Вера

Вера: Педагогическая антропология, Бим-Бад Борис Михайлович, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Настоящее учебное пособие вводит в научную и общекультурную дискуссию о человеке как воспитателе и воспитуемом, о путях его самосовершенствования.

Вера

Формирование личности абсолютно невозможно. На самом деле существует только становление личности.

Личность может только саморазвиваться. Все, что личность приобретает, присваивая культуру, проходит через фильтры неповторимого своеобразия, и эта работа по присвоению культуры может осуществиться одной только личностью — самостоятельно. Воспитание в силах повысить (или помешать) личности в этом труде самосотворения, оно способно повысить (или понизить) эффективность диалога становящейся личности с миром культуры.

Воспитание служит цели облагородить, очеловечить разрушительно эгоистические природные влечения, ибо иначе совместная жизнь людей становится невозможной. Для этого воспитание призвано преодолеть отчуждение человека от культуры.

Воспитатель в силах установить судейское кресло в сердце самого ребенка, наращивая его сверх-Я, его социальную Я-концепцию, его видение себя со стороны. Он способствует интериоризации культурных предписаний, сочетая внутренние задатки ребенка с активно взывающими к их саморазвитию внешними обстоятельствами, приводя к первым успехам и закрепляя их последующими.

Здесь важно предотвратить самолюбование интериоризованной культурой при умалении идеалов и достижений других культур. А также профилактически избежать идентификации личности с господами — властными и сильными, безжалостными и хитрыми — как со своим идеалом. Воспитание способно сделать еще один шаг — научить утонченным наслаждениям искусством, культурой вообще. Наконец, именно воспитанию принадлежит решающая роль в том или ином типе религиозной идентификации личности как самом важном с содержательной точки зрения продукте ее самоопределения.

Главное, что необходимо человеку, чтобы он мог сам справиться с грузом ответственности, возлагаемой на него свободой воли, — это мужество.

Судьба нашей эпохи — рационализация, интеллектуализация и расколдовывание мира. Глубоко закономерно, что наше самое высокое искусство интимно, а не монументально. Если мы попытаемся насильственно привить вкус к монументальному искусству и «изобретем» его, то появится нечто столь же жалкое и безобразное, как то, что мы видели во многих памятниках, созданных в последнее время. И пророчество с кафедры создаст в конце концов только фантастические секты, но никогда не создаст подлинной общности.

Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без рекламы, которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей. Сделать это нетрудно.

Он должен при этом, так или иначе, принести в «жертву» интеллект — это неизбежно. Мы не будем его порицать, если он действительно в состоянии принести такую жертву. Ибо подобное принесение в жертву интеллекта ради безусловной преданности религии есть все же нечто иное в нравственном отношении, чем попытка уклониться от обязанности быть интеллектуально добросовестным.

Индифферентизм в вопросах веры не менее страшен, чем ложные ответы на неизбежные вопросы ума, поскольку свидетельствует об опустошенности души и поддерживает самое мрачное невежество. Религиозное мировоззрение, становление и развитие которого входит в задачи воспитания, дополняет, а не заменяет собой мировоззрение научное. Воспитанию важно опередить разрушительные ответы на мировоззренческие вопросы, но не запретом на мысль, а помощью в поиске и нахождении правильных и конструктивных ответов на них. Созидательные ответы лежат только в одной сфере — нравственной.

Свои опасности существуют и в процессе религиозного воспитания, и в ходе философского образования, и при усвоении отдельных наук, искусств, ремесел, технологий и т.д. С целью учесть эти опасности и избежать их приступим к изучению наиболее важных из них.

Вера, наука, опыт. Как они соотносятся друг с другом?

Наука и вера не исключают друг друга. Свободная от всяких религиозных стеснений наука не в силах отрицать первопричины, ей неизвестные; вера же не может не признать, что открываемый наукой ход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделать наука. Вера, опыт и разум взаимодополнительны и нуждаются в отдельном, самостоятельном, «непересекающемся» воспитании, в этом случае они уживаются и помогают друг другу в духовном освоении мира.

Людям свойственно искать, жаждать, любить авторитеты, освобождающие их от бремени свободы. Чтобы не усиливать этой в высшей степени опасной тенденции, вера должна быть недогматичной и исходить из внутренней жизни духа в большей мере, чем из внешнего авторитета. Бесконечно опасна для человека и человечества любая слепая вера — во что бы то ни было.

Мировоззрение, как научное, так и религиозное, бывает и созидательным и разрушительным. Далеко не автоматически вера, опыт и разум пронизываются нравственностью. Самое трудное в жизни человека — смерть, боль, потери, слабость, влечения — разрешается в религиозном сознании. Вера нейтрализует многообразие страха, примиряет со смрадными страданиями, вознаграждает за муки и лишения, главное же, дарит бессмертие, отвечает на недоуменные и многочисленные «зачем?»

Отличие науки от веры заключается в следующем: «беспредпосылочная» в смысле свободы от всяких религиозных стеснений наука в действительности не признает «чуда» и «откровения», в противном случае она не была бы верна своим собственным «предпосылкам». Верующий признает и чудо, и откровение. И такая «беспредпосылочная» наука требует от него только одного, не менее, но и не более: признать, что, если ход событий объяснять без допущения сверхъестественного вмешательства, исключаемого эмпирическим объяснением в качестве причинного момента, данный ход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделать наука. Но это он может признать, не изменяя своей вере.

Нравственность есть основа религии. Зло запрещено Богом потому, что оно противно природе человека. Божественный закон согласуется с законами природы, поскольку они едины.

Смерть, уравнивающая, в конечном счете, всех людей («Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, приносящему жертву и не приносящему жертвы»), есть едва ли не главный мировоззренческий фактор социального зла. Зло изживаемо, но только нравственностью.

Сущее отображается разумом, должное предвосхищается верой, опыт синтезирует их в ходе критической и нравственно-конструктивной работы ума и сердца, позволяющей отличать норму от патологии, зло от добра, истину ото лжи, прекрасное от безобразного.

Человек как одновременно природное и духовно-социальное существо познаваем в постоянных переходах его сознания от феноменального мира к миру ноуменальному и наоборот. Взаимодействие объективного и субъективного мира отражается в философских науках о целеполагании и целеположенной деятельности.

Поскольку разум (наука) и вера (религия) отправляют равно необходимые и равно важные функции в отношениях человека с миром, постольку воспитание призвано бережно охранять их автономность и «мирное сосуществование». Религиозное мировоззрение, становление и развитие которого входит в задачи воспитания, дополняет, а не заменяет собой мировоззрение научное.

