в нашем ставшем столь тесным мире). Гораздо хуже тот факт, что теоретические рассуждения, особенно глобального масштаба, в психологии, в отличие от других наук, не приветствуются. Известно (Conant, 1951), что наука движется в сторону все больших и больших абстракций. Психология, похоже, развивается в обратном направлении. У нас в распоряжении множество теорий, но едва ли хоть одна из них всеобъемлюще человеческая. (Я говорю преимущественно об американских разработках, но уверен, что то же самое может быть сказано и в отношении психологической науки других стран.)

Боюсь, что наше стремление к концептуальным специализациям создает психологии репутацию науки незначительной. Психология, говорят нам, не доказывает свою причастность к удовлетворению жизненных человеческих потребностей, как это делают физика, химия или медицина.

Недавно я принимал участие в конференции, посвященной мнению общественности о роли науки. Поскольку современная наука в значительной степени влияет на нашу жизнь, все мы должны больше знать о ней — такова была тема мероприятия. За целую неделю работы этой конференции там вскользь прозвучало упоминание о науках о поведении и ни разу никто не вспомнил о психологии. В ответ на мое недовольство по этому поводу один из представителей естественных наук заметил:

«Вы, психологи, захватили в свое ведение некоторые фрагменты человеческой природы, вырвали их из контекста и преувеличиваете их значимость». В том же ключе рассуждает и Ч. П. Сноу: «Мы считаем, что раз мы уже сказали кое-что о эгоизме человека, о его недостатках, о тщеславии и стремлении к власти, то мы уже сказали все». И он скромно добавляет, что человек, в общем-то, «иногда способен на большее» (Snow, 1959, р. 52). Во всей этой критике несложно заметить отзвуки утверждения, сделанного Уильямом Джеймсом шестьдесят лет назад. «Психология, — заявил он, — отвратительно маленькая наука; все, что мы хотим знать, находится за ее пределами» (Н. James, 1920, р. 2).

Подобная критика конструктивна в том случае, если она заставляет нас покорно признать, что современная психология действительно испытывает недостаток в исчерпывающей и повсеместно принятой концепции человеческой природы, с помощью которой мы можем приковать к себе внимание и заслужить уважение других наук, искусств, медицины, религии и философии, и я бы настоятельно хотел добавить — государственных чиновников всех стран. Однако в настоящее время нам приходится смириться с тем печальным фактом, что все то, чем занимается наша наука, большинству кажется пустяками, не имеющими отношения к решению человеческих проблем.

Конечно же, я слегка преувеличиваю. Определенные достижения нашей науки получили и признание, и применение. (См. Likert & Hayes, 1957; также Berelson & Steiner, 1964.) Речь идет о таких сферах исследования, как интеллект и личностные тесты, промышленная психология, изучение предрассудков, а также о недавних попытках многих зарубежных коллег найти пути психологического решения проблем, связанных с мировыми конфликтами. Но даже наши самые успешные работы решают лишь частные проблемы. Психология все еще является наукой без устоявшихся постулатов, без повсеместно принятой всеобъемлющей теории человека (ср. Bertocci & Millard, 1963).

Что такое эклектизм?

Под эклектизмом в психологии я буду подразумевать систему, которая ищет решение фундаментальных проблем, собирая воедино заслуживающие доверия постулаты нескольких конкретных направлений в рамках психологии, хотя в настоящее время, по-видимому, невозможно синтезировать все правдоподобные теории. Эта задача ограничена пределами нашего интеллекта. И, тем не менее, эклектизм в этом смысле заслуживает самых серьезных размышлений.

 Французский философ Виктор Кузен (1792—1867) утверждал, что каж-дая из великих систем философии, а именно натурализм, идеализм, скептицизм и мистицизм, содержат определенную долю Истины. А свою цель он видел в том, чтобы объединить элементы этой Истины в то, что он определил понятием «руководство здравого смысла» (Janet, 1885, ch. 17). " Конечно, недостаток эклектизма заключается в сложности определения тех принципов, которыми следует руководствоваться при объединении разнородных фрагментов. Если мы последуем за кузеновским руководством здравого смысла, то отдадим во власть субъективности, поскольку мой здравый смысл не обязательно соответствует вашему здравому смыслу. Определяющий принцип не может быть основан на одном только фрагменте. Ели мы позволим, скажем, бихевиоризму или гештальтпсихологии подчинить себе все прочие теории, это уже не будет эклектизмом. Если в каждой из теорий присутствуют как истина, так и ошибка, мы должны найти какой-то критерий, чтобы иметь возможность отличить истину от ошибки в каждой из предложенных теорий.

