Своеобразие языка на разных ступенях социальной истории народа

Своеобразие языка на разных ступенях социальной истории народа

 Развитие языка зависимо от внеязыковой действительности — от социальной и культурной истории народа, от своеобразия его психического склада, образа жизни, видения мира. Влияние общества на язык глубоко и разнообразно. Именно здесь, в истории общества, сознания, культуры, скрыты первопричины развития языка. В конечном счете, язык развивается потому, что развивается общество: язык изменяется, отражая меняющийся мир; изменяется, отвечая новым типам и формам общения; изменяется, потому что развивается сознание и мышление человека.

Одно из проявлений связи между историей языка и историей общества состоит в том, что существуют особенности языка и языковых ситуаций, соответствующие определенным ступеням этносоциальной истории общества. Можно говорить о своеобразии языков общинно-первобытного (племенного) строя, языков феодальной поры, языков послефеодальных формаций.

Язык в первобытном обществе

 Языки первобытно-общинных времен были языками вида Homo sapiens, т.е. они принадлежат тому же классу семиотических систем, что и любой современный язык. Вместе с тем в рамках этой общности языки первобытной поры отличаются удивительным своеобразием. Аналоги некоторым экзотическим чертам первобытных языков могут быть обнаружены в виде остаточных следов и следствий в языках позднейших формаций и в языках так называемых "архаических" социумов в современном мире.

1. Для языкового состояния первобытно-общинной поры характерны множественность и дробность языков в рамках языковой семьи при отсутствии четких границ между языками. На сравнительно небольших пространствах сосуществовало множество родственных языков и диалектов, образующих языковой континуум (языковую непрерывность).

Это такая ситуация, когда два соседних языка очень похожи, близки друг к другу; языки, отстоящие друг от друга через один, похожи менее; через два — еще менее и т. д. (см.: Степанов 1975, 173). Именно такой языковой ландшафт — диффузный и дробный — застал в 70 — 80-х гг. XIX в. Н. Н. Миклухо-Маклай в Новой Гвинее.

"Почти в каждой деревне Берега Маклая — свое наречие. В деревнях, отстоящих на четверть часа ходьбы друг от друга, имеется уже несколько различных слов для обозначения одних и тех же предметов. Жители деревень, находящихся на расстоянии часа ходьбы одна от другой, говорят иногда на столь различных наречиях, что почти не понимают друг друга. Во время моих экскурсий, если они длились больше одного дня, мне требовались два или даже три переводчика, которые должны были переводить один другому вопросы и ответы" (Миклухо-Маклай Н.Н. Путешествия. М.-Л. 1940. Т. 1. С. 243). Переводчиками обычно бывали пожилые мужчины, специально пожившие в соседнем племени, чтобы узнать язык.

Близкая картина наблюдается в современной Африке, Австралии, Океании (см. с. 115 — 116). В условиях языкового континуума нередко трудно определить, чем являются два похожих соседствующих языковых образования: родственными языками или диалектами одного языка (см. с. 94 — 95).

2. Для первобытной поры характерно быстрое изменение языков вследствие постоянных и глубоких языковых контактов. В первобытном бесписьменном обществе языковая история протекала бурно. Время существования одного языка могло быть и бывало очень непродолжительным. Не закрепленные в письменной традиции, языки легко забывались, и это никого не беспокоило. Военная победа племени не всегда означала победу языка этого племени. Победители нередко усваивали язык побежденных; нередко возникал новый гибридный язык (см. с. 152 — 156, 169 — 170, 173 176).

3. Для языков первобытной поры характерно существование групповых подъязыков — мужских, женских, а также юношеских и девичьих в период инициации (иногда в значительной мере тайных). Дело в том, что биологические различия людей по полу определяли общественное разделение труда в значительно большей мере, чем в последующей истории человечества. Мужские и женские языки различались прежде всего словарем. Охотничью или строительную лексику знали только мужчины, а лексику домоводства — женщины. Различия могли касаться также состава фонем: например, до сих пор в некоторых русских говорах только в женской речи наблюдается так называемое "сладкогласие" — произнесение вместо звука [р] звука [и]: бйат, бейо́за (брат, береза).

С течением времени социальные функции мужчины и женщины медленно, но верно сближались, однако и позже различия между мужской и женской речью во многом сохраняются. Женская речь более консервативна (не случайно диалектологи стремятся наблюдать именно речь женщин, особенно изучая синтаксис). В словаре женщин больше эмоционально-оценочных слов, прежде всего уменьшительно-ласкательных, больше эвфемизмов; в их речи чаще звучат слова с мягкими согласными; для женской фонетики характерно более выразительное участие губ (в сравнении с мужской артикуляцией тех же губных звуков). В стилистическом плане мужская речь более книжна, чем женская (естественно, при сопоставимости темы и условий общения), сложнее по синтаксису и более насыщена интеллектуально (однако не эмоционально).