Воспитателю приходится при этом помнить, и это очень серьезно, что и тот, и другой тип мировоззрения сам по себе этически и педагогически нейтрален. Нравственная и поведенческая значимость и религиозного и научного мировоззрения целиком зависит от их конкретного содержания, от идейной и эмоциональной заряженности их наполнения. Научное мировоззрение бывает и созидательным и разрушительным; религиозное тоже. И в том и в другом случае, увы, есть место для изуверства, для жестокости, для искажения истины, для самообмана и для введения в заблуждение других людей. Наивно и опасно надеяться на спасительную силу веры в Бога — самой по себе; вера в высшей степени желательна, но недостаточна для воспитания достойного ее человека: все решают характер и содержание этой веры. Насколько вера эта фанатична, насколько терпима; каков «удельный вес» доброжелательства в ней, каков — равнодушия к миру и людям; в какой мере вера творчески-конструктивна; где лежат границы несомой ею доверчивости с критичностью и здравым смыслом и т.д.? Ответы на эти и подобные им вопросы, связанные с содержанием и характером веры, определяют собой оценку степени ее нравственности и, стало быть, спасительности.

Вера, как и разум, должна быть человечной. Изначально каждый из названных видов сознания отличается фактически имманентным ему эгоцентризмом, и только особое воспитание жизненными обстоятельствами или совершенно специфическое преднамеренное воспитание людей людьми способно наполнить их человеколюбивым содержанием. Дело в том, что идея личного спасения, несомая верой, увы, не всегда сопряжена с социальной идеей. Опыт нередко искажает истину, а разуму нелегко самостоятельно обрести правильную цель и выбрать при том надлежащие средства.

Сущее, отображаемое разумом, и должное, рисуемое нашему воображению верой, обязаны помогать друг другу в совместной работе по нашему приближению к истине и приближению истины к нам. Опыт религиозной жизни нашей души и опыт познавательно-практической деятельности равноценны как источники и поставщики материала для критической и нравственно-конструктивной работы ума и сердца. Только такая работа позволяет приобрести критерии для отличения нормы от патологии, зла от добра, истины ото лжи, прекрасного от безобразного. Если душа не научается или разучается достаточно точно делать эти отличия, если ей недостает надежного материала для идентификации существующего и (или) потенциального зла, то душа эта больна. Опасно — для себя и для окружающих.

Если каждый из компонентов души автономен и без достижения этой автономности и ее поддержания не способен положительно взаимодействовать с другими, то задача воспитания — в развитии каждого из них. Религия, философское и научное знание как три дополняющие друг друга вида знания нуждаются в особом, самостоятельном пути приобретения. В противном случае они будут мешать друг другу. Воспитанию надлежит помочь личности в поисках и обнаружении границ и функций каждой из трех важнейших составляющих знания, и тогда сознание своей специфической особенности, сознание своей идеи, своей задачи, своего дела каждой из них исключит их антагонизм и расчистит почву для сотрудничества философии, религии и науки.

II

Культура обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочения человеческих взаимоотношений и особенно — для распределения добываемых благ.

Оба эти направления культуры связаны между собой. На взаимоотношения людей оказывает глубокое влияние мера удовлетворения их потребностей, дозволяемая наличными благами. Отдельный человек сам может вступать в отношения с другим по поводу того или иного блага, когда другой использует его рабочую силу или делает его сексуальным объектом. Каждый отдельный индивид может стать и быть врагом культуры, которая, тем не менее, должна оставаться делом всего человеческого коллектива.

Как бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они все же тяготятся жертвами, которые требует от них культура ради возможности совместной жизни. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и ее институты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче. Они имеют целью оградить от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Создания человека легко разрушимы, а наука и техника, построенные им, могут быть применены и для его уничтожения.

Если в деле покорения природы человечество шло путем постоянного прогресса и вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный прогресс в деле упорядочения человеческих взаимоотношений. Приходится считаться с тем фактом, что у людей имеют место разрушительные, т.е. антиобщественные и антикультурные, тенденции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.

Этому психологическому факту принадлежит решающее значение при оценке человеческой культуры. Если вначале еще можно было думать, что главное в ней — это покорение природы ради получения жизненных благ и что грозящие ей опасности устранимы целесообразным распределением благ среди людей, то теперь центр тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то ее компенсировать.

Массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих лидеров, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит существование культуры. Люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за то, что институты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду, и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей.

Новые поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно приобщенные к благодеяниям культуры, по-иному и отнесутся к ней, увидят в ней свое интимнейшее достояние, добровольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений необходимым для ее поддержания образом. Они смогут обойтись без принуждения. А если ни одна культура до сих пор не располагала массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при котором человек воспитывался бы в нужном направлении, причем с самого детства.

Невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. Он, несомненно, покоится на понимании того психологического обстоятельства, что человек наделен многообразнейшими задатками влечений, которым ранние детские переживания придают окончательную направленность. Пределы человеческой воспитуемости ставят, однако, границы действенности подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере погасит иная культурная среда оба вышеназванных свойства человеческих масс, так сильно затрудняющих руководство обществом. Можно спросить, где взять достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных лидеров, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений. По всей вероятности определенный процент человечества — из-за болезненных задатков или чрезмерной силы влечений — навсегда останется асоциальным, но если бы только удалось сегодняшнее враждебное культуре большинство превратить в меньшинство, то было бы достигнуто очень многое, пожалуй, даже все, чего можно достичь.

С осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок распределения не могут быть главным или единственным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушительная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные служить защите культуры, — средства принуждения и другие, призванные примирить людей с нею и вознаградить их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода можно охарактеризовать как психологический арсенал культуры.

Ради единообразия способа выражения будем называть тот факт, что какое-то влечение не может быть удовлетворено, отказом; установление, предписывающее этот отказ, — запретом, а состояние, вводимое посредством запрета, — лишением. Следующим шагом будет различение между лишениями, которые затрагивают всех, и такими жертвами, которые касаются только отдельных групп, классов или просто одиночек. Первые — древнейшие: с запретами, предписывавшими эти лишения, культура начала, неизвестное число тысячелетий назад, свой отход от первобытного животного состояния. К своему изумлению, мы обнаружили, что они все еще действуют, все еще составляют ядро враждебных чувств по отношению к культуре. Страдающие от них импульсивные желания заново рождаются с каждым ребенком; существует целый разряд людей, невротики, которые уже и на эти отказы реагируют асоциальностью. Речь идет об импульсивных желаниях инцеста, каннибализма и кровожадности. Звучит несколько странно, когда эти импульсивные желания, в осуждении которых все люди, по-видимому, единодушны, ставятся на одну доску с другими. Однако психологически приравнивание одних к другим оправдано.