Давайте посмотрим, какое решение предлагает профессор Боринг. Несмотря на все те молнии, которые он мечет в сторону эклектизма, однажды он написал одно соблазнительное эссе под названием «Психология за эклектизм» (Boring, 1930), и, по крайней мере, в данной работе показал себя его сторонником. Он отметил одну важную деталь: тот, кто придерживается эклектического подхода, должен быть в первую очередь исторически ориентированным, т. е. должен знать и отдавать должное работам своих предшественников. (Конечно, под эклектизмом не стоит понимать просто возврат к использованию теорий прошлого, скорее, это наличие исторической перспективы при оперировании теориями дня сегодняшнего.) Далее Боринг утверждает, что последователи эклектического подхода «столь многочисленны, что, вероятно, составляют большую часть психологической научной общественности. Их наличие, однако, не всегда осознается, поскольку они не объединены в группу, не имеют названия и единой для всех идеи, они не противопоставляют себя какой-либо другой научной группе, и таким образом, не побуждают других вступать с ними в полемику». Он также справедливо заметил, что американские психологи, в отличие от немецких, по всей вероятности, в большей степени склонны к эклектическому подходу.

Но, говоря об определении основополагающих принципов эклектического подхода, Боринг довольно узко очерчивает их рамки. Приверженец эклектического подхода, по его мнению,

...рассматривает и исследует все направления психологии в их генезисе как определенные исторические события. Он принимает то, что, как ему кажется, не утеряло своей значимости и конструктивности с течением времени, и отвергает все остальное. Таким образом, он принимает детерминизм и отвергает свободу, он подчеркивает право на существование экспериментальных исследований и избегает всех других эмпирических направлений. Его выбор основан не на представлении о том, что истинно и что ложно, а на прагматической оценке плодотворности теории (Boring, 1930, р. 126).

Таким образом, Боринг записывает в сторонники эклектического под-, хода только тех, кто склонен к детерминизму, к узкому эмпирическому методу, кто не видит смысла искать истину в психологических теориях. Я боюсь, что подобное определение основополагающего принципа чересчур ограниченно. На мой взгляд, основное требование к последователю, эклектического подхода заключается в следующем.

Он должен производить теоретические обобщения таким образом, чтобы выбранный им базовый критерий никогда не вынуждал исключать из сферы рассмотрения аспектов человеческой природы веские доказательства, из какого бы источника они не исходили.

Типичная проблема

Мы можем проиллюстрировать нашу проблему, обратившись к сфере образования. Любой мыслящий исследователь скажет нам, что существует множество форм и типов научения. Толмен (Tolman, 1949) и Гибсон (Gibson, 1950) так и сделали. Взятое само по себе, подобное суждение — не что иное, как пример эклектического подхода. Некоторые учебники, в том числе и мой собственный, ограничиваются тем, что перечисляют отдельные теории. Подобное галочье поведение, возможно, лучше, чем односторонняя приверженность, однако, мало кого может устроить простое перечисление теорий. -

Но каким образом, испытывая на современном этапе недостаток в исчерпывающей модели, мы можем синтезировать столь чудовищно разные формы научения, как ассоциация и инсайт, как латентное научение и биографическое научение, не говоря уже о тех противоречащих друг другу обстоятельствах, что иногда мы научаемся чему-то благодаря нашим успехам, а иногда понимаем гораздо больше, переживая неудачи и страдания, а в таком случае не является ли все, чему мы научились, просто «поведением избегания»? Если вы, как и я, считаете, что все эти противоречивые тенденции отражают истинное положение вещей, где скрывается та самая исчерпывающая теория, которая их объединит и расставит по своим местам? Поскольку подобная теория все еще не появилась, нам всем приходится либо становиться теми пресловутыми галками, либо призывать себе на помощь стратегию отрицания, с помощью которой мы сможем игнорировать доказательства, не соответствующие предпочитаемой нами частной теории научения. Фактически, у нас есть только три выхода.

1. Мы можем прибегнуть к стратегии отрицания, которая, по сути своей, заключается просто в жонглировании словами, используемым нами, чтобы устранить не устраивающие нас доказательства.

2. Мы можем придерживаться эклектического подхода и принести все теории научения в наше галочье гнездо.

3. Или, наконец, мы можем пытаться сформулировать исчерпывающую концепцию, в которой нашлось бы должное место для всех валидных факторов: субъективных и объективных, биологических и социальных, периферических и проприативных. Эти три возможности есть у нас не только тогда, когда мы занимаемся проблемами научения, но и при разработке любой другой нашей проблематики, будь то перцепция, эмоции, конфликты, познание, сознание или что-то еще.

Факты и теория

Очевидно, что в наших попытках объединить то, что нам кажется верным в различных подходах, задействованы и эмпирические данные, и теория. Большинство из нас эклектичны в том, что касается сбора эмпирического материала. Когда мы собираем воедино данные, полученные в различных экспериментах либо из других надежных источников, мы достигаем «эмпирической генерализации». В качестве примера можно привести следующее широкое обобщение: похвала — сильный побудительный мотив. Хотя мы можем вспомнить и исключения, в целом мы принимаем это положение, опирающееся на вероятностную основу.

