Галина зверева

Галина зверева

Формы репрезентации русской истории в учебной литературе 1990-х годов: опыт гендерного анализа.

В настоящее время в интеллектуальной жизни России происходят сложные процессы, связанные со становлением новой российской государственности. Они выражают себя, в частности, в актуализации проблемы самоидентификации русских после распада СССР. Первые подступы к ее научной разработке обозначены гларным образом в работах российских этносоциологов.'

В последние годы эта тема стала обсуждаться в профессиональной историографии в связи с формированием массива текстов, содержащих обновленные версии истории России. Критическая теоретическая рефлексия по поводу интерпретаций русской истории в научной литературе и учебниках для высшей и средней школы концентрируется в основном вокруг "эпистемологических" и "концептуальных" аспектов современной российской историографии.2 Значимость и актуальность исследований такого рода несомненна. Однако этот подход к изучению историографического процесса (объективистский взгяд "извне") представляется недостаточным для понимания особенностей современного самосознания российских историков, которые остро переживают общественный кризис "национальной идентичности". При этом подходе вне поля внимания историков историографии (тех, кто изучает специфику представления отечественной истории в учебной литературе') остается важная тема самой процедуры "перевода" исторического знания в образовательную практику и способов репрезентации этого знания в учебных текстах., По сути она включает в себя рассмотрение нескольких взаимосвязанных вопросов:

• какими способами формируется корпус исторического знания в учебной литературе по истории;

• каким образом знание, которое порождается в академической историографии и закрепляется нормативно в исторической профессии, способно воспроизводиться, редуцироваться, "оседать" в учебно-дидактических формах;

• какова роль форм коллективной памяти в конструировании образов отечественной истории, которые содержатся в текстах учебников;

• как выглядят идеи-понятия и идеи-образы, составляющие каркас концепций отечественной истории и образующие своеобразную культурно-образовательную матрицу.

Думается, что для разработки этих вопросов могут быть полезны исследовательские подходы и познавательные методы, которые предлагаются в рамках таких областей современного гуманитарного знания как "новая интеллектуальная история", "культурные исследования", "гендерные исследования".

В этой работе предпринимается попытка осмыслить не' которые формы представления русской истории в учебной литературе России 90-х годов XX века, используя эвристические возможности категории "гендер" и элементы гендерного анализа.

В последние годы в западном социально-гуманитарном знании стало утверждаться широкое понимание гендера как "полезной категории исторического анализа". Семантика этого слова, перенесенного из социологии в междисциплинарную сферу и актуализированного в "истории женщин" и "женских исследованиях", претерпела существенные изменения. В феминистской теории 70-80-х годов категория "гендер" применялась не столько для обозначения физических, социобиологических различий между полами, сколько для того, чтобы выделять социально-культурные коннотации, порождаемые словом "пол". Это позволило акцентировать внимание исследователей на богатых возможностях изучения темы "различении внутри различия", то есть на проблемах групповой и личностной идентификации в пределах женского и мужского пола (раса, этнич-ность, класс).

Дальнейшие шаги к расширению границ "гендера" были сделаны в ходе академических дискуссий о том, в какой степени эта социально-культурная категория может использоваться как аналитический инструмент в социальных науках и гуманитарном знании.

В этой связи интересными представляются следующие высказывания Г. Бок: "Категорию пола, хоть она и предоставляет широчайшие возможности познания практически всех исторических явлении, не следовало бы воспринимать как неизменную, универсальную и овеянную ореолом мистицизма конструкцию, предназначенную для объяснения всего происходящего в истории. Она служит не для того, чтобы сводить историю к какой-либо модели, а для выявления в истории разнообразия и изменчивости. Пол является "категорией" не в смысле обобщающей формы выражения понятия, а в первоначальном смысле этого греческого слова означающего "публичное несогласие", публичное обвинение, словопрения, протест, процесс в двояком смысле этого слова... Серьезное отношение к полу как социально-культурной категории требует покончить с биологизацией самого понятия "пол" и отказаться от соответствующего понятийного аппарата, т. е. от биологического обозначения пола... Понятие "пол" означает не вешь или предмет, не много вещей или предметов, а комплексное перелетение отношений и процессов. Необходимо "мыслить отношениями", чтобы из аналитической категории пола вывести культурную реальность как в прошлом, так и в настоящем" (БОК 1996, с. 178, 182).