4. В XIX — XX вв. исследователей архаических социумов поражало, как много в племенных языках названий для всего конкретного и единичного, что позволяло аборигенам в зримых, слышимых, осязаемых подробностях представлять в речи внешний мир, — и это при заметных лакунах в сфере общих родовых обозначений.

"У них [австралийских аборигенов. — Н. М.] нет общих слов, как дерево, рыба, птица и т. д., но исключительно специфические термины, которые применяются к каждой особой породе дерева, птицы и рыбы". "Австралийцы имеют отдельные имена почти для каждой мельчайшей части человеческого тела: так, например, вместо слова "рука" у них существует много отдельных слов, обозначающих верхнюю часть руки, ее переднюю часть, правую руку, левую руку и т. д." "В области Замбези каждое возвышение, каждый холм, каждая горка, каждая вершина в цепи имеет свое название, точно так же, как каждый ключ, каждая равнина, каждый луг, каждая часть и каждое место страны... обозначено специальным именем... Оказывается, география примитивного человека гораздо богаче нашей" (цит. по: Выготский, Лурия 1993, 96 — 97).

Характеризуя мыслительные возможности сознания, основанного на языках с изобилием слов конкретной семантики, но с ощутимой нехваткой (в сравнении с европейскими языками) слов с абстрактными и общими значениями, Л. С. Выготский писал: "Язык примитивного человека выражает образы предметов и передает их точно так, как они представляются глазам и ушам. Точное воспроизведение — идеал подобного языка... Такое пластическое, подробное описание представляет и большое преимущество, и большой недостаток примитивного языка. Большое преимущество — потому, что этот язык создает знак почти для каждого конкретного предмета и позволяет примитивному человеку с необычайной точностью иметь в своем распоряжении как бы двойники всех предметов, с которыми он имеет дело... Однако наряду с этим язык бесконечно загружает мышление деталями и подробностями, не перерабатывает данные опыты, воспроизводит их сокращенно, а в той полноте, как они были в действительности" (см. Выготский, Лурия 1993, 98, 100). Сознанию, которое опирается на язык минимально абстрагированный, еще не отвлеченный от наглядной и наивной картины мира язык, трудно вырабатывать обобщающие и абстрактные понятия (представления) и "связывать" их в суждения и умозаключения (см. также с. 166 — 168).

5. Существенная особенность первобытного общения состоит в том, что коммуникация на основе звукового языка включает в себя самое широкое использование языка жестов (к которому в филогенезе Homo sapiens и восходит звуковой язык). "Язык примитивного человека, в сущности говоря, есть двойной язык: с одной стороны, язык слов, с другой — язык жестов" (Выготский, Лурия 1993, 100).

6. Для языков первобытной поры характерно широчайшее табуирование слов и выражений (о природе табу см. с. 24 — 26, 133 — 134). Существовали табу, связанные с охотой, рыболовством; со страхом перед болезнями, смертью; с верой в домовых, в "сглаз", порчу и т. п. Для разных половозрастных групп были свои запреты; свои табу были у девушек и у юношей до брака, у кормящих грудью, у жрецов и шаманов. Следствием табу было исключительно быстрое обновление словаря племенных языков. Вот как описывает эту динамику Дж. Фрэзер:

"Если имя покойного совпадает с названием какого-нибудь предмета общего обихода, например животного, растения, огня, воды, считается необходимым такое имя исключить из разговорного языка и заменить другим. Этот обычай, очевидно, является мощным фактором изменения словарного фонда языка; в зоне его распространения происходит постоянная замена устаревших слов новыми... Новые слова, по сообщению миссионера Добрицхоффера, ежегодно вырастали, как грибы после дождя, потому что все слова, имевшие сходство с именами умерших, особым объявлением исключались из языка и на их место придумывались новые. "Чеканка" новых слов находилась в ведении старейших женщин племени, так что слова, получившие их одобрение и пущенные ими в обращение, тут же без ропота принимались всеми абипонами [племя в Парагвае. — Н. М.] и, подобно языкам племени, распространялись по всем стоянкам и поселениям. Вас, возможно, удивит, добавляет тот же миссионер, покорность, с какой целый народ подчиняется решению какой-нибудь старой ведьмы, и та быстрота, с какой старые привычные слова полностью выходят из обращения и никогда, разве что в силу привычки или по забывчивости, более не произносятся. На протяжении семи лет, которые Добрицхоффер провел у абипонов, туземное слово "ягуар" поменялось трижды; те же превращения, только в меньшей степени, претерпели слова, обозначающие крокодила, колючку, убой скота. Словари миссионеров, в силу этого обычая, буквально кишели исправлениями" (Фрэзер Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М., 1980. С. 287 — 289).

Отношение к языку как к средству магии (см. с. 24 — 26) характерно в первую очередь именно для первобытных и архаических социумов.

7. Д. С. Лихачев считал характерными для "языкового примитивизма", а также для "атавистической речи" такие черты речи уголовников, как семантическая расплывчатость, диффузность словоупотребления, "нестабилизированность семантики" (Лихачев 1935, 75).