Джон Стюарт Милль утверждал (1875, Book IV, ch. 5), что подобные эмпирические генерализации говорят нам, что единообразие «верно», но не могут сказать, ни «что именно верно», ни почему. Чтобы точно знать, что именно верно, необходимо понимание скрытых обстоятельств, иными словами, необходимо основывать свое мнение на какой-либо теории. Верно ли, что приподнятое настроение, вызванное похвалой, убыстряет некоторые синаптические потоки? Если мы соглашаемся с подобным объяснением, значит, мы соотносим эмпирическую генерализацию с какой-то теорией. Или верно ли, что посредством похвалы удовлетворяется потребность субъекта в аффилиации* и что именно потребность в аффилиации порождает последующую продуктивность? Или, например, является ли похвала вторичным вербальным подкреплением? Или, может быть, субъект старается поддержать высокий уровень своей самооценки? И все эти, и дюжина других современных теорий могут тем или иным образом объяснить эту эмпирическую генерализацию. Но правильность объяснения зависит, таким образом, не от собранных эмпирических фактов, а от той теории, которой мы придерживаемся.

В нашей науке на настоящий момент имеются уже тысячи эмпирических генерализаций, полученных на основе кропотливых исследований. Но для каждого из них мы можем найти десяток или больше концептуальных моделей, с помощью которых тот или иной исследователь будет его объяснять.

Я хочу сказать, что все мы эклектичны в том смысле, что принимаем любую эмпирическую генерализацию, предложенную и доказанную компетентным исследователем. Но никто не вынуждает нас принимать любую теорию, объясняющую тот или иной факт. Мы, скорее, склонны сопоставлять предложенные обобщения с нашими устоявшимися концептуальными рамками. Мы эклектичны в том, что касается подбора фактов, но не в том, что связано с теми категориями и концепциями, которых мы придерживаемся.

Первое, что требуется от того, кто придерживается эклектического подхода при построении концептуальной модели — осознать тот факт, что человеческое поведение может определяться большим количеством причин, действующих изолированно или совместно. Таким образом, вполне может быть, что похвала — это сильный побудительный мотив, и потому, что человек является организмом, действующим в соответствии с выработанными условными рефлексами, и потому, что человеку требуется повысить уровень своей самооценки, и вследствие наличия у него потребности в аффилиации, и по многим другим причинам. Только с учетом всех этих возможностей, мы можем перейти от эклектизма в подборе эмпирических данных к теоретическому эклектизму.

Эта перспектива сбивает с толку. Она предполагает, что любой адекватно широкий плюрализм должен учитывать тот факт, что валидные объяснения (так же как и описания) могут быть сделаны на основании многих моделей: нейрофизиологических и психических, делающих упор на сознательные или на бессознательные процессы; активных и реактивных; уделяющих большее внимание высшим либо низшим уровням психического; основанных на локальных энергиях или на целостных синергиях. И, тем не менее, нельзя утверждать, что все эти модели в равной степени валидны. В том виде, в котором они сформулированы, они часто противоречат друг другу. И те теории, в которых мы нуждаемся, должны вобрать в себя все эти противоречия и в то же время избежать внутренней рассогласованности.

На настоящий момент ситуация такова. Каждый теоретик, как правило, занимается исследованием только одного какого-то аспекта человеческой природы и строит для себя некоторую модель, удовлетворяющую как собранным им данным, так и личным взглядам. Те, кто занят только исследованием мозговых процессов или только феноменологией, сосредоточили свое внимание лишь на одном важном аспекте (тело—душа); глубинные психологи — на соотношении сознательного и бессознательного; сторонники теории черт личности — на соотношении неизменности и вариабельности. Трудности возникают тогда, когда исследователь пытается объяснить на основе изучаемого им аспекта или выбранной им модели всю целостность человеческой личности.

К счастью, психологи не так зависят от своей приверженности к той или иной теории. Хирург не может импульсивно следовать одной частной теории, поскольку речь идет о жизни и смерти. Психологи, напротив, могут быть по-детски горячо и агрессивно односторонними, и даже беспечными относительно того, насколько их любимая теория соответствует ситуации. Но, как я уже сказал, этот недостаток серьезности вызывает недоверие у представителей более «зрелых» профессий.

Говоря о моделях, я хотел бы подчеркнуть, что, несмотря на их нынешнюю популярность, они по сути своей — редукционистские, нетеоретические и антиэклектические. Модель — это аналогия, иногда содержательная, иногда формальная (Nagel, 1961). Идея о том, что человеческое поведение «аналогично тому, что происходит в компьютере», — это содержательная модель; идея о том, что человеческое поведение можно отразить в математических формулах — формальная модель. Сформулировав содержательную или формальную модель, исследователь перестает мыслить продуктивно. Он больше не может предложить какую-либо теорию. Он не объясняет нам, что есть поведение, а просто говорит, что человек ведет себя так, как если бы он был чем-то другим (ср. Boring, 1957). Это не теория, это просто аналогия.

Опасность подобного подхода была давным-давно подмечена в индийской притче о слепцах и слоне. Державшийся за хвост говорит, что слон очень похож на канат; державшийся за ногу — что слон напоминает колонну; державшемуся за ухо кажется, что слон похож на седло. Но никто из них не может охарактеризовать слона как целое. Подобным образом и исследователь, утверждающий, что человек очень похож на машину, голубя или математическую теорему ошибочно принимает часть за целое. Системный эклектизм работает в большей степени не с моделями, а с теориями. И его конечная цель — построение всеобъемлющей теории, объясняющей природу человека.

Партикуляризм — горек он или сладок!