Рассуждения о значимости гендерного аспекта социальных систем и структур существенно обогатили содержание ментального феномена "коллективная идентичность"; они содействовали разработке новых принципов и форм написания "историй" (пола, расы, этнических групп, семьи, телесности, публичной и частной жизни и пр.). Соотнесение в конкретной междисциплинарной практике ("женские исследования", "культурные исследования") социальных категорий мужского/женского с субъективными иден-тичностями "мужчина""женщина" и включение их в повижный культурно-исторический контекст обусловило возможность представления "гендера" в виде релятивного социокультурного конструкта. Тендер" стал интерпретироваться как перспективный подход к изучению многообразных отношений "власти"-"подчинения", выраженных в изменчивых формах культурных коммуникаций между полами. Утверждение "гендерных исследований" в качестве самостоятельной исследовательской области в западном академическом сообществе содействовало самоопределению таких необходимых атрибутов научной рациональности как "гендерная теория", "гендерный анализ" и пр.

Прежде чем рассматривать формы представления отечественной истории в текстах учебников, необходимо, на мой взгляд, кратко остановиться на системно-культурных свойствах текстов профессиональной историографии и исторической публицистики и отметить изменения внутри этих жанров исторического нарратива в связи с социально-политическими и идеологическими сдвигами в России 1990-х годов.

Проблема, поставленная в работе, может быть исследована в процессе сопоставления исследовательских стратегий историков-профессионалов, понятий и концептов, конструирующих исторические нарративы (в данном случае -тексты учебников по истории) с дискурсивными практиками и образами, которые свойственны обыденному знанию и исторической публицистике.

Историческое сознание участников профессионального сообщества, содержащее то или иное объяснение (понимание) прошлого, формируется как тип рациональности на основе применения определенных теорий и методов исследования, конвенциональных (в пределах своей культуры) представлений о правилах исторической профессии. Такое историческое сознание предполагает включенность историков в социокультурный контекст, известную самоидентификацию с ним. Оно выражает себя в исторических исследованиях, образующих свод академического исторического знания, в личностной критической саморефлексии, в разделяемых нормах профессионального поведения. Присутствие в профессиональном историческом нарративе некоторых форм категоризации, присущих обыденному знанию, побуждает исследователя историографического процесса к специальному изучению места и функций этих компонентов в тексте.

Историческая публицистика не связана жестко обязательствами, налагаемыми профессией на участников исторического сообщества, и может оставаться за пределами историко-профессиональных правил. Она отстаивает право на свободу выбора языка, воображение, близость литературному нарративу, доступность массовому сознанию. В намеренной нестрогости исторической публицистики более заметны черты внепарадигмальности, свойственные обыденному знанию. Вместе с тем, она нередко претендует на научность и верификацию предлагаемых концепций. Занимая "промежуточное" положение между обыденным историческим знанием (коллективной памятью) и профессиональной историографией, историческая публицистика способна выполнять роль посредника-транслятора элементов представлений, свойственных коллективной памяти и "высокой" исторической науки. Присвоение ею посреднической функции нередко создает эффект "медиации" -письма от имени народа или от имени исторической профессии, в зависимости от адресата.

Профессиональная историография и историческая публицистика состоят в сложных взаимоотношениях с коллективной памятью. Присущие обыденному мышлению способы категоризации создают в массовом историческом сознании речевые, знаковые, символические структуры, закрепляют их в коллективной памяти и могут опосредованно воспроизводиться в разных жанрах исторических нарративов.

Стереотип как одна из форм категоризации обусловливает складывание в коллективном сознании схематизированных, аффективно окрашенных образов человека, группы, события, явления. Упрощая психический процесс "приведения неизвестного к известному", он дает человеку доступный и быстрый способ осмысления меняющегося бытия. Стереотипу как своеобразной форме отбора и упорядочивания информации, родственны эффекты ореола и новизны, позволяющие индивиду воспринимать объект максимально однородным и непротиворечивым. Обыденным мышлением нередко не проводится различие между образами и понятиями, передаваемыми из поколения в поколение на основе культурного опыта, и теми, которые "изобретаются" и актуализируются обстоятельствами современной социокультурной жизни.

Благодаря свойствам обыденного мышления представления о настоящем, прошлом и будущем, бытующие в коллективном историческом сознании, оказываются органично соединены в целое. Представления о прошлом неизменно определяются ценностными мерками настоящего и совмещаются с ним. Компоненты коллективной памяти обнаруживают себя в процессе повседневного общения, в бытовом лексиконе, публицистике, периодической печати. Установки массового исторического сознания обретают те или иные формы в значительной мере посредством академической и публицистической "дисциплинизации истории", активного образно-вербального воздействия профессиональной историографии и исторической публицистики на коллективные представления. Один из самых мощных каналов такого влияния историческое образование в средней и высшей школе.