"Например, слово "навернуть" не может быть иначе передано, как 'вообще что-то сделать', 'произвести'. Можно "навернуть скачок" — 'обокрасть со взломом", "навернуть малину" — Достать тайную квартиру, тайное помещение, "навернуть фрайера" — 'обмануть кого-либо', "навернуть бабочек" — 'раздобыть денег' и т. д. Тот же характер носят такие слова, как "хурдачить", "зашататься", "жухнуть" (...), "зажуриться", "сгребать" и т. п. ...Смысл слова может быть только разгадан в фразе и в конкретной обстановке, в определенной внешней ситуации. Эта особенность воровской речи делает ее несомненно весьма близкой диффузности первобытной семантики" (с. 70 — 71).

Семантическая диффузность характеризует не только лексику, но и грамматику первобытного или атавистического языка: "Рассматривая деградацию существительного, глагола и междометия в воровском языке, стремящихся слиться друг с другом, мы приходим к предположению, что наиболее примитивным словом было слово, в котором диффузно сливались элементы междометия, существительного и повелительного наклонения, слово, устанавливающее в наличности известный факт и вместе с тем дающее приказание к известному действию. Одновременно это слово было магически и эмоционально заряжено" (с. 91).

В воровской речи Лихачев видел "болезнь языка", с диагнозом "инфантилизм языковых форм", "тенденция к языковому примитиву", "господство пралогического мышления" (с. 94, 93). Вот почему его замечательно глубокий очерк — это концепция не только воровского арго, но и первобытных языков.

Языки ранних государств. Языковые ситуации феодальной поры

Первые государственные образования возникают примерно в то же время, когда у народа появляется письменность ("изобретается", создается или, что чаще, заимствуется и в той или иной мере приспосабливается к своей фонетике). Возникает частная собственность, углубляется общественное разделение труда, на смену обычному праву, суду старейшин приходят писанные законы и профессиональные институты власти. Эти глубочайшие процессы (а это именно длительные процессы, а не одномоментные "сдвиги", открывающие "новую эру") означали кардинальное изменение социокультурного бытия человека.

Естественно, что эти процессы воздействовали и на характер языковой коммуникации, и на сами языки. При этом различия рабовладельческой и феодальной формаций для истории языков представляются менее значимыми, чем их общие черты: все это ранние формы государственности, ранние века письменности, ручной труд в производстве (в том числе "рукописание" в сфере письменной культуры). Поэтому далее речь пойдет о языковом своеобразии феодальной поры. Вопрос о влиянии письма на языки будет рассмотрен на с. 152158.

1. Для языковых ситуаций в средние века характерен особый вид культурного двуязычия, которое образуют, с одной стороны, надэтнический язык религий и книжно-письменной культуры (близкой к религиям), а с другой местный (народный) язык, обслуживающий обиходное общение, в том числе отчасти и письменное. Эта черта языковых ситуаций связана с преобладанием в средние века религиозного мировоззрения, существованием мировых религий, с неконвенциональной трактовкой знака в религиях Писания (см. с. 72 76).

2. В истории языковых ситуаций феодальная эпоха это пик диалектных различий, диалектной дробности и обособленности. Так отражается в языке феодальная раздробленность, слабость экономических связей в условиях натурального хозяйства, общая оседлость жизни. Интенсивная миграция племен первобытной поры прекратилась; образовались государства с более прочными границами. При этом границы многочисленных диалектов в целом совпадали с границами феодальных земель. Вместе с тем в феодальную пору складываются и наддиалектные формы общения (койне, см. с. 30 — 33). Позже на основе койне формируются народные (этнические) литературные языки — такие, как хинди, французский, русский (в отличие от надэтнических культовых языков — таких, как санскрит, латынь, церковнославянский).

3. Для феодальной поры характерна сложная иерархичность и строгая регламентированность, своего рода церемониальность книжно-литературного общения. Таковы черты самого феодального общества — с его сложной и консервативной социальной структурированностью (четкое разделение общества на клир и мир; многоярусная церковная и светская иерархия; вассалитет — сюзеренитет феодалов; цехи и гильдии ремесленников и купцов; прикрепленность крестьян к земле); сложным этикетом отношений между людьми; сложной системой эстетических правил, условностей, приличий. Применительно к средневековому искусству слова Д. С. Лихачев писал, что "литературный этикет и выработанные им литературные каноны — наиболее типичная средневековая условно-нормативная связь содержания с формой" (Лихачев 1971, 96).

"Из чего слагается этот литературный этикет средневекового писателя? Он слагается: 1) из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; 2) из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; и 3) из представлений о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся. Перед нами, следовательно, этикет миропорядка, этикет поведения, этикет словесный. Все вместе сливается в единую нормативную систему, как бы предустановленную, стоящую над автором... Писатель выбирает, размышляет, озабочен общей "благообразностью" изложения. Самые литературные каноны варьируются им, меняются в зависимости от его представлений о "литературном приличии". Именно эти представления и являются главными в его творчестве... Литературный этикет вызывал особую традиционность литературы, появление устойчивых стилистических формул, перенос целых отрывков одного произведения в другое, устойчивость образов, символов-метафор, сравнений и т. д." (Лихачев 1971, 108 — 109).