Отношение культуры к этим импульсивным древнейшим желаниям никоим образом не одинаково. Лишь каннибализм представляется всеми отвергнутым и для неаналитичного рассмотрения вполне преодоленным. Силу инцестных желаний мы еще можем почувствовать за соответствующим запретом, а убийство нашей культурой (война, казни) до сих пор практикуется, даже предписывается. Возможно, нашей культуре предстоят фазы развития, на которых удовлетворение еще и других, сегодня вполне допустимых желаний будет казаться таким же неприемлемым, как сейчас каннибализм.

Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать один психологический фактор, сохраняющий значение и для всех последующих. Неверно, что человеческая психика с древнейших времен не развивалась и, в отличие от прогресса науки и техники, сегодня все еще такая же, как и в начале истории. Мы можем здесь привести пример этого психического прогресса. Наше развитие идет в том направлении, что внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, интериоризируется. Психическая инстанция, человеческое сверх-Я (сознание себя как социального существа), включает внешнее принуждение в число своих заповедей. Каждый ребенок демонстрирует нам процесс подобного

превращения, благодаря ему приобщаясь к нравственности и социальности. Это усиление сверх-Я есть в высшей степени ценное психологическое приобретение культуры. Личности, в которых оно произошло, делаются из противников культуры ее носителями. Чем больше их число в том или ином культурном регионе, тем обеспеченнее данная культура, тем скорее она сможет обойтись без средств внешнего принуждения. Мера интериоризации, однако, очень различна для отдельных запретов. В отношении вышеупомянутых древнейших требований культуры интериоризация, похоже, в значительной мере достигнута.

Ситуация изменяется, когда мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и тревогой мы обнаруживаем, что громадное число людей повинуется культурным запретам лишь под давлением внешнего принуждения. Только там, где нарушение запрета грозит наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна.

Это касается и так называемых требований культуры, которые в равной мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадежности людей мы сталкиваемся в этой сфере. Многие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, агрессивности, сексуальных страстей. Они не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными. И так продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох.

Нравственный уровень участников культуры — не единственное духовное благо, которое надо принимать в расчет при оценке культуры. У нее есть и другое богатство — идеалы и творения искусства, т.е. виды удовлетворения, доставляемые теми и другими.

Идеалы той или иной культуры — ее оценку того, что следует считать высшим и наиболее престижным достижением, — формируются после первых успехов, которым способствует взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоятельствами. Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, покоится на гордости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует сравнения с другими культурами, имеющими другие достижения и сформировавшими иные идеалы.

В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие, что всего отчетливее наблюдается между нациями.

Любование собственным идеалом тоже относится к тем силам, которые успешно противодействуют внутри данного культурного региона разрушительным настроениям. Не только привилегированные классы, наслаждающиеся благодеяниями своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому удовлетворению. Ведь даруемое идеалом право презирать чужаков вознаграждает их за униженность в своем собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской повинностью плебей, но зато я римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять другие народы и предписывать им законы.

С другой стороны, угнетаемые могут быть аффективно привязаны к угнетателям, видеть в своих господах, вопреки всей враждебности, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимоудовлетворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время.

Особое удовлетворение доставляет представителям того или иного культурного региона искусство, правда, как правило, недоступное массам, занятым изнурительным трудом и не получившим индивидуального воспитания. Искусство дает удовлетворение, компенсирующее древнейшие, до сих пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, и тем самым, как ничто другое, примиряет с принесенными им жертвами.

Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культуры до сих пор еще нами не упоминалась. Это ее в широчайшем смысле религиозные представления.

III

В чем заключена особая ценность религиозных представлений? Мы говорили о враждебности масс к культуре, требующей отказа от влечений. Если вообразить, что всякий отныне вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, — какой вереницей удовлетворении стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что я, и будет обращаться со мной не более любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений — тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти. Даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали, по крайней мере, одну культурную заповедь — не убий.

Но как неблагодарно, как, в общем, близоруко стремиться к отмене культуры! Тогда нашей единственной участью окажется природное состояние, а его перенести гораздо тяжелей. Правда, природа не требовала бы от нас никакого ограничения влечений, она дала бы нам свободу действий. Однако у нее есть свой особо действенный способ нас ограничить, она нас губит, холодно, жестоко и, как нам кажется, бездумно, причем, пожалуй, как раз по случаю удовлетворения нами своих влечений. Именно из-за опасностей, которыми нам грозит природа, мы ведь и объединились, и создали культуру, которая среди прочего призвана сделать возможной нашу общественную жизнь. В конце концов, главная задача культуры, ее подлинное обоснование — защита нас от природы.

Известно, что во многих отношениях она уже и теперь терпимо справляется со своей задачей, а со временем, надо думать, будет делать это еще лучше. Но ни один человек не обманывается настолько, чтобы верить, будто природа уже теперь покорена; мало кто смеет надеяться, что она в один прекрасный день вполне покорится человеку. Перед нами стихии, как бы насмехающиеся над каждым человеческим усилием. Земля, которая дрожит, расседается, хоронит все человеческое и труд человека. Вода, которая в своем разгуле все сметает. Перед нами болезни, в которых мы лишь совсем недавно опознали нападение других живых существ. Наконец, мучительная загадка смерти, против которой до сих пор не найдено никакого снадобья и, наверное, никогда не будет найдено.

Природа противостоит нам всей своей мощью, величественная, жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью и беспомощностью, от которой мы думали избавиться посредством своего культурного труда. К немногим радующим и возвышающим зрелищам, какие может явить человечество, относятся случаи, когда оно перед лицом стихийного бедствия забывает о своем разброде, обо всех внутренних трудностях своей культуры, о вражде, и вспоминает о великой общей задаче самосохранения в борьбе против подавляющей мощи природы.

Как для человечества в целом, так и для одиночки жизнь труднопереносима. Какую-то долю лишения накладывает на него культура, в которой он участвует, какую-то меру страдания готовят ему другие люди, либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине несовершенств этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который наносит ему непокоренная природа, — он называет это роком. Последствием такого положения его дел должны были бы быть постоянная тревога и тяжелая обида от оскорбления чувств естественного нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый ему культурой и другими людьми, мы уже знаем: он накапливает в себе соответствующую меру сопротивления институтам своей культуры, меру враждебности к людям. А как он обороняется против гигантской мощи природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и каждому?