Массовое (коллективное) историческое знание в Советской России формировалось из разных источников и вме цало в себя: традиционные бытовые представления о "своем" и "других народах"; мировоззренческие установки о прошлом, обусловленные сохранением некоторых "дореволюционных" культурных традиций; элементы официозного политического дискурса; ценностные ориентации, речевые и образные штампы огосударствленного образования, литературы и искусства; вербальные и невербальные компоненты маргинальных и контр-культур.

Создание и поддержание в массовом сознании внутренне непротиворечивой целостной "картины прошлого" обеспечивалось посредством стереотипных и символических "скреплений" коллективной памяти. Эти "скрепления" выражались в ценностной иерархии событий отечественной истории, которая воспроизводилась в Советский период из поколения в поколение.

Иерархия выстраивалась в соответствии с поимено-ванием исторических событий, по мере канонизации в историческом сознании определенной семантики и мета-форики значимых фактов, создания кластера "святых" -свода биографий исторических персонажей с набором личных черт в зависимости от "их места в истории".

Исторические "вехи", "этапы", "периоды", получившие имя и оценку, представали в виде звеньев цепи непрерывной истории. Поименованные события и исторические личности становились знаками коллективного исторического знания, выполняя важную роль в обрядовой и ритуальной практике. Знаковую и, одновременно, символическую функцию приобрели в коллективной памяти названия исторических и памятных мест, вызывавшие круг устойчивых ассоциаций, например: Куликово поле, Бородино, Москва, Петроград, Ленинград, Сталинград, Зимний дворец. Смольный, Кремль, Белый дом.

Осмысление исторических событий обыденным мышлением достигалось с помощью общепонятных слов-знаков (Родина-мать, героическое прошлое, трудящиеся, пролетариат, помещик, капиталист, революция, советский народ, советский человек и др.) и устойчивых бинарных оппозиций, менявших положительные и отрицательные значения в зависимости от групповой или личностной ориентации (красные и белые; рабочий класс и буржуазия; социализм и капитализм).

Постулируемая однозначность исторических событий и героев упрощала процесс складывания в коллективной памяти разделяемых целостных образов. Наделение обыденным мышлением образов прошлого внеисторическими свойствами позволяло ему легко производить процедуру перехода от прошлого к настоящему и обратно, устанавливать тождественность разновременных феноменов.

Массовые представления об истории своей страны, истории своего народа органично сплетались с личностным знанием о прошлом (личная судьба, история семьи, родословная), поскольку последнее выражало себя в тех же культурно-исторических образах, речевых конструкциях, смыслах.

Такое свойство обыденного мышления как конструирование совокупных образно-вербальных представлений о прошлом средствами свободного совмещения или отождествления разновременных исторических событий упрочилось в российском обществе в период "перестройки" и распада СССР. Укреплению в российском обществе феномена "народной философии истории" сопутствовала ломка государственной концепции отечественной истории и историко-государственной символики, которая произошла в 80-е начале 90-х годов практически одновременно в вербальных и невербальных источниках официального происхождения, партийной и общественно-политической публицистике, в средствах массовой информации. Разрушение привычного "исторического порядка" преодолевалось в массовом сознании посредством актуализации сюжетов и образов исторических романов, документальных и художественных фильмов на исторические темы.

Бытовое переосмысление общепринятой концепции отечественной истории совершалось при деятельном участии художественной литературы, а также литературной и исторической публицистики, которые заметно опережали профессиональную историографию в определении быстро изменявшегося мира и "переименовании" прошлого. Именно в этих гуманитарных областях ранее всего были актуализированы традиционные для отечественной культуры споры западников, почвенников и евразийцев об исторической судьбе России, ее месте в мире в прошлом, настоящем и будущем.

Возвышение значимости коллективной памяти в романах и эссе на историческую тему В. Чивилихина, Д. Балашова, В. Пикуля и других писателей, разных по своим ценностным и идейным ориентациям, имело многообразные, противоречивые последствия для обыденного сознания. "Снижение" философских проблем отечественной истории открыло возможность приобщения к этой полемике огромной массы людей. Оно, казалось, подтверждало право обычного человека авторитетно рассуждать о прошлом, судить его, говорить о его уроках с позиции "здравого смысла".

"Омассовление" филосовфско-исторических тем высокой культуры и вынесение их "на улицу" существенно меняли жанр исторического дискурса, опрощали содержание интеллектуальной полемики, заменяли исследовательскую аргументацию априорными бинарными оппозициями, доступными массовому сознанию и родственными ему.