4. В сравнении с современной культурой, для средних веков характерно более пристальное и пристрастное внимание к слову. Это черта культур, развившихся на основе религий Писания (см. с. 72 — 76). Книжные люди средневековья видели в слове ключ к познанию тайн бытия, записанных в священных текстах. В способности человека записать и прочитать текст виделась волнующая тайна, раскрывающая человеческую сущность. В звуковом составе слова, в особенностях начертания, во внутреннем смысле составляющих слово морфем искали отражения сущности вещей. Д. С. Лихачев писал о таком подходе к языку и миру (речь идет о Константине Костенечском, болгарском книжнике XVв.): "Познание для него, как и для многих богословов средневековья, — это выражение мира средствами языка. Слово и сущность для него неразрывны... Между языком и письменностью, с одной стороны, и явлениями мира, с другой — существовала, по мнению Константина, органическая связь" (Лихачев 1973, 85 — 86).

Историк науки определяет культуру средних веков "как культуру текста, как комментаторскую культуру, в которой слово — ее начало и ее конец — все ее содержание" (Рабинович 1979, 269). Для средневекового мышления текст — это не только имя или Евангелие, но и ритуал, и храм, и небеса (С. С. Аверинцев: "небеса как текст, читаемый астрологом"). Вся средневековаа наука — его "наука по поводу слова, единственного средства для схоластического экспериментирования" (Рабинович 1979, 262).

Говоря о различии в отношении к слову между средними веками и новым временем, С. С. Аверинцев пишет: "Карл Моор у Шиллера не может энергичнее выбранить свой век, как назвав его "чернильным" веком. Средние века и впрямь были — в одной из граней своей сути — "чернильными" веками. Это времена "писцов" как хранителей культуры и "Писания" как ориентира жизни, это времена трепетного преклонения перед святыней пергамента и букв" (Аверинцев 1977, 208).

Языковое существование в послефеодальное время

 Развитие капитализма, углубляя общественное разделение труда, способствует всесторонней консолидации общества — экономической, политической, этноязыковой, информационной. Для языкового развития в послефеодальное время характерны следующие черты:

1. Прослеживается отчетливая тенденция к стиранию диалектных различий, к преодолению диалектной дробности. Однако этот процесс медлен и идет разными темпами: интенсивно там, где рано сложилась сильная центральная власть (как, например, в Англии, Франции), и сравнительно медленно —_в странах, где долго сохранялась феодальная раздробленность и сильны традиции федерализма (например, в Италии, Германии).

Вместе с тем, в отличие от якобинского Конвента в революционной Франции, требовавшего искоренить диалекты и запретить региональные языки, в современном мире растет понимание культурно-психологической ценности диалектов. Как деревня или городок детства — это малая родина человека, так и материнский диалект — это его языковая малая родина. Для человека в родном диалекте сохраняется жизненно важный опыт его первого знакомства с миром. Поэтому, овладевая литературным языком, важно сберечь в языковом сознании мир родного диалекта.

В ряде высокоразвитых стран (Словения, Германия, Япония) диалекты или диалектно окрашенная речь сохраняются как семейно-бытовой язык. Словенская филологическая традиция, в том числе учебники для средних школ, воспитывает уважительное отношение к диалектам. Подчеркивается, что диалекты ограничены только территориально, но по социальному статусу и выразительности они вполне сопоставимы с наддиалектной разговорной речью.

В Японии, после планомерной выработки "общего языка" страны (языка массовой коммуникации, см. с. 134 136), "по-новому встал вопрос о диалектах", — пишет японский лингвист. "Теперь уже стихия диалектов не опасна для общего языка, так как в значительной степени они преодолены в масштабах всей страны. Теперь уже, напротив, стоит вопрос о сохранении прелести и аромата некоторых элементов диалектов, скорее как стилистического средства, и они охотно воспринимаются в Японии слушателем радио и зрителем телевидения в передачах типа "театр у микрофона", ими сознательно с большим успехом пользуются девушки-гиды в туристских автобусах. Диалект теперь — приправа к местному колориту" (цит. по изданию: Языковая политика 1977, 246).

2. Для языкового развития в послефеодальное время характерна тенденция к сложению литературного языка с большим разнообразием коммуникативных функций (чем у литературных языков феодальной поры). Литературные языки нового времени выходят за рамки письменного общения: в сферу образцового употребления включается и такая важная коммуникативная разновидность языка, как разговорная речь (см. с. 30 — 33, 37 — 39). Так социальная интеграция общества обусловливает растущее языковое единство этнического коллектива.

Что изменяют в языках революции?

Революции, состоящие в "коренной ломке общественных отношений", не приводят к ломке, "взрыву" или "скачку" в истории языка. Тем не менее последствия таких крутых социальных сдвигов сказываются и на языке.