Культура облегчает ему здесь задачу, она старается в одинаковой мере за всех; даже примечательно, что, пожалуй, прямо-таки все культуры делают в этом отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передышки в выполнении своей задачи — защитить человека от природы, они только продолжают свою работу другими средствами. Задача здесь троякая. Грубо задетое самолюбие человека требует утешения. Мир и жизнь должны быть представлены не ужасными. Кроме того, просит какого-то ответа человеческая любознательность, движимая сильнейшим практическим интересом.

Самым первым шагом достигается уже очень многое. И этот первый шаг — очеловечивание природы. С безличными силами и судьбой не вступишь в контакт, они остаются вечно чуждыми. Если же смерть не стихийна, а представляет собою насильственное деяние злой воли, если повсюду в природе тебя окружают существа, известные тебе из опыта твоего собственного общества, то ты облегченно вздыхаешь, чувствуешь себя как дома среди жути, можешь психически обрабатывать свой безрассудный страх. Ты, может быть, еще беззащитен, но уже не беспомощно парализован. Ты способен, по крайней мере, реагировать. А может быть, ты даже и не беззащитен. Ведь почему бы не ввести в действие против сверхчеловеческих насильников, т.е. сил внешней природы, те же средства, к которым мы прибегаем в своем обществе. Почему бы не попытаться заклясть их, умилостивить, подкупить, отняв у них путем такого воздействия какую-то часть их могущества. Такая замена естествознания психологией не только дает мгновенное облегчение, она указывает и путь дальнейшего овладения ситуацией.

Когда взрослеющий человек замечает, что он никогда не перестанет нуждаться в защите от мощных чуждых сил, он наделяет эти последние чертами отцовского образа. Он создает себе богов, которых боится и пытается склонить на свою сторону, но которым, тем не менее, вручает себя как защитникам. Таким образом, мотив тоски по отцу идентичен потребности в защите от последствий человеческой слабости. Способ, каким ребенок преодолевал свою детскую беспомощность, наделяет характерными чертами реакцию взрослого на свою, поневоле признаваемую им беспомощность, а такой реакцией и является формирование религии.

Человек делает силы природы не просто человекообразными существами, с которыми он может общаться, как с себе подобными, а придает им характер отца. Он превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильному, но также и филогенетическому прообразу.

Со временем делаются первые наблюдения относительно упорядоченности и закономерности природных явлений, силы природы утрачивают поэтому свои человеческие черты. Но беспомощность человека остается, а с нею тоска по отцу и богам. Боги сохраняют свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед природой, примиряют с грозным роком, выступающим, прежде всего, в образе смерти, и вознаграждают за страдания и лишения, возлагаемые на человека жизнью в культурном сообществе.

Но постепенно акцент внутри этих функций богов смещается. Люди замечают, что природные явления, следуя внутренней необходимости, происходят сами собой. Боги, разумеется, господа природы, они так ее устроили и лишь от случая к случаю посредством чудес вмешиваются в ее ход как бы для того, чтобы заверить, что они ничего не уступили из своей первоначальной сферы господства. Что касается повелений рока, то остается в силе неприятная догадка: неведению и беспомощности рода человеческого тут ничем не поможешь. Боги здесь отказывают раньше всех. Если они сами хозяева рока, то их решения приходится назвать непостижимыми. Одареннейшему народу древности брезжит понимание того, что «Мойра» стоит над богами и что боги сами имеют свои судьбы.

Чем более самостоятельной становится природа, чем дальше отстраняются от нее боги, тем напряженнее все ожидания сосредоточиваются на третьей отведенной им функции, тем в большей мере нравственность становится их подлинной сферой. Божественной задачей становится теперь компенсировать наносимый культурой вред, вести счет страданиям, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, следить за исполнением предписаний культуры, которым люди так плохо подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается божественное происхождение, они поднимаются над человеческим обществом, распространяются на природу и историю мира.

Так создается арсенал представлений, порожденный потребностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой.

Общий смысл всего таков: жизнь в нашем мире служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко поддается разгадке, но, несомненно, подразумевает совершенствование человеческого существа. По-видимому, объектом этого облагорожения и возвышения должно быть духовное начало в человеке — душа, которая с течением времени так медленно и трудно отделяется от тела. Все совершающееся в земном мире есть исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который, пусть трудными для понимания путями и маневрами, но, в конце концов, направит все к благу, т.е. к радостному для нас исходу. За каждым из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение, которое не позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и беспомощных сил природы.

Даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида существования, ведущего по пути высшего развития. И, с другой стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что всевышняя инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно большей властностью и последовательностью, чем земные власти. Добро, в конечном счете, по заслугам вознаграждается, зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих существованиях, начинающихся после смерти.

Таким образом, все ужасы, страдания и трудности жизни предназначены к искуплению; жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так же, как невидимая часть спектра примыкает к видимой, принесет исполнение всего, чего мы здесь, может быть, не дождались. И неприступная мудрость, управляющая этим процессом, всеблагость, в нем выражающаяся, справедливость, берущая в нем верх, — все это черты божественных существ, создавших к тому же нас и мир в целом. Или, скорее, божественного единого существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов архаических эпох. Теперь, когда Бог стал единственным, отношения к нему снова смогли обрести интимность и напряженность детского отношения к отцу.

Подытоженные выше религиозные представления, естественно, имели долгую историю развития, зафиксированы разными культурами на их разных фазах. В широком смысле религиозные представления считаются драгоценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, какую она может предложить своим участникам, гораздо большей, чем все искусства и умения, позволяющие открывать земные недра, снабжать человечество пищей или предотвращать его болезни. Люди говорят, что жизнь станет невыносимой, если религиозные представления утратят для них ту ценность, которую им приписывают.

IV

Каково же психологическое и педагогическое значение религиозных представлений, в качестве чего мы можем их классифицировать? Религиозные представления суть тезисы, высказывания о фактах и обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, сообщающие нечто такое, чего мы сами не обнаруживаем и что требует веры. Поскольку они информируют нас о самом важном и интересном в нашей жизни, они ценятся особенно высоко. Кто ничего о них не знает, тот крайне невежествен; кто их усвоил, тот вправе считать себя очень обогатившимся.

