Расы и этносы

Расы и этносы: Педагогическая антропология, Бим-Бад Борис Михайлович, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Настоящее учебное пособие вводит в научную и общекультурную дискуссию о человеке как воспитателе и воспитуемом, о путях его самосовершенствования.

Расы и этносы

Склад мысли отдельного человека в огромной степени и при всех неизбежных индивидуальных вариациях определяется особенностями данной цивилизации, выработанной ею системой эмоций, верований, интуиции, производства и т.д. Следовательно, в огромном разнообразии этносов и несомых ими культур, верований, обычаев, установлении и прочего заключено великое богатство воспитательного материала, содержания образования, усвоение которого личностью способствует практически неограниченному совершенствованию ее собственно человеческих свойств и качеств. Так называемое межкультурное обучение, знакомящее в современной школе со спецификой культур разных народов и племен мира, не только вносит ценный вклад в воспитание для всеобщего мира и сотрудничества, но и многократно умножает умственные потенции новых поколений. Еще И. Кант советовал вносить в общеобразовательный учебный план школы этнографию. Л.Н. Толстой тоже считал этнографию величайшей учительницей человечества и предлагал не жалеть времени на ее изучение в школе.

В первых годах жизни человека следует искать истоки и тайну его величия или ничтожества. В истории племени или расы можно обнаружить причины их прогресса, регресса, застоя.

I

То, что на земле существуют этносы, разные народы, — знают все. Существуют французы и немцы, поляки и литовцы, русские и татары. А почему одни такие, а другие иные? Кажется, самое простое — это то, что французы говорят по-французски, а немцы — по-немецки. Но то, что, например, литовец с детства говорит по-французски, французом его не делает.

Часто думают, что люди, похожие друг на друга, составляют одну нацию, один этнос. А так ли это? Тут очень полезны «Три мушкетера» Дюма. Там показаны три типа французов. Причем именно французов, не бретонцев, не эльзасских немцев. Атос — это потомок тех французов, которые живут около Парижа. Портос — нормандец. Здоровый, крепкий, очень смелый, доверчивый, нервный. Арамис — южанин. Стройный, маленький, хрупкий. Очень быстрая реакция, очень активный. Совершенно разные типы. Ну, а Д'Артаньян — гасконец, т.е. вообще не француз. И вряд ли он знал французский язык. Наверное, выучил, когда поехал в Париж. И, тем не менее, все они составляют Францию! В чем же дело?

Если невозможно удовлетворительно разграничить социальные и наследственные факторы развития личности и, стало быть, мы вправе отклонить как бесполезное рассмотрение наследственных умственных черт различных этносов, то — за исключением крайних случаев — «ответственность» за содержание развивающихся душевных сил человека придется возложить на всю сложнейшую систему факторов, лежащих, в его природной и общественной среде. Социальные связи, те или иные пласты присваиваемой в ходе образования культуры, содержание воспитываемых видов поведения — вот что определяет характер и судьбу человека. Как говаривал Конфуций, «от природы все люди существенно одинаковы, воспитание и привычки делают их отличными друг от друга», а воспитание, как мы увидим из дальнейшего изложения, никогда не бывает и не может быть одинаковым даже у однояйцовых близнецов в одной и той же семье. Это не означает, что мы сбрасываем со счетов биологические, наследуемые особенности нервной системы и сомы, а значит, что эти особенности предопределяют собой развитие человека опосредствовано — через его среду, и что среда в силах серьезно менять (до известных границ) биологически детерминированные черты.

Неудачливым воспитателям, если они претендуют на научность своего подхода к развитию человеческих способностей, не удастся списывать на счет безропотно сносящей все поношения биологической природы свое неумение, как не удастся социальным «инженерам», политикам и управленцам «обвинять» расовые и этнические факторы в нищете целых групп людей.

Прежде всего — в ощущениях. Когда мы видим человека, принадлежащего к другому этносу, мы даже не можем определить, почему он не свой. Но мы чувствуем, что он иной. Лучше всех такой первый шаг в этой классификации сделали древние египтяне. Они считали, что все люди делятся на четыре породы, т.е. большие этнические группы. Себя они рисовали .желтыми, негров — черными, семитов с Синайского полуострова, из Аравии — белыми, ливийцев — красно-коричневыми. Это было уже очень много, потому что греки смотрели на это дело проще: эллины, а все остальные — варвары, хотя между скифами и персами ничего общего не было. Было только то, что и те, и другие были неэллины. Их это сначала устраивало, но когда они стали больше сталкиваться с разнообразными народами, то они двойную систему разделили на несколько. Сначала были Азия и Европа. Эгейское море отделяет Азию от Европы. Но потом оказалось, что на Севере живут совсем не азиаты, а особые люди — скифы. Пришлось выделить и их. А в Сахаре, в Тибести, т.е. в восточной части Сахары, живут черные негры — тиббу. Стало четыре группы.

Появились римляне, которые завоевали почти всю Западную Европу и Ближний Восток. И тут потребовалась уже более сложная система классификации народов. Правда, они ее строили по эллинскому принципу: римляне и варвары. Но варварами нельзя было считать карфагенян и тех же эллинов. Надо было вносить какие-то подразделения. Может быть, им и удалось бы в этом отношении чего-то достичь, но тут случилось Великое переселение народов и стало не до того. Оказалось, что те, кого считали варварами и дикарями, неполноценными людьми, захватили власть на территории всей Римской империи. Подчинили ее себе, разобрали на части и не знали, что с ней делать. Собирали с местного неубитого населения налоги, в основном виноградом и вином, и опивались, пока не спились. А потомки римлян в V в. или вымерли, или влачили жалкое существование.

И тут возник новый принцип деления: конфессиональный. Оказалось, что вопрос не в том, какому племени, а какой церкви ты принадлежишь. Появились христиане, и все христиане считались одинаковыми. Те, кто почитал Ормузда и ненавидел его врага Аримана, — называли себя персами, т.е. благородными, «имеющими имя» (по-персидски «номдорон»). Они делили мир на три части: Иран — они сами, Рум — это римляне, в их числе и христиане, и Туран — все, что к востоку от Персии.

Таким образом, существовали очень несложные системы классификации этносов, пока европейцы не открыли Америку, Австралию, Южную Африку, Китай. И оказалось, что мир гораздо более разнообразен, чем представлялось их предкам. В те времена почти все могли прочесть описания всех народов и увидеть их невероятное разнообразие. И тогда возник вопрос: как возникают этносы? Из чего?

Конечно, не из самоназваний. Слово «арабы» самим арабам не было известно до VII в. Они так стали себя называть только при халифе Омаре. И слово это римское. Римляне так именовали восточных кочевников. А в Персии те же самые люди, которые назывались на западе «арабы», стали называться «таджики». От слова «тадж» — царский венец (персидское слово). Так называли коронные войска. То есть название ничего не показывает. Иногда оно дает возможность ориентироваться, а иногда не дает. Ведь надо найти самый основной принцип: каким образом люди узнают друг друга.