Самые заметные (но не самые значительные и глубокие) последствия — это переименования социально значимых профессий, должностей, институций (русск. министр > народный комиссар; офицер > командир; солдат > боец или красноармеец; полиция > милиция; жалованье > зарплата и т.д.). По своей природе переименования сродни табуистическим заменам: это отголоски магической функции речи, веры во взаимозависимость имени и вещи (см. с. 33 — 37).

Более серьезное воздействие революции на язык связано с перемещением и смешением огромных масс населения в территориальном и социальном пространстве. Носители разных территориальных и социальных диалектов попадают в новые языковые среды, их речь испытывает влияние чужой речи и сама влияет на речь других. Процессы такого рода ведут к ослаблению различий между разными формами существования языка, к преобразованию его нормативно-стилистического уклада. В частности, бурные события 1917-го и последующих годов ускорили движение русского литературного языка по пути демократизации. С одной стороны, утрачивались наиболее книжные формы интеллигентской речи (ср.сложный, развернутый синтаксис многих монологов в пьесах Чехова). С другой — нижние границы "правильной" (литературной) речи слились с повседневным полуинтеллигентским общением, вобравшим в себя множество языковых черт новых хозяев жизни.

А. М. Селищев в книге "Язык революционной эпохи: Из наблюдений над русским языком последних лет (1917 — 1926)" показал рад общих черт в "революционном" русском языке и во французском языке времен революции конца XVIII в., связанных с крайней политизацией общества. В условиях ораторской активности и острой полемики стали продуктивны образования от имен лиц, причем и с положительной (ленинизм, троцкист), и с отрицательной коннотацией (красновщина, махновщина). В публицистике возродилась крайне патетическая фразеология и образность (суровая рука революционной законности, рушится царство насилия и т.п.), а наряду с этим стали обычными элементы просторечия, жаргонизмы (ср. в "Правде": Бухарин, один из лучших теоретиков, наш дорогой Бухарчик; совдурак). Как и в революционной Франции, широко распространилось тыканье. Селищев отмечает также сходство некоторых семантических процессов: франц. travailler это 'обрабатывать' не только дерево, камни, железо, но и народ, толпу, публичное мнение, войска. Такая же сочетаемость появилась в революцию и у русск. обрабатывать. Типична также и противоположная направленность семантического процесса: выхолащивать марксизм. Под французским влиянием в русскую революционную фразеологию вошли обороты старый режим, порядок дня, объявить вне закона, декрет, экспроприация и т. п. (Селищев 1928).

Таким образом, революционные потрясения отражаются сильнее всего на нормативно-стилистическом укладе языка.

Письмо и книгопечатание как факторы языковой эволюции.

Главное событие в истории коммуникации

 Во введении к учебнику С. И. Соболевского "Древнегреческий язык" (М., 1948) есть такие слова: "История застает греков уже разделенными на несколько племен, говоривших на разных наречиях или диалектах" (с. 5).

Что в этом контексте значит слово история?

Во-первых, это писанная история и потому лучше известная, более достоверная; в ней люди, годы, события индивидуально-конкретны и неповторимы — благодаря письму. Во-вторых, история здесь — это еще и качественно иной этап культуры и цивилизации, настолько новый, что все предшествующее кажется предысторией — и это тоже благодаря письму.

В письме люди долго видели чудо, поэтому многие народы верили, что письмо создали боги. "У вавилонян письмо изобрел бог Набу́ — покровитель наук и писец богов... В китайских легендах изобретателем письма считался либо Фу-си основоположник торговли, либо мудрец Дан Цзе с ликом четырехглазого дракона. По представлениям древних евреев, у них, помимо более позднего "человеческого" письма (Исход 8, 1), некогда имелось более древнее "божественное" письмо (Исход 21, 18). По исламской традиции, сам Бог был создателем письма. С точки зрения индусов, им был Брахма; считалось, что именно он дал людям знание букв. Скандинавская сага приписывает изобретение рун Одину, а в ирландских легендах изобретателем письма является Огме" (Гельб 1982, 219 220).

В некоторых ближневосточных мистических учениях письмо, сам алфавит считались священными. Позднеиудейское "преклонение перед алфавитом как вместилищем неизреченных тайн" (Аверинцев 1977, 201) сказалось в мистических интерпретациях алфавита у каббалистов, пифагорейцев, гностиков, астрологов, чернокнижников. Общую направленность и стиль мышления таких интерпретаций можно почувствовать по одному старинному рассуждению о латинском алфавите: "Латинский Алфавит... является идеографическим отражением великих греческих мифов...; по этой причине он преподносит нам... удобное для пользования 'выражение' фундаментальных истин, содержащихся в человеке и во Вселенной, истин живых, 'Божеств', которые представляют собой манифестацию Единой Истины, созидательной и суверенной" (цит. по работе: Гельб 1982, 221).

Вместе с тем миф о божественном создателе письма это часто последний миф, им завершаются мифопоэтические традиции. С созданием письма заканчивается мифологический и фольклорный этап развития народа заканчивается "дошкольное", бесписьменное детство человечества, полное детской беспечности и детских страхов.