Религиозные представления не являются подытоживанием опыта или конечным результатом мысли, это реализация самых древних, самых сильных, самых настойчивых желаний человечества;

тайна их силы кроется в силе этих желаний. Добрая власть божественного провидения смягчает страх перед жизненными опасностями, постулирование нравственного миропорядка обеспечивает торжество справедливости, чьи требования так часто остаются внутри человеческой культуры неисполненными, продолжение земного существования в будущей жизни предлагает пространственные и временные рамки, внутри которых надо ожидать исполнения этих желаний. Исходя из предпосылок этой системы, вырабатываются ответы на загадочные для человеческой любознательности вопросы. Например, о возникновении мира и об отношении между телом и душой. Все вместе сулит гигантское облегчение для индивидуальной психики. Никогда до конца не преодоленные конфликты детского возраста, коренящиеся в отцовском комплексе, снимаются с нее и получают свое разрешение в принимаемом всеми смысле.

О соответствии большинства из этих идей действительному положению вещей мы не можем судить. Насколько они недоказуемы, настолько же и неопровержимы. Заполнять незнание собственными измышлениями и по личному произволу объявлять те или иные части религиозной системы более или менее приемлемыми было бы кощунством. Слишком уж значительны эти вопросы, хотелось бы даже сказать: слишком святы.

Религия, несомненно, оказала человеческой культуре великую услугу, сделала для усмирения асоциальных влечений много, но недостаточно. На протяжении многих тысячелетий она правила человеческим обществом; у нее было время показать, на что она способна. Если бы ей удалось облагодетельствовать, утешить, примирить с жизнью, сделать носителями культуры большинство людей, то никому не пришло бы в голову стремиться к изменению существующих обстоятельств.

Сомнительно, чтобы люди в эпоху неограниченного господства религиозных учений были, в общем и целом, счастливее, чем сегодня. Нравственнее они явно не были. Им всегда как-то удавалось экстериоризировать религиозные предписания и тем самым расстроить их замысел. Священники, обязанные наблюдать за религиозным послушанием, шли в этом людям навстречу. Действие божественного правосудия неизбежно пресекалось божьей благостью; люди грешили, потом приносили жертвы или каялись, после чего были готовы грешить снова.

Русская душа отважилась сделать вывод, что грех — необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости, т.е. в принципе богоугодное дело. Совершенно очевидно, что священники могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой очень больших уступок человеческой природе с ее влечениями. На том и порешили: один Бог силен и благ, человек же слаб и грешен. Безнравственность во все времена находила в религии не меньшую опору, чем нравственность.

Если я не смею убивать своего ближнего только потому, что Господь Бог это запретил и тяжко покарает за преступление в этой или другой жизни, но мне становится известно, что никакого Господа Бога не существует, что его наказания нечего бояться, тогда я, разумеется, убью ближнего без рассуждении, и удержать меня от этого сумеет только земная власть.

Культура выставила требование не убивать соседа, которого ты ненавидишь, который стоит на твоем пути к имуществу, которому ты завидуешь. Это было сделано явно в интересах человеческого общежития, на иных условиях невозможного.

В самом деле, убийца навлек бы на себя месть близких убитого и глухую зависть остальных, ощущающих не менее сильную внутреннюю наклонность к подобному насильственному деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался своей местью или награбленным добром, имея все шансы самому быть убитым. Даже если бы незаурядная сила и осторожность оградили его от одиночных противников, он неизбежно потерпел бы поражение от союза слабейших. Если бы такой союз не сформировался, убийство продолжалось бы без конца, и люди взаимно истребили бы друг друга. Между отдельными индивидами царили бы такие же отношения, какие на Корсике до сих пор еще существуют между семьями, а в остальном сохраняются только между странами. Одинаковая для всех небезопасность жизни и сплачивает людей в общество, которое запрещает убийство отдельному индивиду и удерживает за собой право совместного убийства всякого, кто переступит через запрет. Так со временем возникают юстиция и система наказаний.

Люди малодоступны голосу разума, над ними властвуют их импульсивные желания. Но действительно ли они должны быть такими, понуждает ли их к этому природа человека? Задумайтесь над тревожным контрастом между сияющим умом здорового ребенка и слабоумием среднего уровня взрослого. Так ли уж невероятно, что именно существующая система воспитания несет на себе большую часть вины за это прогрессирующее помрачение?

У нас нет другого средства для овладения природой наших влечений, чем наш разум. Как можно ожидать от лиц, стоящих под властью мыслительных запретов, что они достигнут идеала душевной жизни, примата разума? Здесь у нас налицо основание для надежды на будущее. Возможно, нам еще предстоит откопать клад, который обогатит культуру. Стоит потратить силы на попытку нового воспитания. Разве неверно, что инфантилизм подлежит преодолению? Человек не может вечно оставаться ребенком, он должен, в конце концов, выйти в люди, в чуждый ему мир. Мы можем назвать это «воспитанием чувства реальности», и нужно ли еще раз указывать на необходимость этого шага в будущем?

Вы опасаетесь, что человек не устоит в тяжелом испытании? Что ж, будемте все-таки надеяться. Знание того, что ты предоставлен своим собственным силам, само по себе уже чего-то стоит. Ты выучиваешься тогда их правильному использованию. Человек все-таки не совершенно беспомощен.

Путь от грудного младенца до культурного человека велик, слишком много маленьких человечков заблудится на нем и не примется вовремя за свои жизненные задачи, если им будет предоставлено развиваться самим, без водительства. Науки ранних ступеней обучения будут неизбежно ограничивать свободу их мысли в зрелые годы точно так же, как это делает сегодня религия, за что вы ее упрекаете. Таков уж неустранимый недостаток нашей, да и всякой культуры, — она принуждает живущего жизнью чувства, неразумного ребенка сделать выбор, который будет лишь позднее оправдан зрелым разумом взрослого. Она и не может поступать иначе, потому что за несколько лет ребенок должен вобрать в себя века развития человечества, и осилить поставленную перед ним задачу он способен только за счет введения в действие аффективных потенций.

Мы можем сколь угодно часто подчеркивать, что человеческий интеллект бессилен в сравнении с человеческими влечениями, и будем правы. Но есть все же что-то необычное в этой слабости;

голос интеллекта тих, но он не успокаивается, пока не добьется, чтобы его услышали. В конце концов, хотя его снова и снова, бесконечное число раз ставят на место, он добивается своего. Это одно из немногочисленных обстоятельств, питающих наш оптимизм относительно будущего человечества, но и одно само по себе оно много что значит. На нем можно строить еще и другие надежды. Примат интеллекта маячит в очень, очень неблизкой, но все-таки, по-видимому, не в бесконечной дали. Вы знаете, почему: в конечном счете, ничто не может противостоять разуму и опыту.