Проблема этногенеза коррелирует с проблемой происхождения видов. Над проблемой происхождения видов работал американский ученый Лео фон Берталанфи. И сделал в 1937 г. на философском семинаре университета доклад о том, что критерием классификации видов надо считать не то, что есть, а то, чего нет, но что связывает предметы изучения. И назвал это теорией открытых систем. Вот лектор и аудитория. Что их связывает? Именно ваш интерес к тому, что я говорю. Если бы этого интереса не было, все бы разошлись, и система бы распалась.

Какие самые простые элементы системы необходимы? Это известный факт — семья. В ней участвуют персоны несходные:

мужчина и женщина. Когда у них появляются дети, система усложняется. Что их связывает? Опять-таки любовь друг к другу. Но что такое любовь? Материя? Энергия? Ни то, ни другое. А тем не менее только она держит людей. Оказывается, что бабушка обожает внука и терпеть не может невестку. Связь имеет два знака. Но отрицательная связь столь же крепка, как и положительная. Они заводят кошку. Кошка тоже их любит, они тоже любят кошку, она тоже член семьи. Они устраивают себе дом. Они тоже как-то к нему относятся. Это наш дом, наша родина! Это тоже член системы. Система по мере усложнения становится все более крепкой, резистентной, т.е. способной к сопротивлению воздействиям извне. Они помогают друг другу, несмотря на внутренние неполадки. И даже если меняют место и расходятся в разные стороны, то и тут их системные связи остаются. Это и есть самая элементарная система. Ее можно назвать системой общей жизни.

Но, может быть, это относится только к брачным или семейным контактам? Нет. Оказывается, что наряду с этими конвиксиями — от латинского слова «вита» — жизнь, бывают и консорции, т.е. люди, у которых общая деятельность и судьба. И тут уже не имеет никакого значения ни половая принадлежность, ни возрастная. Люди начинают тянуться друг к другу, они нуждаются друг в друге. Иногда они занимаются искусством. Как наша «Могучая кучка» или школа «Мир искусства». Именно общение поднимало их творчество. Иногда это бывает разбойничья банда. Иногда политическая партия. Иногда религиозная секта. Но это люди, связанные одной судьбой. У них большая энергия. Они стараются расширить свою систему как только возможно. И часто это им удается!

Мы должны твердо помнить, что название народов и этносов — это наша система номенклатуры. Она нам удобна. Словно мы рассматриваем поле с очень низкой точки, как мышь видит ничтожную часть поля перед собой, а что дальше, она ничего не знает; но если взять более широко, как смотрит собака, то видим: возникают консорции, часто очень большие. Возникают конвиксии — не только семьи, но и группы семей. Это деревни.

Но существуют и субэтносы. Это когда, положим, землепроходцы идут через всю Сибирь до Аляски. Шли казаки, шли устюжане, из Великого Устюга. Там не смотрели, из Вологды ты, или из Вятки, или из Москвы. Если хочешь в ватагу, берем! И они женились на аборигенах: бурятках, якутках. Часто женились и хорошо уживались. И вот создался новый субэтнос. Сибиряк — не этнос. Это субэтнос. Это то, что ниже этноса. По старинке их называют челдоны. Но они не обижаются, только не знают, откуда это странное слово. И никто не знает. Они не считают своими «самоходов». Тех, которые пришли в Сибирь в XX в., чтобы колонизировать ее. Это уже не свои. Не то, что они не русские. Нет, русские, но уже другой субэтнос. Так же поморы отличаются от подмосковных крестьян или донских казаков. Но как только наступает такая гроза, как 1812 год, Наполеон надвигается, они все объединяются и великолепно знают, что они русские. Но вместе с тем они видят свою взаимную непохожесть.

Когда вы садитесь верхом и перед вами широкое поле, то видите: европейцы между собой как-то похожи, если их сравнивать с персами или арабами. Те тоже могут надеть галстук, идти в ресторан и вино пить. Но только так: опускают палец в стакан с вином, стряхивают каплю... Пророк сказал: «Первая капля вина губит человека!» А про вторую-то он ничего не сказал!

И, таким образом, земля оказывается разделена, с точки зрения степени приближения или на этносы — их трудно считать, их много, — или на субэтносы — составляющие этноса, их тем более не подсчитаешь, или на суперэтносы — их уже можно подсчитать. А дальше нечему объединяться, дальше человечество.

Для того чтобы стать членом этноса, мало иметь какие-то черты характера. Это как раз не имеет никакого значения. Нужно войти в состав этноса. Это делается довольно долго. Во всяком случае, ребенок в чреве матери ни к какому этносу не принадлежит. Неэтничен. В течение трех—пяти лет после рождения у него складывается на базе общения этническая принадлежность. То, что для него было близким, знакомым и приятным в первые годы его жизни, — это и определяет его этническую принадлежность. И он никак не может ее изменить. Она ему кажется единственно возможной. И самой лучшей. Для чего же менять? Это феномен на персональном уровне. Это персональное отношение человека, который получил воспитание, вошел в эту среду.

Ландшафт, в котором этнос помещается, является частью этнической системы. Потому что, если говорить о доме, родном доме, построенном собственными руками, как об элементе системы, то же должно сказать и о поле, которое возделано самими членами этноса или их предками. И о том лесе, который их окружает, о речке, в которой они ловят рыбу. Привычка, адаптация к ландшафту является составной частью тех самых системных связей, о которых мы упоминали выше. Есть такое явление — ностальгия, когда человек не может жить в чужом месте. Тот, кто привык жить в горах, не будет жить на равнине. Кто привык жить на островах, для того скучна монгольская степь.

II

Родной язык сам по себе не может образовать этноса, но он откладывает очень сильный отпечаток на этническое самосознание любого человека. О неотразимой силе формирующего мировоззрение и мироотношение родного языка, влияющего на фундаментальные жизненные установки, предпочтения и антипатии начинающего жить человека, точно значится у К.Д. Ушинского, понимавшего, что «язык народа — лучший, никогда не увядающий и вечно вновь распускающийся цвет всей его духовной жизни, начинающейся далеко за границами истории». В языке претворяется в мысль, картину и звук небо отчизны, ее воздух, ее физические явления — весь глубокий голос родной природы и вся история духовной жизни народа. Результаты жизни каждого поколения остаются в языке — в наследие потомкам. Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая в одно великое целое прошедшие поколения с живущими и грядущими.

Усваивая родной язык, каждое новое поколение усваивает в то же время плоды мысли и чувства всех предшествовавших ему поколений. Усваивая родной язык, ребенок усваивает не только слова, их сочетания и парадигматику, но бесконечное множество понятий, воззрений на предметы, множество мыслей, чувств, художественных образов, логику и философию языка, природу, характеры людей, общество, верования, поэзию, логические понятия и философские воззрения.

Поэтому люди, объединенные одним и тем же родным языком, всегда будут иметь некоторые общие черты в отношении к миру, в понимании мира, в характере реакций на события окружающей среды, в способах самовыражения. Но, разумеется, одного лишь родного языка для мощного отпечатка на характер новых жильцов Земли недостаточно: надобно еще и одновременное более широкое влияние всей социальной среды.