В истории человеческой коммуникации создание письма остается самым главным событием. Оно привело к огромным изменениям в характере языкового общения людей, а вслед и вследствие этого -к невиданному ускорению информационных, технологических и социальных преобразований.

Чтобы наглядно представить стремительный прогресс за последнее столетие информационных технологий (а ему соответствует и лавинообразное возрастание объемов информации, циркулирующей в обществе), американский специалист по теории коммуникации Ф. Уиллиамс сравнил историю Homo sapiens с двумя оборотами по кругу часовой стрелки, т.е. 36 тыс. лет представил как одни сутки, 24 часа. Тогда развитие информационных потребностей и возможностей людей выглядит так:

Легко видеть, что началом цивилизации было создание письма. Воздействие письма на информационно-языковые процессы проявлялось в следующих тенденциях:

1. Резко возрастает количество и меняется качество информации, циркулирующей в обществе. Информация, которой обладало бесписьменное племя, содержалась в племенном фольклоре — в мифологии, в исторических преданиях, эпосе (былинах, сагах), в пословицах и приметах. В целом это знание не превышало информации, которую мог удерживать в памяти и передавать младшим соплеменникам главный хранитель и "транслятор" народного опыта (сказитель).

Иная картина в обществе с продолжительной письменной традицией: циркулирующая в нем совокупная информация многократно превышает возможности памяти отдельного члена общества. Отчасти это достигалось благодаря профессиональному разделению "трудов" по хранению и передаче информации: плотники помнят и передают свое ремесло, кузнецы, как и знахари и травники, жрецы или священнослужители, писцы и законники, — свое. Однако главным средством сохранения и передачи информации становится письменность.

При этом дело не только в количествах информации. На заре письменной культуры, при переходе к письменной передаче информации, главный выигрыш заключался "не в передаваемых количествах информации, а в ее качестве... Письменность позволяет в принципе сохранить в памяти общества текст, резко отличающийся от всех, принятых в данном обществе, и в этом смысле характерный именно для его автора" (Иванов Вяч.Вс. 1978, 155). Если фольклор обращен ко всем членам небольшого племени и в основном известен всем, то ранние письменные тексты были доступны лишь узкой группе лиц. Вот почему появление письменности стимулировало информационно-интеллектуальную дифференциацию общества и развитие индивидуальных творческих возможностей отдельных его членов.

Письмо многократно расширяет пути и способы передачи информации: не только по элементарным цепочкам (от отца к сыну, от мастера к ученику), но также минуя соседствующие звенья временной или пространственной связи. Так, именно благодаря письму величайшее достижение Древнего Рима — римское право — спустя несколько столетий после гибели Рима было воспринято народами средневековой Европы и стало основой юридического мышления позднейших цивилизаций.

2. Письмо существенно разнообразит условия коммуникации. Передача и прием письменного сообщения обычно разделены во времени и/или пространстве; у письменного сообщения могут быть читатели, неизвестные автору; их число может быть большим или неопределенным. Пишущий не может помочь (себе и адресату) жестами, мимикой, интонацией. Читающий не может спросить автора о неясном в тексте и получить ответ по ходу чтения. Поэтому создавать письменные тексты, которые были бы в такой же мере понятны, как устная речь, обращенная к знакомому собеседнику, значительно сложнее, чем говорить. Преодолевая трудности "заочной" письменной коммуникации, языки выработали разнообразные средства отчетливого выражения всех тех смыслов, которые в устном общении "сами собой разумелись".

Например, за столетия письменной культуры сформировались разнообразные синтаксические показатели подчинительной связи между предложениями. С их помощью говорящий может довольно тонко различать и определять те отношения, которые возможны между двумя событиями (действиями), т. е. отношения временной связи, пространственной, определительной, условной, причинно-следственной, целевой, сопоставительной, уступительной и др. Ср. различия в характере временной связи двух событий в зависимости от того, какой союз времени (из ряда возможных) выбрал говорящий: когда, пока, как, покамест, покуда, в то время как, после того как, с тех пор как, как только, лишь только, только что, только лишь, едва только, прежде чем, раньше чем, перед тем как. Так же разнообразны возможности в представлении всех других видов отношений между событиями — причины, цели, условия и т. д.

3. Письменное общение способствует выработке сложных синтаксических форм языка и речи. Это прежде всего разные виды сложных предложений, затем средства различения "чужой" речи и речи "своей" (прямая речь, косвенная, разные виды "несобственно-прямой" речи и т. п.), а также специальные средства рубрикации текстов: систематизированные перечни, табличное представление текстового материала, специальные средства, демонстрирующие композицию текста (членение на абзацы, главы, разделы, параграфы; членение текста на основной текст и вспомогательный, который составляют комментарии, указатели и т. п.).

4. Письмо способствует обогащению лексического запаса языка. Если словарь бесписьменного племени не превышает 10 — 15 тыс.слов, то тезаурус языков с продолжительной письменной традицией насчитывает 400 — 500 тыс. слов (о понятии "тезаурус" см. с. 37 — 39).