В литературно-художественных, научно-публицистических и общественно-политических журналах, вне зависимости от их идейной направленности, появились специальные разделы, призванные реформировать коллективное историческое сознание. В журнале "Россия молодая" (издаваемом с 1990 года) открылся тематический раздел "Отечество" с рубриками "Что было, то было", "Время раскрывает тайны", "Русские святыни". В журнале "Слово" разделы "Духовные святыни", "Русский мир", "История", "Советская жизнь". В альманахе "Памятники Отечества" разделы "Голоса былого", "Свет потомкам", "Возрождение". В журнале "Мир России" направление "Россия и русские", в журнале "Рубежи" "Россия" и пр.

В публицистических текстах национал-патриотической ориентации, адресованных массовому читателю, в сжатом виде, вместе с опорными знаками в виде имен известных героев и событий, нередко представлялись элементы традиционной официозной схемы отечественной истории. Воспроизведение сущностных свойств обыденного мышления (в том числе, вневременное отождествление несопоставимого, апелляция к стереотипам, наделение понятий "вечными" смыслами и пр.) сочеталось в тексте с "патриотической" концепцией, представляемой, как правило, посредством ламентаций. Изложение "национальной истории" с помощью определенных литературных тропов и оценочных речевых конструкций придавало ей черты драматизма, вид народной трагедии. Такая "история" претендовала на то, чтобы выглядеть истинной, соответствующей исторической реальности.

Так, журнал "Слово" (периодическое издание национал-патриотической направленности) в 1993 году предлагал своим читателям версию русской истории, опираясь на тексты известных гуманитариев, созданные еще в начале 80-х годов. Авторы текстов -Д. Балашов и Л. Гумилев в то время критиковали роман-эссе В. Чивилихина "Память" за "фактические ошибки, неизбежные там, где автор-неспециалист начинает работать 'от нуля', не очень считаясь с достижениями науки, не владея методом критической проверки источников", и за "фантастичность" его проевропейской концепции русской истории, которая "противоречит большинству достоверных фактов". Эта публикация полемических заметок авторов, достаточно авторитетных для массового читателя 90-х годов, выполняла функцию подтверждения "правильности" рас -суждений на темы отечественной истории, которые содержались во вступительной статье А. Ларионова "К кому склонялась Русь?":

"Многое изменилось за эти десять лет. Уже нет Союза ССР, нет имперской России, царями добытой в многочисленных кровавых сватках с противниками, нет Европы, политически ориентированной на русский Восток, более того, нет и спасителя Бвропы в борьбе с фашизмом Советского народа и Советской Армии. Ненавистниками России и русских все брошено в грязь и растоптано с истошными клятвозаклинаниями. Масонская Европа вместе с масонами США еще раз, как и в 1917-1920 годах, продала Россию... Это стало печальной реальностью.... Нам хочется быть европейцами, а не азиатами. И все европейское мы, как и Владимир Алексеевич (Чивилихин Г.З.), принимали и по-прежнему принимаем с доверчивой легкостью. А зря! считал Гумилев. Лев Николаевич критически относился к вечно лживой Европе и оптимистично смотрел на Азию и на великую страну, которая легла на два материка, образовав как бы третий Евразию!... Философствующие кремлевские "партократы", двурушничая, глушили гумилевскую мысль... Она им мешала в подготовке развала великой страны. Л.Н. Гумилев ... увидел в историческом характере русских большую надежду на будущее... Не зря пробивали русские цари еще с Ивана Грозного торную народную дорогу на Восток и не терпели ханжества русских масонов (начиная с декабристов и кончая Временным правительством князя Львова) и Галина Зверева

В противовес этой "охранительной" тенденции российские интеллектуалы демократической ориентации пытались выразить идею нового понимания российской истории и выйти, таким образом, за пределы официозной историографической схемы. Этот поиск побуждал их к изобретению "другого" языка, к созиданию нового "мира русской мысли". Как писал И. Яковенко, один из создателей демократического журнала "Рубежи", русская мысль "всегда была и поныне остается опытом коллективного самопознания России. Одновременно русская мысль была творцом двух великих мифов: Мифа о России и Мифа о Западе. Поняв структуру этих мифов, то, что стоит за ними, их скрытый смысл и целеполагание, мы выйдем на те рубежи, с которых можно шагнуть в ХХИ век... Буквально на наших глазах возникает новый мир, новая реальность. И этот мир, и эта реальность, во-первых, требуют для своего описания нового языка; во-вторых, переосмысления той эпохи, которая ушла в прошлое... Выработать новой язык можно лишь в процессе переосмысления прошлого. В равной степени и прошлое может быть переосмыслено только сквозь призму новой реальности с использованием ее языка".