Какая же реальная сила объединила под единой верховной общественной властью миллионы людей, которые мы сейчас называем Францией, Англией, Испанией, Италией, Германией? Не кровное родство, так как в этих коллективных организмах течет различная кровь. Не единство языка: народы, соединенные в одном государстве, говорят или говорили на разных языках. Относительное однообразие расы и языка, которого они сейчас достигли (если это можно считать достижением), — следствие предыдущего политического объединения. Таким образом, не кровь и не язык — основа национального государства; наоборот, это оно сглаживает первичные различия кровяных шариков и членораздельных звуков.

И так было всегда. Границы государства почти никогда не совпадали с границами племенного или языкового расселения. Испания — национальное государство не потому, что там говорят по-испански. Каталония и Арагония не потому были национальными государствами, что в какой-то определенный день их границы совпадали с границами распространения каталанского или арагонского языка. Да и фактически неверно, что все испанцы говорят по-испански, все англичане — по-английски, все немцы — по-немецки. Мы будем во всяком случае ближе к истине, если скажем так: каждое языковое единство, которое охватывает известную область, почти всегда бывает результатом предшествующего политического единства. Государство всегда бывало замечательным толмачом.

Это давно и хорошо известно, и потому удивительно то упорство, с каким кровь и язык до сих пор считают основами национальности. В таком взгляде столько же неблагодарности, сколько непоследовательности. Сегодняшний француз обязан сегодняшней Франции, испанец — Испании, принципу, который и состоит в преодолении узкой общности, основанной на языке и крови.

Подобную же ошибку совершают те, кто основывает идею нации на территориальном принципе и хочет найти объяснение единства в географической мистике «естественных границ». Мы стоим здесь перед таким же оптическим обманом. Случайно в данный момент так называемые нации занимают определенные части материка и близлежащие острова. Из этих сегодняшних границ хотят сделать что-то абсолютное и метафизическое. Их называют «естественными границами», а под «естественностью» понимают какое-то магическое предопределение истории, связанное с очертаниями суши. Но миф тотчас же распадается, как только мы подвергнем его такому же анализу, какой доказал несостоятельность крови и языка как источников нации. Если мы оглянемся на несколько столетий назад, то увидим на месте Франции и Германии мелкие государства, разделенные своими, непременно «естественными», границами. Правда, эти границы были не так значительны, как сегодняшние Пиренеи, Альпы, Рейн, Ла-Манш, Гибралтар и т.д.; но это только доказывает, что «естественность» границ относительна. Она зависит от военных и экономических средств эпохи.

Историческая реальность пресловутых «естественных границ» просто в том, что они мешают одному народу завоевать другой. Затрудняя одним и общение, и вторжение, они защищают других. Идея «естественных границ» предполагает, таким образом, еще более естественную возможность распространения и слияния народов. Только материальные преграды, по-видимому, могут этому воспрепятствовать. Вчерашние и позавчерашние границы кажутся нам сегодня не опорой государств, а препятствием, на которое натыкается национальная идея, стремясь объединить нацию. Несмотря на это, мы пытаемся придать сегодняшним границам окончательное и решающее значение, хотя новые средства сообщения и новое оружие уже свели к нулю роль этих препятствий.

Какую же роль играли границы при образовании государств-наций, если они эти государства не создали? Ответ ясен и очень важен, чтобы понять основное различие между государством-нацией и государством-городом. Границы служили тому, чтобы упрочить уже достигнутое государственное единство. Следовательно, они не были началом, толчком к образованию нации; наоборот, вначале они были тормозом и лишь впоследствии, когда их преодолели, они стали материальным средством к обеспечению единства.

Точно такую же роль играли раса и язык. Вовсе не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством «рас» и «языков». Лишь после того, как эти препятствия энергично устранили, создалось относительное однообразие расы и языка, которые теперь со своей стороны укрепляли чувство единства.

Итак, нам не остается ничего иного, как исправить традиционное искажение идеи национального государства и свыкнуться с мыслью, что как раз те три основы, на которых оно якобы покоится, были главными препятствиями его развитию.

Почему для объяснения расцвета национальных государств стали прибегать к расе, языку, территории? Да просто потому, что в этих государствах мы находим тесную связь и единство интересов отдельной личности с общественной властью, чего не было в античном государстве. В Афинах и в Риме лишь немногие из жителей были государством; остальные — рабы, наемники, провинциалы, колоны — были только подданными. В Англии, Франции, Испании, Германии никогда не было просто «подданных»; каждый был членом, участником единства. Формы государственного единства, особенно юридические, очень различны в разные эпохи. Были крупные различия в рангах и в личном положении, были классы привилегированные и классы обездоленные; но, учитывая реальную политическую ситуацию каждой эпохи, принимая во внимание дух ее, мы приходим к неоспоримому заключению, что каждый «подданный» был активным членом государства, соучастником и сотрудником его.

Любое государство — первобытное, античное, средневековое или современное — это всегда призыв, который одна группа людей обращает к другим группам, чтобы вместе что-то делать. Дело это, каковы бы ни были его промежуточные ступени, сводится к созданию какой-то новой формы общей жизни. Государство неотделимо от проектов жизни, программы дел или поведения. Разные государственные формы возникают из тех разных форм, в которых инициативная группа осуществляет сотрудничество с другими.

Новые народы приносят-с собой новое, менее материальное понятие государства. Поскольку государство — призыв к совместному делу, то сущность его чисто динамическая; оно — деяние, общность действия. Каждый, кто примыкает к общему делу, — действующая частица государства, политический субъект. Раса, кровь, язык, географическая родина, социальный слой — все это имеет второстепенное значение. Право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, но то, чем все вместе завтра будем, — вот что соединяет нас в одно государство. Современный человек обращен лицом к будущему, сознательно живет в нем и к нему приноравливает свое поведение.

Политический импульс такого рода неизбежно побуждает к образованию все более обширного единства, и в принципе ничто не может удержать его. Способность к слиянию безгранична не только у народов, но и у социальных классов внутри национального государства. По мере того, как растут территория и население, совместная жизнь внутри страны унифицируется.

Общность крови, языка, прошлого — неподвижные, косные, безжизненные, роковые принципы темницы. Если бы нация была только этим, она лежала бы позади нас, нам не было бы до нее дела. Она была бы тем, что есть, а не тем, что «делается». Не было бы смысла даже защищать ее, если бы на нее напали.

Наша жизнь, помимо нашего желания, всегда связана с будущим; от настоящего момента мы всегда устремлены к грядущему. «Жить» — это «делать», без отдыха и срока. Почему мы не думаем о том, что «делать» всегда значит «осуществлять будущее»? Даже когда мы отдаемся воспоминаниям, мы вызываем их в данный момент, чтобы в следующий достигнуть чего-то, хотя бы удовольствия. Это простое, непритязательное удовольствие показалось нам секунду назад желаемым будущим; вот мы и «делаем» что-то, чтобы его получить.