5. С появлением письма обычно начинает складываться литературный (нормированный) язык в качестве такой формы существования языка, которая обладает наиболее широкими функциональными возможностями и в перспективе становится наиболее общим (наддиалектным и межсословным) средством коммуникации (см. с. 30 — 33, 37 — 39).

6. Письмо и со временем возникающая в письменной культуре нормативно-стилистическая регламентация языка существенно замедляют темпы языковых изменений. А. М. Пешковский сравнивал норму с плотиной, которая превращает языковой поток в стоячее озеро.

7. Письмо изменяет сам характер исторических процессов в языке. В бесписьменном языке новые явления (новые слова, обороты, синтаксические конструкции) вытесняют старые, заменяют их собой, поэтому даже за короткое время такие языки меняются до неузнаваемости. Например, "некоторые из индейских языков изменяются так быстро, что молодежи бывает трудно, если не невозможно, общаться с людьми на три или четыре поколения старше себя. Непрерывное изменение языков приводит к их превращению в новые языки и диалекты. Существование сотен языков и диалектов у индейцев Америки и у банту в Африке — прекрасный тому пример" (Гельб 1982, 213). Иная картина в языке письменном: здесь новые слова и обороты не вытесняют старые, а сосуществуют с ними. Идет не смена языковых возможностей, а их накопление, аккумуляция. Таким образом, письмо способствует и созданию и сохранению богатства коммуникативных возможностей общества.

Итак, письменность стала основой внешней памяти человечества. Рост возможностей хранения и использования информации обусловил дальнейшее ускорение информационного и технологического прогресса.

История письменности состояла в возрастании объемов письменной коммуникации, в неуклонном расширении ее географического и социального пространства. Это вело к демократизации письменного общения и литературных языков.

"Гутенбергов пресс ": первая предпосылка массовой коммуникации

Поскольку печати существовали задолго до нашей эры, то и мысль о возможности тиражировать (множить) написанное путем печатания (т. е. посредством оттиска краски на бумаге или ткани) тоже очень стара. Начиная с VII в. в Китае, Японии, Индии умели делать оттиски с деревянных или медных досок, на которые предварительно наносилось зеркальное изображение нужного текста (оно вырезалось, или вытравливалось, или, как в лубочной гравюре, писалось краской). Однако подлинная эра книгопечатания началась в середине XV в., когда Иоганн Гутенберг, золотых дел мастер из Майнца, изобрел печать с наборной формой, создаваемой из отдельных литер, а также печатный пресс и способ отливки стандартных литер шрифта.

Основным стимулом возникновения книгопечатания были потребности в одновременном, единообразном и быстром тиражировании книг. Потребности в массовой книжной продукции были связаны с широкими просветительскими запросами европейском общества в XV в., однако вскоре преимущества тиражирования оценила и церковная цензура.

"Гутенбергов пресс" (М. Цветаева) вызвал невиданное прежде увеличение объемов информации, циркулирующей в обществе, что означает резкое возрастание удельного веса языка и речевой деятельности в жизни людей. Можно также говорить об определенном специфическом воздействии книгопечатания на информационно-языковые процессы.

1. "Печатный знак относится к рукописному знаку почти так же, как рукописный знак к устному слову" (Рождественский 1979, 131 -132). То влияние, которое оказывало на языки письмо ("рукописание"), было усилено "машинным писанием" — полиграфией (греч. polygraphia — буквально 'многописание' и развитием средств тиражирования. Шире становился круг потребителей информации. Если адресат некоторых рукописных текстов может быть один человек (например, в частной переписке), то адресат печатного текста — это всегда некоторое множество людей, причем часто незнакомых автору текста. Поэтому текст, предназначенный для печати, должен быть рассчитан на достаточно широкую аудиторию и на то, чтобы быть понятным вне контекста, вне психологической "настроенности" собеседников друг на друга, обычной при устном общении (а также при письменном общении близких знакомых). Поэтому книгопечатание углубляет тенденции к формированию языковых возможностей максимально эксплицированного, открытого и потому максимально понятного текста (разумеется, "понятного" — в рамках темы текста, его жанра, профессиональной предназначенности и т. п.).

2. Если развитие письменности обычно приводит к созданию литературных (нормированных) языков, то книгопечатание способствует сравнительно быстрой стабилизации языковой нормы и ее распространению вширь, среди читающих слоев населения. Только типографский станок (а не рукописание) позволяет получить действительно тождественные по языку экземпляры (копии) текста. Только массовые тиражи, в сочетании с распространением школьного образования, внедряют языковые нормы в широкую речевую практику говорящих.

3. Книгопечатание способствовало демократизации письменного общения. Естественно, что массовая печатная продукция не может быть в той же мере престижной, в какой были на заре письменности иероглифические таблички, или папирусные свитки, или дорогостоящие пергаментные рукописные книги. Письменное общение стало повседневным, обиходным, часто заурядным делом. Люди перестают относиться к письменному тексту с большим доверием и уважением, чем к устному слову. Римляне говорили: Verba volant, scripta manent — Слова улетают, написанное остается; о том же и русская пословица: Что написано пером, не вырубишь топором. А в XX в. поэт сказал: Мало ли что в книжке можно намолоть (В. Маяковский). Параллельно с демократизацией письменного общения и вследствие этого происходит демократизация литературных языков.