В этих исканиях исторической публицистики была заметна попытка отказаться от "западнических" понятий, с помощью которых строилась советская историография, и сконструировать понятийный аппарат, более близкий соотечественникам. В то же время публицистические тексты на исторические темы выстраивались, как правило, с учетом понятий и ментальных конструкций разделяемых большинством историков, которые давно укоренились в демократов-западников (от Герцена и Чернышевского до Милюкова и Керенского), не зря не доверяли Европе, из уст в уста передавая своим наследникам вещие слова: "Не любит Европа русских, Россию. Считает нас за врагов! Не доверяйте ей!" В чем смели убедиться и мы за годы "горбачевско-ельцинской" неволи, экономического опустошения, территориального захвата, высокомерного глумления... " (ЛАРИОНОВ 1993,43 и 47).

В коллективном сознании, подразумевавшийся в словах общий смысл предполагал формирование в сознании читателей адекватного образно-ассоциативного ряда. В этих текстах прием адаптации неизвестного к известному использовался таким образом, что необычные явления наделялись привычными, знакомыми именами, устанавливалась тождественность "старых" и "новых" событий и их героев.

Профессиональная историография позже других областей социально-гуманитарного знания стала предлагать массовому читателю обновленые концепции отечественной истории. В годы "перестройки" стали открываться некоторые, недоступные прежде, архивные фонды, вовлекались в оборот многочисленные источники, которые, по общему убеждению, давали, наконец, историкам возможность написания правдивой гражданской истории страны, свободной от жестких идеологических установлении и штампов. Бурные дискуссии в профессиональных периодических изданиях, публичные лекции, научные конференции на темы, ранее закрытые для обсуждения, огромный читательский спрос на историческую литературу, своеобразная мода в обществе на отечественную историю, эти и другие обстоятельства перестроенных лет, казалось, автоматически обеспечивали появление принципиально новых по смыслу исторических исследований.

Однако уже первые "свободные" исторические работы обнаружили в себе родовые свойства традиционной профессиональной "несвободы". Концептуальное переосмысление "сталинского", "хрущевского", "брежневского" периодов отечественной истории, затем более мучительная ломка концепции "ленинского" периода, заметное смещение акцентов в изучении проблематики XIX начала XX веков в пользу социальной и интеллектуальной истории, -эти и другие перемены не могли скрыть ощущения растерянности и беспокойства внутри исторической профессии. Довольно скоро обнаружилось расхождение между уровнем общественного ожидания и текстами, которые историки оказались способны предлагать своим читателям.

Так, в журнале "Рубежи" за 1995-96 годы появилась серия статей под общим названием "Русская система" (Ю. Пивоваров, А. Фурсов). Ключевыми понятиями при объяснении отечественной истории стали "русская популяция", "русская власть", "русская смута" и пр. В своих рассуждениях авторы воспроизводили характерные для обыденного мышления элементы свободные переходы из настоящего в прошлое и обратно, при этом происходила стереотипи зация исторических событий и персонажей истории России на новый лад, в соответствии с особенностями "перестроечного" коллективного сознания. В итоге, в канву исторического повествования встраивались анахронистические конструкты: "русские князя... приглашали экспертов из Орды, наводили татар"; "татарский погром середины XI11 века"; "те, кто пришел 'на новенького', должны были встраиваться в ордынский (а позднее ордынско-московский) орднунг", "русский Чингнз-хан" имел свой русский телеграф задолго до изобретения этого технического средства. Только "русский телеграф" был социальным. Сначала этим телеграфом (а также телефоном, почтой) являлось боярство, а затем дворянство, а еще позже -"чиновничество", "боярский принцип оказался чем-то похож на бабочку из рассказов Р. Брэдбери... Исчез боярский принцип рухнуло самодержавие" и.т.п. Рубежи 1 (1996).

Уже в первых серьезных исторических исследованиях "перестроечных" лет читателю открылась недостаточность перемены оценок во все тех же бинарных оппозициях (таких, как реабилитация Белого движения в годы Гражданской войны) и обновлении метафорики исторических понятий и персонажей (например, замена определения "культурная революция" концептом "идеологический переворот"; определения Сталина словами "диктатор", "хозяин", "преступник", "параноик" вместо недавней формулы "выдающийся и опытнейший политик, имевший серьезные ошибки и просчеты", или давных "мудрый руководитель", "вождь").