Вера и разум, хотя находятся в постоянном и неизбежном взаимоотношении, представляются, однако, в сущности, говоря математическим языком, величинами несоизмеримыми и поэтому не могущими заменить друг друга, стать одно на место другого. Заменить веру разумом или наукой так же невозможно, как заменить математику историей или музыку скульптурой. Поэтому, собственно говоря, не может быть и борьбы между разумом и верой как таковыми.

Опыт и основанная на нем наука дают нам факты. Разум и основанная на нем рациональная философия дают нам отвлеченные начала. Вера и основанная на ней религия дают нам начала, которые выражают не то, что бывает или может быть, а то, что должно быть. Ясно, что мы имеем три специфически различные умственные области, из которых ни одна не покрывает другую и, следовательно, не может заменить другую. Это нисколько не мешает тому, что все три самостоятельные области находятся в постоянных и тесных взаимоотношениях.

Так, сердце, мозг и желудок суть разнородные и несоизмеримые органы — один не может заменить и упразднить другого, но именно вследствие этого они соединены внутренней неразрывной связью в одном конкретном организме и одинаково необходимы для его целости. Синтез веры, разума и опыта, откуда само собою должен следовать синтез религии, философии и положительной науки, вполне возможен.

Вера и то, что на вере основывается, утверждают некоторые начала, которые дают новое положительное содержание нашей жизни и знанию. Вера утверждает существование и действие известных вещей и существ, лежащих за пределами нашего обыкновенного опыта. Если таким образом вера сообщает нашему сознанию известные положительные данные, конкретно-определенные, то задача разума по отношению к вере может состоять в том, чтобы освободить или очистить сообщенные верой данные от элемента случайности и произвола и сообщить им форму всеобщности и необходимости. Таким образом, задача разума относительно веры есть та же, что и относительно опыта; но, если известное положительное вероучение или религия стоит за те случайные элементы в ней, которые отрицаются разумом, тогда естественно удары разума падают на самую эту религию.

Разум может отрицать известное определенное вероучение или религию, но он не может отрицать религию как таковую. Отрицая случайные элементы нашего опыта, не может отвергать самого опыта в его существенном содержании.

Наша жизнь, и личная и общественная, вся состоит в движении между нормальным и ненормальным, долженствующим быть и не должным, истиной и ложью, злом и добром.

V

Если бы мировоззрение, основанное на опыте и разуме, было единственно возможным для нас мировоззрением, то практическим исходом явились бы фатализм и квиетизм. Мы не имели бы основания ставить себе какие-нибудь цели деятельности, бороться для их достижения, к чему бы то ни было стремиться, — ибо понятие цели совпадает с понятием долженствующего быть.

В самом деле, как нравственные существа, мы ставим себе целью то, что по нашему убеждению должно быть, и стремимся к тому, чтобы оно и в действительности было или сделалось фактом; но если ничего не должно быть, если все только бывает, и бывает с одинаковой необходимостью, то по какому праву буду я ставить что-нибудь как цель, или долженствующее быть, и отвергать другое как недолжное. Точно так же, если истинно только то, что бывает, и все бывающее одинаково истинно, тогда всякое явление в области знания будет одинаково оправдано. Тогда не будет ложных и истинных воззрений — всякое воззрение, как и факт, и явление, будет иметь одинаковое право на существование со всеми другими. Задача знания будет состоять не в оценке истинности или ложности того или другого утверждения или воззрения, а только в генетическом объяснении каждого данного воззрения. Тогда гениальная идея великого мыслителя и бред сумасшедшего, как явления одинаково необходимые и натуральные, будут иметь одинаковое право на существование. И действительно, заметим мимоходом, очень часто гениальные мысли признаются за бред сумасшедшего и, наоборот, бред сумасшедшего выдается за гениальную идею.

Далее, с этой точки зрения утратится всякое объективное различие в области эстетики, различие между прекрасным и безобразным, — оно сведется к чисто субъективному факту вкуса. Красота явится исключительно субъективным и относительным фактом, и все художественные произведения будут иметь только исторический интерес — одинаковый для произведений Шекспира и какой-нибудь бездарности. Но если, таким образом, все существующее для нас покроется одинаковой краской безразличия, то, очевидно, деятельность наша во всех сферах утратит свои определенные цели — не к чему будет стремиться, не из-за чего бороться, и жизнь потеряет всю свою цену.

Если бы натуралистическое воззрение, ограничивающееся исключительно пределами наличного опыта и отвлеченного разума, получило когда-нибудь господство над человеческим сознанием, то духовный мир человечества погрузился бы в состояние мертвой косности или небытия.

Эти три умственные области не только не могут исключать друг друга или заменять одна другую, но, напротив, все три одинаково необходимы для полноты наших отношений к существующему или для полноты нашего знания. То самое, что с одной стороны есть предмет религии, то же самое, только с другой стороны, составляет предмет философии и науки. На этом основана возможность нормального их отношения или гармонического синтеза. Отсутствие же этого нормального отношения производит одностороннее самоутверждение каждой из трех сфер и борьбу между собой.

От чего же зависит это ненормальное отношение? Всякая цель, как духовная, так и телесная, для того чтобы достигнуть полного развития, требует, чтобы каждая его часть, элемент или орган стремились к возможно большему самоутверждению, становились для себя средоточием или центром всего целого. Так, для того, чтобы человеческое общество, народ или государство представляли не косную безразличную массу, а расчлененный богатый разнообразными индивидуальными проявлениями общественный организм, для этого необходимо, чтобы каждый член этого общественного организма достигал наибольшего развития самосознания. Чтобы оно в известном смысле ставило себя центром всего остального, относило бы все к себе, ибо в этом заключается сущность самосознания.

Если б не было этого стремления, если бы каждое лицо было пассивно, подчинялось общему и не развивало своего особенного, то общество состояло бы из одинаково однообразных элементов и представляло бы, таким образом, механический агрегат, а не живой организм. Но, с другой стороны, очевидно, что если бы это стремление каждого лица к самоутверждению вполне осуществилось, то это необходимо уничтожило бы самостоятельность всех других, и в результате получился бы такой же мертвый механизм, как и при первом предположении.