Построение модели — продукт партикуляристского мышления, и этот партикуляризм достаточно ценен. Приверженцы партикуляризма, это, как правило, квалифицированные и серьезные исследователи, претендующие на признание изящества своих работ. Они принципиально отличаются от тех, кто склонен к эклектизму; эпитеты, которым они награждают сторонников эклектизма, выражают их крайнее презрение. «Вы интуитивны, — говорят они. — Наши предположения можно проверить, вы же занимаетесь метафизикой». Уязвленный упреками интуитивист парирует: «По крайней мере, мы черпаем силы из разных источников. Посмотрите, что стало с ортодоксальным титченеризмом, с ортодоксальным уотсонизмом, наконец, с ортодоксальным фрейдизмом. Они себя исчерпали. Они вновь становятся конструктивными лишь в том случае, когда подпитываются гештальт-психологией, психологией цели, эго-психологией. Коллегам, придерживающимся подхода «стимул — реакция», интуитивист заявляет: «Вы принимаете рефлекс (например, коленный) за базовую модель. Замечательно, но какое отношение имеет коленный рефлекс к смеху самотрансцендентного субъекта, который таким образом выражает эмоции по поводу того, как его коленка реагирует на удар молоточка?». Психоаналитику он говорит: «Глубинная психология — это чудесно, но даже в геометрии глубина бессмысленна, если там нет еще и высоты».

Оставим в стороне их взаимную пикировку и обратимся к самому предмету спора. Можно многое сказать в пользу партикуляризма, в пользу миниатюрных моделей, в пользу максимального исчерпывания всех возможностей одной концептуальной системы; можно найти положительные стороны в том, что мы называем редукционизмом в широком смысле.

История — лучшее тому доказательство. Вспомним о тех могущественных импульсах, которые мы получили из работ Гербарта, Фехнера, Шарко, Фрейда, Павлова, Уотсона, Мак-Даугалла, Титченера, Бриджме-на, Терстоуна, Халла, Скиннера и многих других, работавших строго в рамках одного направления. Каждый из них бросал вызов и кому-то конкретному, и всем представителям профессии в целом. Некоторые из них были осторожными и терпимыми, другие — догматичными и язвительными. Но вклад в науку каждого из них является весомым историческим доказательством в поддержку партикуляризма. Концептуальная база некоторых из них, как мы теперь понимаем, весьма сомнительна, но все они оказали на нас глубокое влияние.

Кроме того, партикуляризм проясняет и упрощает коммуникацию среди всех тех, кто владеет его понятиями того или иного направления. Операционизм, например, оказался хорошей общей основой для описания экспериментов. Но любая попытка расширить сферу его использования обречена на неудачу. В качестве универсального принципа он годен только на то, чтобы описывать факты человеческого опыта. Или, скажем, психоанализ, который исключительно точно открыл определенные аспекты нашего бытия, такие как импульсы и самообман. Но и он терпит фиаско, если применять его к другим аспектам — к самоуважению, к пониманию обязанностей, к культуральной обусловленности и личностной самоидентичности.

Подведем итог. В определенных случаях партикуляризм имеет огромную побудительную ценность. Сомнительно, чтобы психология в прошлом, в настоящем или в будущем могла без него прогрессировать. Он способствует ясности рассуждении и достойному моральному состоянию в среде определенного интеллектуального сообщества. Он стимулирует конструктивные противоречия. Он спасает исследователя от болезненных парадоксов эклектизма. Наконец, даже в том случае, когда партикуляризм претендует на слишком уж большую значимость, он оставляет богатое наследство. В наши дни никто не думает, что Фехнер решил проблему соотношения физического и психического, но психофизика до сих пор существует как наука. Многие не согласны с Титченером, который утверждал, что произвольная интроспекция является единственно верным научным методом, но она до сих пор находит свое применение. Многие не согласны и с Мак-Даугаллом (McDougall, 1933) в том, что у человека существует восемнадцать склонностей, но его концепции до сих пор используют те, кто занимается изучением мотивации.

Таковы несомненные заслуги партикуляризма. Основных же его недостатков всего два, и оба они связаны с опасностью чрезмерного распространения, на которую я уже ссылался. Во-первых, сторонник конкретной теории склонен проигнорировать любой факт, который не вписывается в его концептуальную схему. Возьмем, к примеру, подход «стимул— реакция». Он замечательно служит тем, кто не принимает в расчет наличие у индивида сознания. Инвайронментализм (считающий влияние окружающей среды на формирование черт личности решающим, от environment — англ. — среда, окружение) прекрасно служит тем, кто не сведущ в генетике. Концепция бессознательного удобна для тех, кто забывает, что большая часть наших конфликтов отчетливо представлена в сознании. Уайтхед говорил о том, что чрезмерная любовь к абстракциям — «основной недостаток интеллекта» (Whitehead, 1925, р. 24). Уайт был еще более категоричен, предостерегая нас от такой опасности нашего века как «тотальная одержимость частными идеями» (L. L. Whyte, 1962, р. 5). Политика на каждом шагу предоставляет нам наглядный пример того, сколь катастрофической может быть такая одержимость.