Итак, запомним: ничто не важно для человека, если не направлено в будущее. Следовательно, человек — «футуристическое» существо, т.е. он живет прежде всего в будущем и для будущего. Однако я противопоставил античного человека современному европейцу и утверждал, что первый был относительно замкнут для будущего, а второй относительно открыт для него. Это кажется противоречием; но оно легко рассеивается, если вспомнить, что человек — существо двойственное: с одной стороны, он то, что он есть; с другой — он имеет о себе самом представления, которые лишь более или менее совпадают с его истинной сущностью. Наши мысли, оценки, желания не могут уничтожить наших прирожденных свойств, но могут изменить их и усложнить. Античные люди были так же связаны с будущим, как и мы, современные европейцы; но они подчиняли будущее заповедям прошлого, тогда как мы отводим будущему первое место. Этот антагонизм — не в бытии, но в предпочтении — дает нам право определить современного человека как «футуриста», античного — как «архаиста».

Если бы нация состояла только из прошлого и настоящего, никто не стал бы ее защищать. Но бывает, что прошлое закидывает в будущее приманки, действительные или воображаемые. Мы хотим, чтобы наша нация существовала в будущем, мы защищаем ее ради этого, а не во имя общего прошлого, не во имя крови, языка и т.д. Защищая наше государство, мы защищаем наше завтра, а не наше вчера.

Поэтому национальное государство как политический принцип больше приближается к чистой идее государства, чем античный «город» или «государство-племя» арабов, построенное на кровном родстве. В действительности идея «нации» тоже не свободна от предрассудков расы, земли и прошлого; но в ней все же торжествует динамический принцип объединения народов вокруг программы будущего.

Сейчас для европейцев приходит время, когда Европа может стать национальной идеей. Вера в это будущее гораздо менее утопична, чем предсказания XI века о единстве Испании или Франции. Чем тверже будет «Национальное Государство Запада» отстаивать свою подлинную сущность, тем вернее оно превратится в огромное государство-континент.

Религия, наука, право, искусство, принципы — социальные и этические — становятся все более общим достоянием. А ведь именно этими духовными ценностями люди и живут. Стало быть, однородность еще больше, чем если бы все души были одинаковы.

Если бы мы подытожили наш духовный багаж — верования и нормы, желания и мнения, — то оказалось бы, что большая часть их обязана своим происхождением не своему отечеству, но общечеловеческому фонду. Если бы мы попытались жить только тем, что в нас есть «своего», «национального», если бы мы, например, захотели лишить среднего человека всех тех привычек, мыслей, чувств, слов, которые он заимствовал от других народов, мы были бы поражены, ибо оказалось бы, что это просто невозможно: четыре пятых нашего внутреннего богатства — общечеловеческое достояние.

Государственные образования, которые до сих пор называются нациями, достигли наивысшего развития сто лет тому назад. Они дали все, что могли, и теперь им остается лишь перейти в новую, высшую стадию. Они уже только прошлое, они связывают и обременяют. Наделенные большей свободой, чем когда-либо, мы чувствуем, что внутри наших наций нечем дышать, как в тюрьме. Нации были раньше широким, открытым простором, стали — душными захолустьями. В будущей «сверхнации», которая рисуется нашим глазам, историческое многообразие не может и не смеет исчезнуть, национальная идея с ее динамикой требует сохранить многообразие жизни.

Всякий энергетический процесс должен иметь как минимум два полюса. Хотя бы по высоте, как сообщающиеся сосуды. Вода перетекает из высшего сосуда в низший. В электричестве есть катионы и анионы. Они двигаются навстречу друг другу. Если будут только одни или другие, никакого электричества не будет. Если все люди сольются и станут одинаковыми, то тогда и никакого движения, никакого развития культуры и просто жизни не будет. Будет медленное угасание, и хорошо, если медленное.

В Новой Зеландии есть рептилия под названием гаттерия. Палеонтологи установили, что некогда, два миллиона лет тому назад, эти гаттерии занимали всю сушу Земли, за исключением ледниковых зон. А уцелели только в одном месте, как эндемический вид, т.е. вид, характерный только для одной скалы, где они живут и сохраняются. Человечеству такой судьбы не пожелаешь.

Если людей связывает общность их жизни или общая деятельность и судьба, то на авансцену воспитания выступают орудия и агенты этой связи — любовь и нужда друг в друге для успеха деятельности. Снабдить питомцев самым нужным «на дорогу», в самостоятельный жизненный путь, — значит научить их взаимопомощи. Деятельной любви и искусству быть полезными, понимать трудности других. Искусству получать радость узнавания и дарения.

III

Каково же влияние окружающей среды на расовые и этнические особенности людей?

Мы привыкли говорить, что существенной характерной чертой умственных процессов человека является способность к рассуждению. Животные могут так же, как человек, совершать действия, приспособленные к достижению какой-либо цели, основанные на воспоминании о результатах прежних действий и на подходящем выборе действий, соответствующих известному намерению. Тем не менее у нас нет никаких данных, которые показывали бы, что животные способны составлять абстрактные понятия, предшествующие действию. Между тем как все человеческие группы, от первобытнейших до стоящих на высших ступенях развития, обладают этой способностью.

Единство человечества проявляется, в частности, в способности предпосылать действию размышление, абстрактные понятия. Это значит, что собственно очеловечение человека не может обойтись без овладения им в ходе воспитания искусством предпосылать мысль действию. Понятия обязаны предшествовать конкретному действованию, хотя ясно, что в процессе формирования понятий действование играет положительную роль в качестве способа проверки их адекватности. И все же главный источник абстрактных понятий для отдельной конкретной личности заключен в присваиваемой ею культуре, в исторически накопленных богатствах языка, искусства, науки, религии и других форм общественного сознания. Поэтому магистраль воспитательного процесса — от мысли к действию, а не от действия к мысли. Нарушение этого закона воспитания имеет своим следствием недостаточное развитие сущностных человеческих сил.

Виды деятельности человеческого ума у народов, населяющих мир, представляют бесконечное разнообразие форм. Для ясного понимания их важно отрешиться от мнений и эмоций, в основе которых лежит та специфическая социальная среда, с которой он сроднился. Чем более удается освободиться от односторонности, вытекающей из группы привычных идей, тем успешнее будут истолковываться человеческие верования и действия. Верования, обычаи людей и то, каким образом индивидуум отзывается на события повседневной жизни, — все это дает нам много случаев наблюдать проявления человеческого ума при изменяющихся условиях.

Объяснение деятельности человеческого ума требует рассмотрения двух различных проблем. Первая из них относится к вопросу о единстве или разнообразии организации ума, а вторая — к разнообразию, порождаемому различием содержания ума, в том виде, как эти различия даны в отдельных социальных и географических средах. Задача заключается в разграничении этих двух аспектов и в выяснении роли каждого из них в развитии особенностей ума.

Организация ума может быть определена как группа законов, определяющих формы мысли и действия, независимо от того, на какой предмет направлена умственная деятельность. Такого рода законам подчинены способ отличения одних представлений от других, ассоциация представлений с прежними представлениями, действия, вызываемые стимулами, и возникновение эмоций, порождаемых стимулами. Эти законы в значительной степени определяют проявления ума. В них мы усматриваем наследственные причины.

Но, с другой стороны, легко показать, что влияние индивидуального опыта весьма велико. Человеческий опыт накопляется главным образом благодаря часто повторяющимся впечатлениям. Один из основных законов психологии гласит, что повторение умственных процессов увеличивает легкость, с которою совершаются эти процессы, и уменьшает степень сопровождающей их сознательности. Этот закон выражает хорошо известные явления — привычки.