Внешне это выглядело как отставание историков от быстро менявшейся общественно-политической жизни в стране, их неготовность или неумение так же быстро реагировать на перемены, как это делали политики, публицисты, литераторы, социологи, философы. Между тем, для участников исторического сообщества, возможно, впервые за много лет (со времен ломки профессионального исторического знания в 20-е годы) встала фундаментальная проблема выбора языка для исторического нарратива.

Осознание историками зависимости исторического объяснения от языка описания, сложности преодоления "немоты" в процессе исторического исследования (намерение отказаться от привычного языка и, в то же время, неумение выражаться на другом) выбивало их из системы правил и предписаний, сложившихся в отечественной практике исторической профессии.

В процессе поиска нового языка сплелись воедино: ощущение необходимости замены в историографической практике концепции "истории СССР" (которая по сложившейся в советский период традиции включала древнейший период, средневековье и новое время) концепцией "истории России", стремление выйти за пределы казенного, канцелярского лексикона, стать понятными и авторитетными для читателей (в сознании которых "грехи" российского прошлого отягощались тенденциозностью отечественной историографии) и потребность в преодолении самих себя, написании (наконец!) правдивой народной истории, "такой, какой она была".

Кризисное состояние профессиональной историографии, внешне выражавшееся в распаде "национально-официальной" парадигмы, обнаруживалось в необходимости соблюдения пишущими историками правил исторической профессии и, в то же время, в осознании нереальности их выполнения. Преодоление этой раздвоенности происходило во многом за счет включения в практику исследовательской работы процедур обыденного мышления, введения в профессиональной исторический дискурс архаических идей-образов и концептов из коллективной памяти.

В историографии начала 1990-х годов заметно обнаруживало себя "народное", "обратное" понимание историзма, которое, в частности, выражалось в призывах профессионалов "Назад к Ленину", "Назад к 1913 году", и в трактовках "возрождения России" как "возвращения к России", допетровской или ХИХ века в зависимости от ориентации, почвеннической или западнической.

Нередко в новой историографии воспроизводилась, хотя и несколько в ином виде, традиционная познавательная процедура советского обществоведения, родственная по сути стилистике обыденного мышления: в принципиальных высказываниях опираться не на историческое свидетельство, а на авторитет исторически, политически или идеологически значимой фигуры.

Весомыми аргументами, способными укрепить авторскую точку зрения, стали высказывания любимых или популярных отечественных мыслителей (неважно, к какому времени они принадлежали, важно, насколько их имена были известны широкой аудитории). Это обусловило, например, феномен "омассовления" в историографии идей российских философов (В. Соловьева, Н. Бердяева, В. Розанова и др.) о России; фрагменты их рассуждении вынимались из определенного культурноисторического контекста и произвольно перемещались в другое ментальное пространство для подтверждения той или иной версии "национальной истории". Необычайно популярностью стали пользоваться в академической среде труды Л.Н. Гумилева.

Возвышение роли коллективной (народной) памяти в профессиональном историческом сообществе аргументировалось здравым смыслом и признанием несостоятельности словесных клише, которые долгое время выполняли в нарративе функции базовых понятий и значимых фигур речи. Но как, не отказываясь в принципе от объективистского, натуралистического представления о научности, можно было преодолеть возникшее "безъязычие", какие слова должны были помочь исследователю в процессе исторического объяснения?

Из исторического нарратива конца 80-х начала 90-х годов вместе с "общественно-экономической формацией" постепенно уходили абстрактные "производительные силы", "пролетариат", бесконечные "подъем" и "рост рабочего движения", и пр. Безличные "народные массы" стали замещаться безличным отдельным актором истории -"рабочим", "крестьянином", от лица которого историк ведет повествование и мысли которого он передает читателю. Укорененность в постсоветском народном сознании политизированных образов, штампов-идеологем из литературы и средств массовой информации требовала от историков известной осторожности в обновлении лексикона. Тем не менее, историкам представлялось привлекательным такое свойство обыденного мышления как внепарадигмальность, позволявшее легко соединять в историческом сознании "несовместимости" повседневной жизни.

Поиск нового языка побуждал историков при построении текста использовать слова и речевые конструкции из коллективного "ментального архива", придавая им вид концепта. Слова "русский народ", "соборность", "духовность", стали выполнять функцию базовых понятий, нагруженных непротиворечивыми смыслами. А слово "Россия" во многих работах приобрело заметный оттенок сакральности.