В самом деле, если бы одно лицо в общественном организме стало бы действительно исключительным центром всего, то не только бы эти все остальные утратили свою самостоятельность. Даже и единичная личность деспота утратила бы возможность развивать свою индивидуальность. Такое развитие необходимо предполагает борьбу, борьба же предполагает необходимое равенство борющихся. Там, где осуществляется подобное состояние общественного целого, например в восточных деспотиях, не только все подданные представляют косную массу рабов, но и сам деспот утрачивает действительную человеческую свободу. По личному своему достоинству, по содержанию своего сознания он ничем не выше своих рабов.

Но если такой исход не есть нормальный или желательный, то, с другой стороны, невозможно, чтобы стремление каждого к исключительному самоутверждению осуществлялось одинаково. Такое стремление в одном уничтожает своим осуществлением стремление всех других, так как если один станет центром всех, то другие, в том же смысле, уже не могут иметь этого центрального значения. Таким образом, стремление к исключительному самоутверждению необходимо само себя уничтожает в осуществлении: если все одинаково хотят и могут, безусловно, господствовать, то, очевидно, никто не может быть господином, потому что ему не над кем будет властвовать. Из этого круга невозможно было бы выйти, если бы все элементы или члены целого были бы качественно одинаковы. Но такой качественной одинаковости нет, и не может быть в организме. Каждый элемент утверждает себя или ставит себя центром не безусловно, а только в условии своей качественной или специфической особенности. Проще говоря, каждый элемент организма утверждает себя только в своей особенной функции. Так как эти функции различны для каждого элемента и органа, то самоутверждение их не противоречит друг другу. Напротив, необходимо для полного осуществления целого.

Здесь каждый элемент организма утверждает, безусловно, не себя как отвлеченное Я, а себя как Я определенное, т.е. утверждает свою идею и свое дело.

VI

Таким образом, в развитии всякого органического целого мы имеем три логически необходимые момента. Во-первых, безусловное соединение всех элементов, которые имеют свою особенность только в возможности или в потенции. Во-вторых, развитие силы каждого элемента через стремление его к исключительному и безусловному самоутверждению. И, в-третьих, наконец, действительное самоутверждение каждого элемента в пределах его идеи или функции и через это осуществление гармонического расчлененного организма.

Этот закон трех моментов развития одинаково применяется и к физическому организму, и к организму общественному, и, наконец, к чисто умственным органическим соединениям, например к организму знания.

Согласно сказанному, организм знания в его целости представляет три главные сферы, или системы, органически между собою связанные, а именно знание религиозное, знание рационально философское и знание эмпирически научное.

Развитие всего умственного организма по отношению к этим трем сферам подчиняется указанному закону, а именно: мы сначала в первом моменте находим, что эти три сферы или системы представляют смешанное, безразличное единство. Затем, во втором моменте, каждая из них стремится к исключительному самоутверждению, стремится стать центром всего знания и исключает две остальные, отрицает их самостоятельность и право на существование. Но так как каждая из трех сфер стремится к этой исключительности, то происходит, разумеется, ожесточенная борьба, в которой каждая из борющихся сторон не хочет и не может уступить, так как все одинаково не правы или, что то же самое, одинаково правы.

Наконец, эти три умственные сферы должны прийти к сознанию своей специфической особенности, к сознанию своей идеи, своей задачи, своего дела. И так как эта идея и это дело для каждого различны, то такое сознание ведет к внутреннему примирению.

Каждая из сфер утверждает себя в том, что ей принадлежит, не захватывает права другого, и через это осуществляется полное гармонически расчлененное и обособленное существо умственного организма, или организма знания.

Человечество, разделенное на племена и народы, развивалось не везде одновременно. Культура началась и продолжалась в различных местах земного шара. Одни народы опережали другие в развитии и не всегда находились в тесной связи и постоянных сношениях между собою. Закон развития к действительной истории не может быть применен с такой простотой, как возможно было бы, если бы человечество непрерывно развивало одну и ту же культуру. Тем не менее, самый закон развития сохраняется везде и всегда неизменно.

Первоначально мы видим на древнем Востоке смешение всех сфер знания в одной системе, которую можно назвать жреческой наукой или теософией. Научные, философские и теологические элементы не обособлены, не образуют своих особых сфер. Знание об общих условиях и законах явлений и знание о существенном вообще перемешаны между собою, и всеми этими знаниями занимаются одни и те же лица, именно жрецы. Но на том же Востоке, именно в Индии, мы уже встречаем начало обособления естествознания от религии.

В Индии разум, освободившись от веры, создал ряд блестящих философских систем, со смелым отрицанием относившихся к религиозной системе, дотоле господствовавшей. Но в последней из этих философий — философии Санхья — разум пришел к созданию новой веры"— буддизма, который усвоил все положительное содержание прежней веры. Соединенные таким образом элементы явились более полной и совершенной религией, чем браманизм, и потому буддизм мог успешно с ним бороться.

Продолжение умственной истории мы находим у греков. Здесь мы видим то же явление, как и в Индии. Знание, породив множество философских систем, приходит в неоплатонизме к необходимости положительного религиозного содержания, и притом нового. Все пройденное философское развитие сделало старую религию несоответствующей требованию ума. И вот эта новая, требуемая как необходимость религия действительно является в виде христианства. Христианство представило, с одной стороны, такое же или еще более положительное религиозное содержание, что и старая вера, будучи по преимуществу откровением и осуществлением божественных вещей. С другой стороны, оно усваивает себе идеальные результаты свободного знания греческой философии в ее последнем и высшем проявлении — неоплатонизме. Таким образом, оно является, с одной стороны, более разумной религией, нежели древняя мифология, а с другой — более сильным и положительным воззрением, нежели неоплатоническая философия.

Христианство усвоило себе результаты греческой философии, именно платонической. Но представители исторического христианства не допускали в принципе необходимости философского и, еще менее того, научного знания как самостоятельных особых умственных сфер. Они признавали некоторые платонические идеи, но только потому, что эти идеи совпадали с данными христианского откровения. Они признавали истинность греческой философии, поскольку она, во-первых, отрицательно относилась к языческому многобожию, и, во-вторых, поскольку она так же отрицательно относилась к чувственному бытию вообще, указывая на иной, идеальный мир. Но они вовсе не допускали потребности в рациональном оправдании и научном подтверждении религиозных данных. Для них греческая философия являлась только полезным педагогическим средством для подготовления язычников к принятию христианства, но затем вся философия становилась излишней, так как христианство само по себе, по их убеждению, давало гораздо больше того, что могло быть дано какою-нибудь философией.