Займемся сначала вопросом о том, существуют ли различия в организации человеческого ума. Не подлежит сомнению, что характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире. Но остается неразрешенным вопрос, существует ли достаточное различие в степени. Имеем ли мы право приписывать цивилизованному человеку более высокое положение в организации его ума, чем первобытному человеку?

Выберем для выяснения занимающего нас вопроса лишь немногие из характерных умственных черт первобытного человека, а именно: подавление импульсов, способность сосредоточить внимание, способность к оригинальному мышлению.

Сперва рассмотрим вопрос, насколько нецивилизованный человек способен подавлять импульсы.

Впечатление, выносимое многими путешественниками, а также основанное на опытах, таково, что общей чертой первобытных людей всех рас и сравнительно менее образованных людей белой расы является то, что они не умеют сдерживать эмоций, что они легче поддаются импульсам, чем люди цивилизованные или высоко образованные. Этот взгляд в значительной степени объясняется тем, что высказывающие его лица не выясняют, в каких именно случаях в разных формах общества требуется строгое сдерживание импульсов.

Большею частью, чтобы доказать эту предполагаемую особенность, указывают на непостоянство первобытного человека, на изменчивость настроения и на силу страстей, возбуждаемых в нем причинами, по-видимому, маловажными. Но степень этой важности путешественники или исследователи оценивают чаще всего, применяя свой масштаб. Например. Путешественник, желающий как можно скорее достигнуть своей цели, обязывает туземцев отправиться в путь в известное время. Для него время чрезвычайно дорого. Но какое значение имеет время для первобытного человека, не сознающего, что следует окончить определенную работу к определенному времени? Между тем как путешественник сердится и негодует по поводу замедления, его наемники продолжают весело болтать и смеяться, и их невозможно побудить к усилиям иными способами, кроме того, чтобы вызвать в них желание угодить господину. Не были бы они правы, если бы стали порицать многих путешественников за их импульсивность и отсутствие самообладания, когда их раздражает такая маловажная причина, как потеря времени? Наоборот, путешественник жалуется на непостоянство туземцев, скоро перестающих интересоваться предметами, занимающими его.

Для того чтобы надлежащим образом сравнить непостоянство дикарей и белых, следует сравнивать их поведение в таких предприятиях, которые одинаково важны для каждого из них, т.е. когда нам нужно дать верную оценку способности первобытного человека сдерживать импульсы. Мы не должны сравнивать сдержанность, требующуюся от нас в известных случаях, и сдержанность, проявляемую в тех же случаях первобытным человеком. Если, например, наш социальный этикет запрещает выражение чувств личного огорчения и беспокойства, то мы должны помнить, что личный этикет у первобытных людей может не требовать какого-либо сдерживания чувств этого рода. Мы должны, скорее, искать таких случаев, в которых сдержанность требуется обычаями первобытных людей.

Таковы, например, многочисленные случаи, для которых установлено табу, т.е. запрещение питаться известными веществами или выполнять известного рода работу, что иногда требует значительного самообладания. Когда эскимосская община голодает, а ее религиозные предписания запрещают ей воспользоваться греющимися на льду тюленями, то степень самообладания целой общины, удерживающей ее членов от умерщвления этих тюленей, конечно, очень велика.

Другими примерами могут служить настойчивость первобытного человека при изготовлении им своей утвари и своего оружия, его готовность подвергаться лишениям и тяготам, нужным, как он уверен, для исполнения его желания. Например, готовность индейского юноши поститься в горах в ожидании появления своего духа-хранителя. Или храбрость и выносливость, проявляемые ими с целью добиться приема в ряды мужчин своего племени. Или часто описываемая терпеливость индейских пленных, подвергаемых пытке их врагами.

Утверждали также, что первобытный человек обнаруживает недостаток сдержанности в своих вспышках страсти, вызываемых незначительными раздражениями. Однако различие между цивилизованным и первобытным человеком в способе отзываться на раздражение также исчезает, если мы обратим надлежащее внимание на социальные условия, в которых живет индивидуум.

Что сказал бы первобытный человек относительно благородной страсти, вспыхнувшей перед началом гражданской войны в Америке и проявлявшейся во время этой войны? Не показались ли бы ему права невольников в высшей степени неважным вопросом? С другой стороны, имеется много доказательств того, что его страсти столь же сдерживаются, как и наши, но только в других направлениях. Примером могут служить многочисленные обычаи и ограничения, регулирующие половые отношения. Различие в импульсивности может быть вполне объяснено различным значением, придаваемым мотивам в том и в другом случае.

Постоянство и сдерживание импульсов требуются от первобытного человека так же, как и от цивилизованного, но в других случаях. Если они не требуются столь же часто, то причины этого следует искать не в присущей первобытному человеку неспособности проявлять таковые, а в социальном состоянии, не требующем их проявления.

Подавление импульсов, торможение или регулирование сильных желаний («уменье властвовать собою»), способность сосредоточить внимание и способность к оригинальному, продуктивному мышлению с педагогической точки зрения следует рассматривать как подлежащие первоочередному развитию способности личности. Высокое развитие мыслительных способностей предполагает также способность личности отслеживать как благоприятные, так и неблагоприятные с точки зрения правильно понятых интересов личности подсознательные влияния общества на себя — способность рефлексии, имеющей, впрочем, и другие немаловажные функции. Это необходимо для противостояния пропаганде и демагогии, другим видам опасного внушения.

Упоминают непредусмотрительность первобытного человека как частный случай этого недостатка сдержанности. Правильнее было бы говорить не о непредусмотрительности, а об оптимизме. «Почему бы мне завтра не иметь такого же успеха, как сегодня?» — таково основное чувство первобытного человека. И это чувство не менее сильно развито у цивилизованного человека. На чем, как не на вере в устойчивость существующих условий, основана коммерческая деятельность? Почему бедняки без колебаний вступают в брак, не будучи в состоянии заранее откладывать сбережения?

Мы не должны забывать, что у первобытных людей голодная смерть представляется таким же исключительным случаем, как у цивилизованных людей финансовый кризис. Для тех периодов нужды, которые наступают регулярно, всегда заготовляются запасы.

Наше социальное состояние устойчивее, поскольку дело идет о приобретении необходимейшего для жизни, так что исключительные условия не часто наступают; но нельзя утверждать, что большинство цивилизованных людей всегда способны свести концы с концами. Мы можем признать различие в степени непредусмотрительности, обусловливаемое различием социального положения, но не специфическое различие между низшим и высшим типами людей.

В связи с недостатком способности подавлять импульсы находится еще и другая черта, приписываемая первобытному человеку всех рас, — его неспособность сосредоточиться, когда приходится пользоваться более сложными умственными способностями. При этом предположении также нередко возникают ошибки.

Вопросы, предлагаемые путешественником, большей частью кажутся туземцу маловажными, и он, понятно, скоро устает от разговора, который ведется на иностранном языке и в котором он не находит ничего для себя интересного. В действительности туземцев легко заинтересовать.