Второй недостаток партикуляризма заключается в любопытной логической инверсии. При построении любой аналогии или модели мы опираемся в первую очередь на свой воспринимающий и познающий разум. Из нашего опыта, связанного с регуляцией собственной деятельности, мы почерпнули идею регуляторных систем в живой и неживой природе. Аналогия, которую создает человек, зависит от своего создателя, является его взглядом на что-либо. Таким образом, это просто стороны его жизни в целом, такие же стороны, как компьютеры, биохимические соединения, крысы в лабиринте или социальное поведение насекомых. Это только хвостовой фрагмент слона, похожий на канат.

Пример такого рода ошибки мы находим в книге Миллера, Галантера и Прибрама (Miller, Galanter, Pribram, 1960). Авторы этой книги утверждают, что понятие цели наконец получило признание в научных кругах, поскольку теперь конструируются машины, способные действовать «целенаправленно». В такой формулировке машины, которые являются только частичной аналогией человеческих процессов и чье существование полностью зависит от людей, возвеличены до того, чтобы заменить (или объяснить) человеческие процессы. Такое инверсионное рассуждение может быть объяснено только современным эйфорическим раболепством перед технологическими идолами.

Наши миниатюрные модели с гораздо большим успехом могут быть применены для объяснения отдельных кратковременных актов поведения, происходящего здесь и сейчас, чем для анализа сложных длительных процессов. Как выглядит, например, модель, технологическая или какая-то другая, которую можно было бы использовать для объяснения устойчивой цели (при весьма разнообразных поведенческих проявлениях), существовавшей у Вундта, Ганди или Эйнштейна? В то время как их физическая энергия с годами ослабевала, синергичность их цели становилась все сильнее.

Обычный эклектизм

Перейдем от партикуляризма к тому эклектизму, который полезен и не вызывает логических затруднений. Я имею в виду вовлечение великих идей в общее русло интеллектуальной истории. В эпоху Просвещения у человека развились рефлексия и самосознание, которые действуют на него до сих пор. Дарвин, Гальтон, Павлов, Фрейд — на гребне этой волны. Их работы известны всем нам.

Кроме того, каждый из нас может согласиться с Борингом в том, что американская психология сама по себе изначально эклектична. Фактически все наши ведущие концепции позаимствованы из Европы. Установки из Вюрцбурга, обусловливание из Ленинграда, чернильные пятна из Цюриха, гештальт из Берлина, бессознательное (так же как и неопозитивизм) из Вены, IQ (коэффициент интеллекта) из Вроцлава и Парижа, статистика из Англии, патология из Франции — вот основные понятия и концепции американской психологии. К ним мы добавили экспериментальную методику, и все это усилили нашим прагматизмом и оптимизмом. Мы даже вступили в концептуальное сожительство, соединив психоанализ с подходом «стимул—реакция» и с концепцией культуры.

Обратимся к нашим журналам. Ранние американские периодические издания были эклектичными галками, хватавшимися за любое предложение — от духовых инструментов до философии. Читателю этих ранних журналов предлагалось по мере возможности интегрировать эту разнородность в единое представление. Если же он был не способен это сделать, ему, по крайней мере, давали понять, сколь широка и разнообразна психологическая тематика. Подобное рядоположение разнородной тематики, на мой взгляд, характеризует большинство журналов Латинской Америки, Европы и Востока и на современном этапе. С другой стороны, американские периодические издания становятся все более и более специализированными, у каждого из них — свое тематическое направление. Прочитав все наши журналы, можно ощутить их головокружительный практицизм.

Как экс-редактора меня печалят те ограничения, которые сдерживают научную мысль в этих изданиях. Слишком часто редактор заявляет:

«Теоретические статьи интересуют нас только в том случае, если на их основе можно выдвинуть какие-то поддающиеся проверке гипотезы». Но совершенно очевиден тот факт, что только очень узкая теория, сформулированная таким образом, чтобы исключить из сферы рассмотрения большую часть непредвиденных обстоятельств, может быть проверена экспериментально. А как быть с более широкими теориями (или, если хотите, метатеориями), которые позволяют принимать в расчет большее количество явлений, указывают на всеобъемлющие отношения и объясняют экспериментальные факты, полученные в процессе наблюдения поведения в различных ситуациях? Есть ли для них место в современной психологической литературе?

Конечно, в идеале эклектизм не должен обращать внимания на национальные границы. Указывая на различие приоритетов между русской психологией, где основное внимание уделяется рациональному, и американской с ее интересом к иррациональному, авторы одной из работ на эту тему (The Millers, 1962, р. 29) замечают: «Расхождение во взглядах между Павловым и Фрейдом глубоко, оно отражает основную линию раскола между двумя нашими культурами». И здесь возникает вопрос, столь ли принципиально различается человеческая природа на Востоке и на Западе, чтобы оправдать подобный раскол. Все мы понимаем, что такое различие весьма сомнительно.

Попытки системного эклектизма

Что мы можем сказать о попытках достичь системного эклектизма? Можем ли мы отметить хоть какой-то прогресс в этой области?