В 1990-е годы в отечественной профессиональной историографии утвердилось несколько видов исторического нарратива, различающихся по форме и стилю письма:

• уход в философию истории (при построении работы и аргументации авторских положений акцент не на конкретно-исторические факты, а на суждения о них, содержащиеся в трудах известных мыслителей-гуманитариев);

• подражание исторической публицистике (произвольность категоризации, категоричность оценок, идео-логичность, страстность определений);

• сближение с фольклором и художественной литературой (эпичность повествования, введение иррационального компонента, выход за пределы нормативной для профессиональной историографии лексики);

• подражание исторической хронике (намеренный отказ от публицистичности, полемики, оценок, подчеркнутая документальность)."

Трудности языковой "перестройки" постсоветской историографии во многом определялись тем обстоятельством, что новая историческая наука в России (несмотря на стилевое многообразие) в целом продолжала сохранять приверженность социально-исторической теории (наивно-реалистической в своей основе), позитивизму (в его постмарксистском варианте), сложившейся схеме непрерывной национальной истории.

Все эти проблемы в полной мере сознавались авторами-создателями нового поколения учебной литературы по истории для средней и высшей школы. Постсоветское общество возлагало на российскую историческую науку Громадные надежды и требовало от историков-профессионалов исполнения своих ожиданий. Рассмотрение текстов учебных пособий по истории России, которые вошли в образовательные программы 1990-х годов12, дает возможность лучше понять сложности процесса преобразования современной историографии и системы исторического образования в России. При внимательном прочтении этих текстов, в которых дидактическая линия соединена с контуром формирующейся новой академической конвенции (их с полным основанием можно характеризовать как "учебный мета-нарратив"), обнаруживаются следы противоречивых взаимоотношений между авторским намерением и текстом. Стремление авторов к сущностному обновлению концепции "национальной истории" (введение цивилизационного подхода в качестве генерализирующего объяснительного принципа, изменение семантики конвенциональных базовых понятий и расширение словаря концептов, корректировка пространственно-временного измерения российской истории и пр.) вступает в сложное взаимодействие с жесткостью "нулевой степени письма", с нормами и предписаниями, установившимися в отечественной историографии, с интертекстуальностью клише и стереотипов массового исторического сознания, которые определенным образом формируют пространство этих текстов.

Свойственная пост-советской историографии тенденция замены слов-понятий словами-образами в целях преодоления безличности и канцелярита выражает себя в учебном метанарративе как сдвиг к риторике, свойственной исторической публицистике и "народной истории".

Отсутствие человека в новой "национальной истории" компенсируется в текстах созиданием совокупного образа главной героини России. Процесс "одушевления" России сопровождается приданием персонажу определенных ген-дерных признаков, женских телесных и психических свойств. Сама концепция "национальной истории" передается читателю посредством возвышения и эстетизации центрального ее персонажа России. Древняя Русь, Русь, Россия предстают в текстах как имя одушевленное.

Не случайно в учебной исторической литературе часто -приводятся известные слова Ф.И. Тютчева:

"Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать:

В Россию можно только верить".

Россия прекрасная, гордая, величавая, страдающая героиня, которая подвергается унижениям и насилию, но неизменно возрождается и вновь ищет свою дорогу в жизни. "Национальная история" выглядит в учебных текстах как личный путь персонифицированной России-женщины.

Исторический процесс представляется в текстах в виде трудной тернистой дороги с множеством тропинок и развилок. На этой дороге Россию как героиню долгой истории (исторического нарратива) подстерегают разные опасности (насилие от Внешнего врага или Главы государства, неверный выбор Пути, гибель) и соблазны (искушение Западом и Востоком). Соответственно этому вехи "национальной истории" выглядят как отдельные значимые моменты истории жизни Женщины (невесты, жены, матери). Эстетизация этой "женской истории" обнаруживается, в частности, в широко используемом (но нерефлек-сируемом) приеме "умиления" перед "неповторимостью", "загадочностью", "особой красотой" России.

Имплицитное использование категории гендера в качестве онтологической универсалии для построения "национальной истории"явление не новое в отечественной историографии. Оно было свойственно допрофессиональному историописанию, которое не отделяло себя от художественной литературы и сохраняло в себе немало черт архаической устной культуры. Следы этой традиции были закреплены в советской исторической науке (где господствовала история формационная, безличная, державная) и перешли в постсоветскую профессиональную историографию, которая испытывала потребность в определении "русского пути".

Например, в учебном пособии "Россия и мир" это высказывание стало эпиграфом ко всему тексту (Данилов, I, 6).