Сложная система обмена, существующая у туземцев, также вовсе не свидетельствует об умственной неподвижности в делах, их касающихся. Без мнемонических пособий они составляют план систематического распределения своей собственности таким образом, чтобы увеличить свое богатство и улучшить свое социальное положение. Эти планы требуют большой предусмотрительности и постоянного внимания.

Наконец остановимся на той черте умственной жизни первобытного человека всех рас, на которую часто указывалось как на главную причину неспособности ряда рас достигнуть более высокого уровня культуры, а именно об отсутствии у них оригинальности. Говорят, что консерватизм первобытного человека настолько силен, что индивидуум никогда не уклоняется от традиционных обычаев и верований. Правда, у первобытных людей существует большое количество обязательных обычаев. Однако в жизни первобытных людей нет недостатка в проявлениях оригинальности.

Упомянем об очень частом появлении пророков среди новообращенных, равно как и среди языческих племен. Что касается последних, мы очень часто узнаем о новых догматах, вводимых такими индивидами среди них. Нередко можно установить влияние идей окружающих племен на эти догматы, но они видоизменяются благодаря индивидуальности данной личности и прививаются к общепринятым верованиям народа.

Хорошо известен тот факт, что мифы и верования распространяются и что в процессе распространения они подвергаются изменениям. Не подлежит сомнению, что это часто совершалось благодаря независимой мысли индивидов, свидетельством чего может служить возрастающая сложность эзотерических доктрин, доверяемых жрецам.

Одним из лучших примеров такой независимости мысли является история церемоний пляски духов в Северной Америке. Доктрины пророков, проповедующих учение о пляске духов, были новы, но в основе этих учений лежат идеи их народа, их соседей и учения миссионеров. Понятие о будущей жизни у индейских племен подверглось изменению, поскольку возникла идея о том, что мертвые оживают в детях их собственного семейства. Такая же независимость мысли сказывается в цитируемых у Овиедо ответах индейцев Никарагуа на вопросы об их религии.

В направлении умственной деятельности индивидуумов, развивающих верования своего племени, обнаруживаются такие же черты, как у цивилизованных философов. Лицам, изучающим историю философии, хорошо известно, насколько сильное влияние оказывают на ум даже и величайшего гения распространенные в его время мысли.

Если это можно сказать даже и о величайших умах всех времен, то что же удивительного в том, что в первобытном обществе на мыслителя сильно влияют распространенные в его время мысли? Бессознательные и сознательные подражания являются факторами, влияющими на цивилизованное общество не менее, чем на первобытное. Как показал Г. Тард, первобытный человек подражает не только таким действиям, которые полезны и для подражания которым можно указать логические основания, но и действиям, для усвоения или сохранения которых нельзя указать никакого логического основания. Но и здесь различия между человеком цивилизованным и первобытным оказываются скорее кажущимися, чем действительными. Характерные особенности социальных условий первобытной действительности легко производят иллюзорное впечатление, будто ум первобытного человека функционирует иначе, чем наш. Между тем в действительности основные черты ума одинаковы.

Это означает не отсутствие всяких различий или невозможность найти таковые, а лишь то, что следует применять иной метод исследования. Статистическое исследование, охватывающее целые расы, обнаружило бы некоторые различия. Умственные черты характеризуют отдельные семьи и могут преобладать у тех или иных племен. Однако, по-видимому, невозможно удовлетворительно разграничить социальные и наследственные черты.

Если невозможно удовлетворительно разграничить социальные и наследственные факторы развития личности, стало быть, мы вправе отклонить как бесполезное рассмотрение наследственных умственных черт различных этносов. За исключением крайних случаев «ответственность» за содержание развивающихся душевных сил человека придется возложить на всю сложнейшую систему факторов, лежащих в его природной и общественной среде. Социальные связи, те или иные пласты присваиваемой в ходе образования культуры, содержание воспитываемых видов поведения — вот что определяет характер и судьбу человека. Воспитание и привычки делают их отличными друг от друга. А воспитание никогда не бывает и не может быть одинаковым даже у однояйцовых близнецов в одной и той же семье.

Это не означает, что мы сбрасываем со счетов биологические, наследуемые особенности нервной системы и сомы, а значит, что эти особенности предопределяют собой развитие человека опосредствованно — через его среду и что среда в силах менять до известных границ биологически детерминированные черты личности.

Неудачливым воспитателям не удастся списывать на счет безропотно сносящей все поношения биологической природы свое неумение. Не удастся и «социальным инженерам», политикам и управленцам «обвинять» расовые и этнические факторы в нищете целых групп людей.

Поскольку специфические различия, допускаемые между цивилизованным и первобытным человеком и выведенные из сложных психических реакций, могут быть сведены к одним и тем же основным психическим формам, мы вправе отклонить как бесполезное рассмотрение наследственных умственных черт различных разветвлений расы. Легко указать несколько внешних факторов, влияющих на тело и на ум, — климат, питание, занятие, — но, коль скоро мы приступаем к рассмотрению социальных факторов и умственного состояния, мы не в состоянии определенно сказать, что является следствием и что — причиной.

Мы не вправе объяснять различие в умственном состоянии разных групп людей, в особенности находящихся в близком родстве между собою, наследственными причинами, пока мы не в состоянии доказать наследственность физиологических и соответствующих им психологических черт, независимо от социальной и природной окружающей среды.

Организация ума тождественна у всех человеческих рас, умственная деятельность повсюду подчиняется одним и тем же законам, и ее проявления зависят от характера индивидуального опыта. А этот опыт в свою очередь обусловлен типом данной культуры. Сила, скорость, точность, системность, многосторонность и другие качества ума отдельного человека в большой степени определяются биологически наследуемыми особенностями нервной ткани и химико-электрических процессов, обслуживающих мышление. Но различия в содержании ума, в системе понятий, которыми оперирует ум, имеют своей причиной влияние окружающей Культурной среды и индивидуальный опыт человека.

Для педагогики это означает необходимость сугубого внимания содержанию сознания в связи с изменениями личного опыта. Остро ощущается нужда в теории роста и изменений в содержании сознания как интериоризованного тезауруса личности в зависимости от конкретных воздействий окружающей культурной среды. Такой теории еще не существует. Ее создание — одна из приоритетных проблем педагогической науки.

IV

Остается выяснить еще один вопрос, относящийся к исследованию органической основы умственной деятельности, а именно вопрос: была ли органическая основа для человеческих способностей улучшена благодаря цивилизации, и в особенности, может ли органическая основа для умственных способностей первобытных рас быть улучшена цивилизацией? Мы должны рассмотреть как анатомическую, так и психологическую сторону этого вопроса.

Цивилизация обусловливает анатомические изменения такого же рода, как изменения, сопровождающие приручение животных. Вероятно, рука об руку с ними идут изменения умственного характера. Однако наблюдавшиеся анатомические изменения ограничиваются этой группой явлений. Мы не можем доказать, что в человеческом организме произошли какие-нибудь прогрессивные изменения; в частности, нельзя доказать возрастания величины или сложности строения центральной нервной системы, обусловленного исторически накопленными достижениями цивилизации.