Много лет назад Стенли Холл пропагандировал то, что он называл «синтетической психологией» (Boring, 1950, р. 522). Это привело его к ряду рискованных предположений во многих областях: в детской и подростковой психологии, в психологии старения, в восприятии пространства, в физиологии, в религии. Он основывал научные журналы, был президентом Университета Кларка. Но во всем этом не было никакого синтеза. Его разносторонность закончилась банальным галочьим эклектизмом.

Уильям Джеймс, как и любой современный партикулярист, стремился быть серьезным и последовательным ученым. Но это стремление привело его к внутреннему конфликту, поскольку он отказывался принимать предположения, относившиеся ко всей целостности человеческого опыта. Он знал, что в любой партикуляристской системе «соки метафизических предположений просачиваются через каждую щель». Но в различных контекстах он сам выдвигал противоречащие друг другу предположения и таким образом громоздил парадокс за парадоксом (G. W. Allport, 1943), тем не менее прекрасно это понимая. Он знал, что его «Принципы» — «несистематичны и неопределенны». И несмотря на это, он предпочитал неопределенность «ужасному привкусу притворства», который отличал работы тех, кто претендовал на совершенную согласованность, точность и адекватность своих формулировок. Кроме того, он утверждал, что своими собственными теориями, объясняющими человеческую природу, психологи могут ее возвысить или принизить. Унизительные предположения унижают людей; благородные предположения возвышают их. И он добавляет: «Не может быть такого сочетания фактов, к которому нельзя было бы добавить новое знание, чтобы обеспечить разуму возможность выработать более широкую точку зрения...» (James, 1902, р. 428).

Больше, чем других психологов, Джеймса волновали проблемы построения системного эклектизма. Всем нам известны варианты решения этой проблемы, предложенные им в таких работах как «Прагматизм»,

«Плюралистический универсум», «Статьи по радикальному эмпиризму». И все-таки его до конца дней мучили сомнения. Полностью эклектическая система казалась ему «слишком закрытой, душной и рафинированной, чтобы быть способной объяснить безбрежный и мерно дышащий неосознаваемый Космос» (James, 1912, р. 277).

Не вдаваясь в детали, позволю себе упомянуть некоторых других ученых, имевших свое представление об эклектизме. Был, например, Роберт Вудвортс, занимавший позицию на перепутье (возможно, с легким уклоном в вюрцбургский экспериментализм). Была структурная концепция Феликса Крюгера (склонявшегося к лейпцигской традиции). Можно вспомнить и Эдварда Толмена с его когнитивным бихевиоризмом (хотя его концепция основана на лабораторных экспериментах с животными). Эклектическую позицию демонстрирует Карл Бюлер в «Кризисе психологии» и Вильям Штерн в «Общей психологии». Хотя никто из перечисленных авторов не достиг окончательного синтеза, их заинтересованность в подобном подходе очевидна.

Не так давно мы познакомились с Schichtentheorie (теорией уровней — нем.), которая весьма ловко согласовывает разрозненные поведенческие акты на низших уровнях психики с полностью интегрированным поведением на ее высших уровнях. Ее радикальное предположение об иерархической структуре предлагает готовые рамки эклектической концептуальной модели (Gilbert, 1957).

Многообещающим направлением в американской психологической науке является «общая системная теория». Но основная опасность ее применения заключается, как мне кажется, в том, что в руках позитивистов она теряет как понятие личности, так и понятие «Я». Хотя я убежден, что, если должным образом использовать основной принцип открытой системы, эта теория может стать наиболее плодотворным направлением в рамках системного эклектизма (см. G. W. Allport, 1961; также Collier, 1962).

В то же время, другой потенциальной концептуальной основой для развития эклектической теории является современный экзистенциализм. Ван Каам (1963) утверждает, что экзистенциалистская точка зрения — наиболее всеобъемлющая из всех ныне существующих. Она принимает любое предположение относительно человеческой природы, которое кажется ей истинным. В нее включено все — отношение человека и к окружающему миру, и к другим людям, и к самому себе. Он заявляет, что частные психологические концепции имеют дело только с «изолированными аспектами человеческого поведения». Как правило, они соотносят эти аспекты с чем-то внечеловеческим, иногда с низшими животными, иногда с математическими переменными, иногда с машинными моделями. Как следствие этого возникают конструкты, которые не могут включить в себя столь же валидные, но полученные в других частных подходах данные. Но для полной интеграции данных не может быть достаточно только математической, статистической, физической, физиологической, неврологической или биохимической модели. Гораздо более продуктивно соотносить эти частные образы со всей целостностью человеческой экзистенции.

В действительности, на современном этапе экзистенциализм не имеет завершенной и определенной теории, способной связать воедино все факты, полученные из разных источников. Но, по крайней мере, экзистенциальный подход может в будущем стать основой для более четко сформулированного эклектизма.

Очень большое число авторов пытались найти более полное представление о человеке и его поведении. Мюррей (Murray, 1959) предлагает то, что в его терминах называется «подмостками всеобъемлющей системы». Ф.Оллпорт (F. H. Allport, 1955) предлагает претенциозную «событийноструктурную» метатеорию. Эклектизм развивается в многочисленных работах Гарднера Мерфи (см., например, Murphy, 1947). Не так давно в его защиту активно высказывались и другие авторы (Weliek, 1963; Loevinger 1963; Chein, 1962). Однако, как язвительно заметил Кох, «... психологии была гораздо больше заинтересована в том, чтобы считаться наукой, чек в том, чтобы отважно и решительно решать реальные проблемы, возникающие в ходе ее развития» (Koch, 1961, р 624). А чтобы справиться ее множеством проблем, необходим эклектический подход.