Конструирование русской истории в учебном метанарративе посредством гендерного кодирования выглядит наиболее простым познавательным и объяснительным ходом, который легко позволяет представить читателю (студенту, школьнику) инвариантный набор стратегий понимания и продуцирования культурных значений в историографии. Гендер выступает как наиболее естественная, осознаваемая обычным человеком метафора упорядочения мира и истории. К тому же в отечественной историографии продолжает сохранять важные позиции натуралистич-ность восприятия исторической реальности, которая, вместе со следами эволюционистских представлений о человеческом прошлом, способна создавать эффект антропо-морфности Истории, В конечном счете, используемая в учебном метанарративе гендерная метафорика приобретает важные объяснительные свойства и структурирует, организует самую форму исторического нарратива.

Гендерное "окрашивание" русской истории выражает себя и в способах представления государства (его структур и функций). Заметим, что именем Русь-Россия в историческом нарративе, как правило, наделяется "страна" как целостный организм, тело, обладающее чертами Женственности. Олицетворением и воплощением высшей власти в истории России предстает первое лицо государства -Великий князь. Царь-самодержец, Царь-император, Руководитель Советского государства, Президент.

В учебном метанарративе отчетливо выражена гендерная иерархия: отношения властности и подчинения между мужественным началом Главы государства и женственным

Заметим, что для подтверждения предлагаемой трактовки исторических нарративов цитировать фрагменты текстов учебной истори -ческой литературы на уровне отдельного высказывания достаточно сложно. Можно рассматривать тексты лишь как целое, поскольку их "содержание формы" выстраивается в соответствии с определенной ассоциативно-вербальной сетью коллективных представлений, бытующих в массовом историческом сознании и в профессиональной историографии.

Эти отношения представляются в текстах через аллегорию "брака" (истоки которой восходят к культурной архаике). Российское государство в его истории (Киевская Русь, Московское царство, Российская империя, Советская Россия, Советский Союз) предстает в текстах "учебного" исторического нарратива одновременно как результат установления властных отношений Главы с "Землей-страной" (то есть как своеобразный плод брака) и как перманентное средство осуществления господства над "страной". В конечном счете, с понятием "государство" соотносится концепт "орудие власти".

Не случайно в учебных текстах доминирует идея о том, что Россия-страна постоянно нуждается в том, чтобы "с ней" определяли свои отношения Великий Князь, Царь, Генеральный секретарь, Президент, а также политические партии, общественные организации и движения. В учебном метанарративе постоянно присутствует мысль о том, что "с Россией что-то надо делать" (заметим, не "в России", а "с Россией"). Отчасти это можно объяснить тем, что до сих пор отечественная история пишется как политически ориентированная национально-государственная история.'5

Посредством гендерной метафорики в историческом нарративе воспроизводится такой важное качество категории "пол" как оценочность. Она используется авторами для выражения "полноценности" и "неполноценности", "силы" и "слабости", "рационального" и "иррационального" в русской истории.

Гендерные статус-роли присваиваются культурным формам: например, в семантике базовых концептов "наука" и "культура" воспроизводятся свойства "женской" зависимости, маргинальное положения, величавости, красоты и пр. Гендерные роли получают в историческом нарративе отдельные социально-культурные группы (например, это заметно в трактовках концепта "российская интеллигенция", в котором присутствуют в качестве определяющих признаков маргинальность, зависимость, непоследовательность, чувствительность, жертвенность, способность к страданию и состраданию и пр.). Гендерную интерпретацию получает групповое сознание и поведение, например, групповая идентификация.

Гендерный подход выглядит как приоритетный способ репрезентации властных отношений не только в истории российского общества и государства, но и в истории определения Россией своего места в мире и ее взаимоотношений с другими странами и народами. В учебном метанарративе рисуются сменяющие друг друга образы России как "Земли-страны": Русь, испытавшая ужасы татаро-монгольского насилия и гнета; Русь, "грудью защитившая" Европу от набегов кочевников с Востока;

Россия "молодая" пробивающаяся при Петре Первом к морям; величавая императорская Россия, распространившаяся от Атлантического до Тихого океана; Россия "на положении Золушки" в "семье народов СССР" перед распадом Советского Союза и пр.

Рассмотрение текстов порождает вопрос и о том, следует ли стремиться к тому, чтобы преодолевать в российской историографии метафорические ходы новой "национальной истории".

Изучение учебного метанарратива позволяет говорить о том, что гендерная риторика, широко используемая в современных исторических текстах, как правило, не рефлекси-руется авторами. Поскольку метафоры, как известно, обладают сильными когнитивными свойствами и способны в научном тексте быть средствами категоризации, профессиональная историография (и учебная историческая литератуpa) неизбежно будут воспроизводить клише исторического сознания, в числе которых находятся гендерные стереотипы.