Еще труднее доказать прогресс в развитии способностей. Вероятно, влияние цивилизации на эволюцию человеческих способностей очень преувеличивалось. Психические изменения, являющиеся непосредственным следствием приручения или цивилизации, могут быть значительны. Эти изменения обусловливаются влиянием окружающей среды. Сомнительно, однако, наступили ли какие-либо прогрессивные изменения или такие изменения, которые передаются благодаря наследственности. Число поколений, подвергавшихся этому влиянию, в общем представляется слишком небольшим. Для обширных частей Европы мы не можем предположить, чтобы это число превышало сорок или пятьдесят поколений, и даже это число, вероятно, слишком велико, поскольку в средние века большая часть населения находилась на весьма низких ступенях цивилизации.

Кроме того, тенденция человеческого размножения такова, что наиболее культурные семьи исчезают, между тем как другие семьи, менее подвергавшиеся влияниям, регулирующим жизнь культурнейшего класса, занимают их место. Поэтому то, что движение вперед наследственно, гораздо менее вероятно, чем то, что оно передается путем воспитания.

При выяснении благотворных действий цивилизации, усваиваемой путем передачи культуры, придается большое значение случаям возвращения индивидуумов, принадлежащих к первобытным расам и получивших образование, в первобытное состояние. Эти случаи истолковываются как доказательство неспособности ребенка, принадлежащего к низшей расе, приспособиться к нашей цивилизации, даже когда ему предоставляются наиболее благоприятные условия.

Один огнеземелец, по словам Дарвина, прожил в Англии несколько лет и, возвратившись на родину, вернулся к образу жизни своих первобытных соотечественников. Сообщалось и о девушке из Западной Австралии, которая вышла замуж за белого, но внезапно бежала в чащу, умертвив своего мужа, и стала снова жить с туземцами. Случаи этого рода действительно бывали, но ни один из них не описан с достаточными подробностями. Общественное положение и умственное состояние упоминаемых индивидов никогда не подвергались тщательному анализу. Можно полагать, что даже в крайних случаях, несмотря на полученное этими индивидами лучшее образование, их положение в обществе всегда было изолированным. Между тем как благодаря узам родства продолжала существовать их связь с нецивилизованными собратьями. Та сила, с которою общество удерживает нас в себе и не дает нам возможности выйти из своих пределов, не могла оказывать на них столь же сильного действия, как на нас.

С другой стороны, состояние, достигнутое многими неграми в условиях белой цивилизации, имеет не меньшее значение, чем усердно подобранные немногочисленные случаи возвращения в первобытное состояние. В один ряд с ними можно поставить те случаи, когда среди туземных племен живут белые люди, почти всегда впадающие в полуварварское состояние. Когда члены преуспевающих семейств предпочитают неограниченную свободу общественным стеснениям и бегут в пустыню, где многие из них ведут жизнь, ни в каком отношении не стоящую выше жизни первобытного человека.

При исследовании поведения членов иноземных рас, получивших образование в европейском обществе, мы должны также иметь в виду влияние мыслей, чувств и действий, к которым они привыкли в раннем детстве, и о которых у них не сохранилось никакого воспоминания. Эти забытые влияния остаются действенной силой в течение всей жизни, причем их действие тем сильнее, чем более они забыты. Многие из характерологических черт личности, которые мы обыкновенно считаем наследственными, приобретаются благодаря влиянию тех индивидуумов, среди которых ребенок провел первые годы своей жизни. Все наблюдения над силой привычки и над интенсивностью сопротивления, оказываемого изменениям в привычках, подтверждают эту теорию.

Основные функции человеческого ума являются общим достоянием всего человечества. Они развились из низших форм, существовавших в прежнее время. Несомненно, некогда должны были существовать расы и племена, у которых охарактеризованные здесь свойства были совершенно неразвиты или лишь слабо развиты; но верно и то, что у нынешних человеческих рас, как бы ни были они первобытны по сравнению с нами, эти способности весьма развиты.

Средние способности белой расы в такой же степени встречаются у большого числа индивидуумов всех других рас. Некоторые расы не дают такого большого количества великих людей, как белая. Однако нет оснований предполагать, что они неспособны достигнуть того уровня цивилизации, на котором стоит большая часть нашего народа.

Ведь группы людей, принадлежащих к различным социальным слоям, ведут себя не одинаковым образом. Русский крестьянин реагирует на свои чувственные опыты не так, как туземец-австралиец. Реакции образованного китайца и образованного американца оказываются совершенно различными. Во всех этих случаях форма реакции может в незначительной степени зависеть от наследственных, индивидуальных и расовых способностей, но в гораздо большей степени она определяется обычаями и привычками того общества, к которому принадлежит рассматриваемый индивидуум. Можно показать, что этот факт обусловливается характером традиционных идей, при посредстве которых истолковывается, с которыми ассоциируется всякое новое восприятие.

В нашем обществе ребенку передается масса наблюдений и мыслей. Эти мысли являются результатом тщательного наблюдения и умозрения нынешнего и прежних поколений, но они передаются большинству индивидуумов как традиционный материал, во многих отношениях имеющий такой же характер, как фольклор. Ребенок ассоциирует новые восприятия со всею массою этого традиционного материала и истолковывает свои наблюдения при его посредстве.

Предположение, согласно которому истолкование, производимое каждым цивилизованным индивидуумом, является полным логическим процессом, ошибочно. Мы ассоциируем явление с несколькими известными фактами, истолкования которых предполагаются известными, и удовлетворяемся сведением нового факта к этим заранее известным фактам. Например, если средний индивидуум слышит о взрыве прежде неизвестного химического препарата, он рассуждает так: о некоторых веществах известно, что они обладают свойством взрываться при соответствующих условиях, и, следовательно, неизвестное вещество обладает тем же свойством, и удовлетворяется этим рассуждением.

Ни у цивилизованных, ни у первобытных людей средний индивид не доводит попытки причинного объяснения явлений до конца, но доводит их лишь до амальгамации с другими, предварительно известными идеями. Результат всего этого процесса вполне зависит от характера традиционного материала. В этом заключается огромная важность фольклора при определении образа мыслей. В этом главным образом заключается огромное влияние ходячих философских мнений на массы народа, как и влияние господствующей научной теории на характер научной работы.

Чем меньшее количество традиционных элементов входит в наше мышление, и чем более мы стараемся прояснить для себя гипотетическую часть нашего мышления, тем логичнее будут наши выводы. В прогрессе цивилизации заключается несомненная тенденция к все большему и большему выяснению гипотетической основы нашего мышления. Поэтому неудивительно, что по мере развития цивилизации мышление становится все более и более логичным. Но не потому, что каждый индивидуум логичнее развивает свою мысль, а потому, что традиционный материал, передаваемый каждому индивидууму, полнее и тщательнее продуман и разработан.

Примером, поясняющим как этот прогресс, так и его медленность, могут служить отношения между индивидуумами, принадлежащими к различным племенам. Существуют такие первобытные орды, для которых каждый посторонний человек, не состоящий членом орды, является неприятелем, и где считается справедливым вредить неприятелю по мере сил и, если возможно, умертвить его. Этот обычай в значительной степени основывается на идее солидарности племени и на чувстве, в силу которого обязанностью каждого члена племени является истребление всех возможных неприятелей. Поэтому всякое лицо, не являющееся членом племени, должно быть рассматриваемо как принадлежащее к совершенно иному классу, чем тот, в состав которого входят его члены, и с ним поступают соответственно этому.