На основе проведенного нами обзора можно сделать вывод, что эклектизм, каким бы он ни был, — это программа регулирования, принимающая в расчет все знания, полученные за всю историю развития науки. И еще один вывод заключается в том, что предполагаемая цель системного эклектизма состоит в регуляции системы знаний на основе принципа включения всей релевантной информации.

Возможен ли системный эклектизм!

Однако может ли быть реализован принцип использования всей информации, принимая во внимание разнообразие нашей проблематики, разнообразие метафизических предположений и разнообразие личных предпочтений среди ученых?

Почти каждая психологическая теория заключает в себе ряд допущений относительно психофизической проблемы, функционирования сознания, проблемы свободы и многих других «загадок Сфинкса». Многие современные теории предлагают свои решения в терминах строгого детерминизма, эпифеноменализма или юмовского отрицания личности, хотя сами авторы зачастую этого и не осознают. Однажды на защите диссертации я задал кандидату, чья работа касалась физиологических и психологических индикаторов стресса, следующий вопрос: «Как в вашей диссертации рассматривается психофизиологическая проблема?». «А что это такое? — был ответ. — Я никогда о ней не слышал».

Дело в том, что мы не сможем достичь полного системного эклектизма, пока нам не удастся разрешить два основных противоречия — вопрос о дуализме и проблему свободы воли. Аналитически мыслящие приверженцы партикуляризма, как я уже отмечал, имеют обыкновение разрешать подобные проблемы, используя стратегию отрицания; или же рассматривают частную модель как полную аналогию целому.

Что касается дуализма, то мы слышим, что он вышел из употребления, что он отвратителен, что он мертв. Хотя его решение в рамках эпифеноменализма тривиально. И я бы добавил, что материалистические и детерминистические теории, как правило, ограничивают нашу науку, поскольку делают ее неспособной плодотворно решать практические задачи. А теории, которые невозможно применить для решения практических вопросов, нельзя считать достаточно обоснованными. Среди теорий первой группы, которые следуют традициям физического монизма и детерминизма, можно назвать бихевиоризм, подход «стимул—реакция», теории подкрепления, обусловливания, генерализации стимула, эксклюзивный инвайронментализм, ортодоксальный психоанализ, кибернетику, информационную теорию, теорию гомеостаза, компьютерные аналогии и ряд других теорий.

Теории, опирающиеся только на такого рода понятия, очень сложно совместить с теориями из второй группы, основная идея которых заключается в том, что человек может быть творцом своей собственной судьбы. Из теорий, принадлежащих к этой группе, отметим современную эго-психологию, персонализм, экзистенциализм; то есть большинство подходов в рамках феноменологического направления, концепции мотивов, связанных с образом «Я» (такие как сила мотивации, способность, жизненный стиль, согласованность образа «Я», самоактуализация, автономия, идентичность, глубинные стремления).

Вы можете задать вопрос, не включают ли все эти теории в сферу своего анализа категорию «свободы», которая отрицается в теориях первой группы? Мой ответ будет таков. Действительно, все теории, входящие во вторую группу, рассматривают ориентацию личности на будущее и принимают во внимание ее планы, стремления и надежды. Если вы под «свободой» имеете в виду сочетание планов, стремлений и надежд личности, то да, в этих теориях учитывается категория свободы. Хотя свобода в этом смысле не обязательно означает независимость от системы законов. Здесь, как это зачастую случается, нужно не попасть в терминологическую ловушку.

Сторонники теорий первой группы предприняли большое количество попыток учесть те обстоятельства, которые представляют интерес для ученых — представителей второй группы. Так, представителям подхода «стимул—реакция» давно было известно, что у того, кто может влиять на предъявляемый условный стимул, условный рефлекс вырабатывается быстрее, чем у того, кто не может это сделать. В этом факте они усмотрели пример самоконтроля и воли. Или возьмем другой пример. Некоторые представители указанного подхода неохотно принимали во внимание роль ожиданий или установок, связывая их только со специфической реакцией, возникающей в условиях эксперимента. Вопросы о том, у кого были такие ожидания и почему, какова их роль в долговременных жизненных планах человека, возникали крайне редко. Также и в случае с контролируемым условным стимулом вопрос о том, кто именно его контролировал, не был затронут. Думаю, справедливо будет заметить, что все интерпретации сторонников такого подхода никогда не выходят за рамки непосредственных реакций и тем самым не учитывают долговременные жизненные обстоятельства, которые являются предметом рассмотрения в теориях, относящихся ко второй группе.

Я отнюдь не считаю, что модели, предлагаемые представителями первой группы, необоснованны или что им нет места в современном эклектизме. Благодаря теориям, относящимся к первой группе, нам многое известно о механистическом характере значительного количества поведенческих актов. Я говорю только о том, что, опираясь исключительно на эти теории, мы не сможем преуспеть в понимании планируемого, творческого поведения человека с присущими ему стремлениями и надеждами. В реальной жизни сигнал — это отнюдь не то же самое, что раздражитель. И креативное символическое мышление находится за пределами реагирования на сигналы.