На самом же деле религия не может предоставить того, что дается философией. Религия доставляет нам необходимое знание об абсолютном сущем и о его существенном взаимодействии со всем существующим. Но объяснение этого содержания, обнаружение условия его возможности или его общих законов и форм — это есть прямо дело свободного мышления, осуществляющегося в философии. И религия сама по себе, как таковая, как откровение, здесь ничего дать не может и не должна.

Первое время в истории христианства, когда оно еще боролось с древним миром, и когда его существование было еще живою действительностью, чисто религиозный интерес поглощал собою все остальные. Вопросы о жизни и смерти не давали места никаким чисто теоретическим философским вопросам. В век апостолов и мучеников все второстепенные интересы человеческого духа бледнели перед вновь открывшимся миром чудес и подвигов. Нельзя сказать, чтоб в это время религиозное знание подчиняло себе или подавляло знание философское и научное, — нельзя сказать потому, что этих последних просто не существовало, о них никто не думал в христианском мире. Но когда сверхчеловеческий импульс, данный миру с появлением Христа, распространяясь все шире и шире, тем самым утрачивал свою напряженность, или интенсивность, необходимо должно было исчезнуть и исключительное преобладание религиозного интереса.

Если даже оставаться на безусловной супранатуралистической ортодоксальной точке зрения, т.е. признавать, что основной факт христианства был чисто сверхъестественным, что христианское откровение упало прямо с неба, то ведь оно упало на землю и, следовательно, должно было смешаться с прахом земли. И, действительно, мы видим, что уже очень рано исторические проявления и деятельность христианских начал в человеческом мире не вполне соответствуют самой сущности этих начал.

Вступив в борьбу с древним языческим миром, христианство в этой борьбе очень недолго держало себя так, как должно было держать в силу нравственного принципа, данного в Евангелии, именно принципа любить врага своего и делать добро ненавидящим нас.

Уже во II в. один из представителей христианства, знаменитый Тертуллиан, в одном из своих сочинений со злобным наслаждением описывает, как язычники, преследующие христиан, в будущей жизни будут мучиться в аду, и как их мучения будут увеличивать вечное блаженство христианских праведников. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что главная причина, почему учение о вечном аде, так явно противоречащее началу абсолютной любви, тем не менее, утвердилось навсегда в христианстве, лежит главным образом в ожесточенной борьбе христианства с языческим миром. В этой борьбе христианство не смогло удержаться на высоте собственного же нравственного идеала.

До IV в. христиане в борьбе со своими врагами могли отвечать им только угрозами будущих мучений в загробной жизни — угрозами, которые могли более доставить удовольствия самим христианам, нежели устрашить их врагов, которые в будущую жизнь не верили. Но с IV в. противохристианское отношение христиан к язычникам могло выразиться в действительных преследованиях, которые качественно, если не количественно, ничем не уступали прежним преследованиям самих христиан со стороны их врагов. Веря в то, что каждый же христианин навеки осужден, христиане не могли уважать ни жизни, ни свободы этих осужденных врагов Божиих. Хотя к IV и V вв. язычество и вся древняя культура сами по себе уже одряхлели, все-таки смерть этой культуры была насильственной. И последние удары были нанесены ей мстительной рукой вождей христианской церкви. Знаменитое разрушение Сераписова храма и трагическая смерть Гиппатии были явлениями не единичными.

Христианство, которое по существу своему должно быть абсолютным всепримиряющим началом, в своем историческом проявлении приняло характер исключительности, стало одним из борющихся начал в истории, вместо того чтобы быть разрешителем и примирителем всякой вражды.

Когда языческий мир совсем исчез с исторической сцены, вражда и борьба продолжались в среде самого христианства между так называемыми ересями и ортодоксией. Ортодоксия есть вера, переставшая быть живым всеобъемлющим убеждением, определяющим собою все нравственное существо человека, а ставшая только известным утверждением ума, основанным на предании или на признании известного авторитета.

Когда чисто христианский элемент был преобладающим в христианстве, когда предметы веры были живою действительностью, тогда не было никакого внешнего авторитета, а следовательно, и ортодоксии.

В результате ожесточенной борьбы с язычеством и насильственного уничтожения этого последнего, когда христианство стало в ряд исторических сил, появилась потребность в известном внешнем авторитете, который устанавливал бы, чему должно и чему не должно верить. Очевидно, что когда вера есть живое, в глубине духа коренящееся состояние, тогда в таком авторитете нет никакой надобности.

Искомый авторитет явился сначала в виде так называемых Вселенских соборов, которые утвердили догматы веры и осудили учение, этим догматам противоречащее, как ересь, причем за так называемым осуждением необходимо началось преследование еретиков и насильственное истребление ереси. Но, как показал опыт, трудно с точностью и определенностью указать признаки настоящего вселенского Собора, которые бы отличали его от собора ложного, или еретического. Поэтому практичный Запад инстинктивно нашел более определенную и постоянную форму церковного авторитета в образе видимого главы Церкви, или Папы.

VII

При существовании внешних авторитетов, когда вера является в форме церковного догматизма, основанного на традиционном внешнем авторитете, тогда свободное мышление насильственно подавляется. Но такое подавление, очевидно, не может быть окончательным. Так как свободное мышление имеет в человеческом духе известные внутренние основания или корни, а традиционный авторитет действует против него только внешним насильственным образом, то он не может уничтожить этих внутренних оснований или умственного корня мышления, а уничтожает только его внешние проявления. Церковь могла жечь мыслителей и их книги, но она не могла сжечь самой мысли, которая после каждого насильственного уничтожения или подавления производила новые, еще более сильные идеи. Очевидно, что бороться огнем и мечом против мысли и стремлений человеческого духа есть совершенное безумие, и между тем на этом безумии основан всякий внешний авторитет, так как других средств у него не может быть. Он не может бороться убеждением, так как сам основан не на убеждении, а на требовании слепой веры.

Таким образом, значение и власть церковного авторитета зависят от фактического существования слепой веры у большинства членов церкви. Каждая свободная мысль, являющаяся сначала в единичных лицах, распространяется на большинство; традиционный авторитет теряет свою единственную опору и необходимо рушится.

Всякий раз, когда возникает борьба между известной религией как традиционным авторитетом

Педагогическая антропология

Педагогическая антропология

Обсуждение Педагогическая антропология

Комментарии, рецензии и отзывы

Вера: Педагогическая антропология, Бим-Бад Борис Михайлович, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Настоящее учебное пособие вводит в научную и общекультурную дискуссию о человеке как воспитателе и воспитуемом, о путях его самосовершенствования.