Мы можем проследить постепенное расширение чувства товарищества в течение прогресса цивилизации. Это чувство в орде переходит в чувство единства племени, в признание уз, устанавливающихся благодаря соседству, а затем — между членами нации. Таков, по-видимому, достигнутый нами в настоящее время предел этического понятия человеческого товарищества.

Когда мы анализируем столь могущественное в настоящее время сильное национальное чувство, то признаем, что оно в значительной степени заключается в идее превосходства того общества, членами которого мы состоим. В предпочтении его языка, его обычаев и его традиций и в вере, что оно вправе сохранять свои особенности и навязывать их остальному миру.

Национальное чувство и чувство солидарности орды суть явления одного и того же порядка, хотя и видоизмененные благодаря постепенному расширению идеи товарищества. Но этическая точка зрения, оправдывающая в настоящее время увеличение благосостояния одной нации за счет другой, тенденции ставить свою собственную цивилизацию выше, чем цивилизацию остального человечества, такова же, как и те тенденции, которыми руководится в своих поступках первобытный человек, считающий всякого постороннего человека неприятелем и не удовлетворяющийся до тех пор, пока неприятель не убит.

Нам нелегко признать, что ценность, приписываемая нами нашей собственной цивилизации, обусловливается тем фактом, что мы принимаем участие в этой цивилизации и что все наши поступки с нашего рождения находились под ее влиянием. Однако вполне могут существовать другие формы цивилизации, основанные, может быть, на иных традициях и на ином равновесии между чувством и рассудком. И эти формы не менее ценны, чем наша, хотя мы, может быть, и не в состоянии ценить их, не выросши под их влиянием.

Общая теория оценки человеческих действий, вытекающая из антропологических исследований, учит нас более возвышенной терпимости, чем ныне признаваемая.

Одним из случаев, в которых всего лучше прослежено развитие мотивов, которыми объясняется поведение, является табу. Если бы индивидуум, привыкший есть собак, спросил нас, почему мы не едим собак, то мы могли бы только ответить, что это неприятно, и он так же был бы вправе сказать, что на собак у нас наложено табу, как мы вправе говорить о табу у первобытных людей. Если бы от нас настойчиво потребовали объяснения причин, мы, вероятно, обосновали бы наше отвращение к употреблению в пищу собак или лошадей тем, что кажется непристойным есть животных, живущих с нами в качестве наших друзей.

С другой стороны, мы не привыкли есть гусениц, и, вероятно, мы отказались бы есть их из чувства отвращения. Каннибализм внушает такой ужас, что нам трудно убедить себя в том, что этот ужас принадлежит к числу того же рода чувств отвращения, как и вышеупомянутое. Основное понятие святости человеческой жизни и тот факт, что большая часть животных не станет есть других особей, принадлежащих к тому же виду, побуждают выделять каннибализм как обычай, признаваемый одним из ужаснейших извращений человеческой природы.

Другими примерами могут служить многочисленные, все еще существующие обычаи, первоначально имевшие религиозный и полурелигиозный характер и объясняемые более или менее достоверными утилитарными теориями.

Такова целая группа обычаев, относящихся к бракам в группе, охватываемой понятием кровосмешения. Объем группы, охватываемой понятием кровосмешения, подвергался серьезным изменениям, браки же внутри каждой из этих групп одинаково внушают такое же отвращение. Но вместо религиозных законов в качестве основания для наших чувств приводятся этические соображения, часто объясняемые утилитарными понятиями.

Некогда людей, страдающих противными болезнями, избегали, веря, что их покарал Бог, а теперь их избегают потому, что боятся заразиться.

Еще немного лет тому назад разногласие с принятыми религиозными догмами считалось преступлением. Нетерпимость к иным религиозным взглядам и энергия, проявлявшаяся в преследованиях за ересь, становятся понятными лишь тогда, когда мы принимаем в расчет сильное чувство негодования по поводу уклонения от привычного направления мысли. Вопрос шел вовсе не о логической состоятельности новой идеи. Ум непосредственно возмущался оппозицией обычной форме мысли, столь глубоко укоренившейся в каждом индивидууме, что она стала существенной частью его духовной жизни.

Во всех вышеупомянутых случаях рационалистическое объяснение оппозиции, вызываемой переменою, основано на той группе понятий, в тесной связи с которой находятся возбуждаемые эмоции. Если дело касается одежды, приводятся основания, указывающие, почему новый фасон неуместен. В случае ереси доказывается, что новая доктрина является нападением на вечную истину. Точно так же бывает и во всех других случаях.

Однако глубокий, точный анализ показывает, что эти основания являются лишь попытками рационально истолковать наши чувства неудовольствия. Наша оппозиция диктуется вовсе не сознательным мышлением, а главным образом эмоциональным аффектом, производимым новой идеей и вызывающим диссонанс с тем, к чему мы привыкли.

Мы можем резюмировать эти замечания, сказав, что между тем как всякая привычка является результатом исторических причин, она может с течением времени ассоциироваться с разными идеями. Коль скоро мы сознаем ассоциацию между привычкой и известною группою идей, это приводит нас к объяснению привычки ее нынешними ассоциациями, вероятно, отличающимися от ассоциаций, существовавших в то время, когда привычка сложилась.

V

Сферой общественной жизни, в которой обнаруживается тенденция поддерживать консервативную привязанность к обычным действиям в умах народа, является воспитание новых поколений. Ребенок, который еще не усвоил себе поведения, обычного в окружающей его среде, усвоит многое из него путем бессознательного подражания. Однако во многих случаях его образ действий будет отличаться от обычного, и его будут поправлять старшие. Всем знатокам первобытной жизни известно, что детей постоянно увещевают следовать примеру старших. Во всяком сборнике тщательно запечатлеваемых традиций содержатся многочисленные упоминания о советах, даваемых родителями детям, которым вменяется в обязанность соблюдать обычаи племени. Чем большее эмоциональное значение имеет обычай, тем сильнее окажется желание внедрить его в умы юношества.

Эти условия оказывают очень сильное влияние на развитие и сохранение обычаев. Раз сознают, что обычай нарушается, должны представляться случаи, когда люди, побуждаемые вопросами детей или следующие своей собственной склонности к умозрению, вынуждены признать, что существуют известные идеи, которым они не могут дать иного объяснения, кроме того, что они существуют. Желание понимать свои собственные чувства и действия и выяснить себе тайны мира обнаруживается очень рано, и поэтому неудивительно, что на всех ступенях культуры человек начинает размышлять о мотивах своих поступков.

Для многих из этих поступко

Педагогическая антропология

Педагогическая антропология

Обсуждение Педагогическая антропология

Комментарии, рецензии и отзывы

Расы и этносы: Педагогическая антропология, Бим-Бад Борис Михайлович, 1998 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Настоящее учебное пособие вводит в научную и общекультурную дискуссию о человеке как воспитателе и воспитуемом, о путях его самосовершенствования.