Как обстоит дело с теориями, относящимися ко второй группе? Психолог, уделяющий все свое внимание проактивной стороне человеческой природы, не может воспринять положения, на которых строятся теории первой группы. То есть если он утверждает, что единственный мотив человека — это самоактуализация или «поддержание высокого уровня феноменального Я», он не включает в свои рассуждения факты, касающиеся реактивных сторон человеческого поведения и установленные благодаря применению механистических моделей или аналогий с низшими животными.

Но, если я не ошибаюсь, большинство представителей проактивной точки зрения не являются столь односторонними в своих убеждениях. Фактически, они говорят своим «реактивным» коллегам: «Вы проделали достойную работу, исследуя механистические аспекты поведения. Мы не сомневаемся в ваших выводах. Однако мы считаем, что вы чрезмерно увлеклись телесными проявлениями индивида. В его природе существует многое, что вы с вашими методами не способны изучить, даже если используете все возможности предпочитаемой вами модели»,

Рассматривая проблему свободы воли, полезно ненадолго вернуться назад. Кондильяк выводил все из ощущений; Фихте — из активности личности. Кондильяк отрицал автономность, а Фихте — автоматизм. Каждый из них был слеп; и в то же время каждый из них был прав. То же самое несоответствие по тем же самым вопросам мы наблюдаем и в наше время. То, что утверждали и Кондильяк и Фихте, было верным. Но априорное отрицание того, с чем они были не согласны, является грубой ошибкой. Априорное отрицание — это основной источник слабости психологических рассуждении.

Рассматривая эти два основные противоречия (дуализм и волю), не подвергаемся ли мы опасности потерять надежду на достижение системного эклектизма, не говоря уже о конечной цели — «научном монизме»? В целом, я думаю, нет. Я уже упоминал о некоторых энергичных попытках синтеза, в частности, о работах Джеймса, Вудвортса, Толмана, Бю-лера, теории уровней, экзистенциализме, теории систем. Мне кажется, все эти попытки многообещающи, но наибольшие надежды я возлагаю на теорию систем: если она будет развиваться в должном русле, мы можем получить то исчерпывающее решение, которое ищем.

В одной из своих работ (1960) я представил концепцию личности как открытой системы. Нет необходимости говорить о том, что система, которая будет отвечать требованиям эклектического подхода, должна покрывать широкий спектр организменных переменных, поскольку, как было показано (Bertalanffy, 1952), в организации биологических и механичес-

ких систем существуют принципиальные различия. Более того, открытая (организменная) система может отвечать критериям закрытой (механической) системы, в то время как закрытая или квазизакрытая система не может отвечать критериям открытой системы. Личность — наиболее эклектичное понятие психологии, и концепция открытой системы предлагает наиболее эклектичную интерпретацию этого понятия.

Различные органические системы различаются по степени их открытости. Если не присваивать человеческой личности максимальную степень открытости, эту модель нельзя будет рассматривать ни как цель, ни как пример. Как однажды было сказано, «глядя на топографию атомов лягушки, ни один человек, каким бы интеллектом он ни обладал, не может понять, что это — именно лягушка» (Polanyi, 1962, р. 615). Я бы добавил, что никто из тех, кто обращает внимание исключительно на поведение, не может утверждать, что субъект этого поведения — человек. Собственно человеческая специфика пропадает, если мы пытаемся рассмотреть ее через увеличительное стекло какой-то частной модели, сколь бы увеличивающим (иногда даже чрезмерно увеличивающим) оно ни было.

Но эклектизм, основанный на концепции открытой системы, предъявляет к нам ряд принципиальных требований. Мы должны принимать во внимание как специфические человеческие проявления, так и топографию атомов; как нервные, так и все прочие процессы; как прошлый опыт человека (рассматриваемый в теориях научения), так и планы на будущее, которые организовывают повседневную жизнь; как важность психологической защиты, так и согласованность структуры «Я»; как алгоритмы поведения, так и его спонтанные проявления; как следы младенческих переживаний в суперэго, так и осознание моральных обязанностей во взрослом состоянии; как значимость раздражителей, так и значимость сигналов. Мы должны использовать номотетический метод, но в тоже время нам необходим и морфогенетический (идеографический) метод для того, чтобы иметь возможность исследовать как уникальное, так ' и общее (см. G. W. Allport, 1962). j

Задача весьма обширна. И тем не менее я верю в то, что метатеория ', человека как открытой системы позволит нам решить любое противоречие и приведет к построению системного эклектизма, предлагающего конструктивное понимание человеческой природы.

Личность в психологии

Личность в психологии

Обсуждение Личность в психологии

Комментарии, рецензии и отзывы

Горечь и сладость плодов эклектизма: Личность в психологии, Гордон Уиллард Олпорт, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Книга содержит основные работы одного из самых известных психологов XX века Гордона Оллпорта (1893-1967) и фактически подводит итог всей его деятельности