4. В современном мире развитие письма и книгопечатания приводит к исключительному разнообразию речевых жанров. Десятки видов текстов создаются как принципиально письменные тексты, рассчитанные только на зрительное восприятие. Таковы своды законов, научно-исследовательские и конструкторские тексты, патенты, различного рода официально-деловая документация. Возникает информатика, т.е. разнообразные "тексты о текстах": рефераты, аннотации, библиографии, описи архивов, терминологические и номенклатурные стандарты, всевозможные указатели к текстам (например, указатель авторский, предметный, географический, хронологический, формульный, патентный, указатель заглавий и т. д.). Информатика систематизирует тексты, обеспечивает их распределение между людьми и "вводит" людей в понимание текстов (см.: Рождественский 1979, 179). Вместе с тем объем накопленной информации в наше время достиг критической величины, что резко затруднило поиск нужной информации. Преодолеть этот кризис призваны компьютеры.

Историко-биографические экскурсы: восточнославянские первопечатники Франтишек Скорина (до 1490 — ок.1541) и Иван Федоров (ок. 1510 — 1583) в языковых ситуациях своего времени

При всей новизне в XVI в. "друкарского" станка, основные заботы восточнославянских первопечатников были не технические, а культурно-просветительские и филологические (текстологические, языковые). Это заботы исследователей-библеистов, переводчиков, редакторов, комментаторов. Поражает широта издательских программ Франтишка Скорины и Ивана Федорова. Они осуществили книжные "предприятия век а", причем предприятия отнюдь не коммерческие, но ориентированные на высокую классику своего времени, исполненные веры в пользу просвещения.

Сын полоцкого купца Франтишек Скорина прожил богатую событиями жизнь. Много закрыто от нас временем, но все же известно, что Краковский университет присудил ему степень бакалавра "свободных наук", а Падуанский — степень доктора в "лекарских науках". Скорина вел торговые дела в Беларуси и Польше. Сохранились королевские охранные листы, выданные Скорине, но также и королевские указы против него. Скорина не раз судился, несколько месяцев сидел за долги в тюрьме. В Вильне он был секретарем и врачом виленского епископа. В Кенигсберге недолгое время состоял на службе у прусского герцога Альбрехта. В Праге ему поручили устроить королевский ботанический сад. Один документ допускает чтение, согласно которому Скорина был секретарем датского короля. Согласно другому (однако не подтвержденному источнику), Скорина встречался в Виттенберге с Лютером и Меланхтоном, причем Лютер принял его за "интригана от дьявола". Судя по некоторым косвенным данным, Скорина привозил книга своей печати в Москву.

В 1517 1519 гг. Скорина на деньги богатых белорусских купцов завел в Праге типографию, нанял печатников и граверов и издал 23 книги Ветхого Завета (начав с Псалтыри) под общим названием "Библия руска, выложена доктором Франциском Скориною из славнаго града Полоцька, Богу ко чти и людем посполитым к доброму научению", сопроводив каждую книгу объяснительным "предословием" и кратким послесловием. В Вильне Скорина открыл типографию (первую на территории бывшего СССР). Здесь в 1522 г. он напечатал "Малую подорожную книжицу", в которую вошли Псалтырь, Часословец, Шестодневед, Пасхалия, и также несколько сочиненных им церковных песнопений; в 1525 г. издал "Деяния и послания апостольския" (Апостол).

Вероисповедная принадлежность Скорины неизвестна и неопределима по характеру его изданий (особенно пражских) настолько его предисловия веротерпимы и, говоря современным языком, экуменически надконфессиональны.

В обращении Скорины к Ветхому Завету ярко сказался присущий европейскому Возрождению интерес к первоисточникам христианства, решительное предпочтение Св. Писания церковному преданию. Книги Ветхого Завета (за исключением Псалтыри, особенно у православных) не использовались в христианском богослужении; они не были так популярны, как жития или календари, и так повседневно необходимы в каждой церкви, как Евангелия. Ветхий Завет в начале XVII в. это по-своему изысканное чтение европейской интеллектуальной элиты, и именно к такой классике стремился приобщить Скорина своих соотечественников.

Его виленские издания по составу текстов более традиционны (в церковном отношении), однако новаторским был сам замысел "Малой подорожной книжицы". Это почти карманное издание предназначалось для индивидуального, "приватного" обращения (хотя бы и в дороге) к вечным истинам христианства.

Вопрос о языке конфессиональных текстов Скорина решает в пользу церковнославянского — классического языка восточнославянской книжности, однако при этом стремится объяснить непонятное на народном языке. Это было продуманное решение, сформулированное в предисловии к первой изданной им книге — Псалтыри: "Повелел есми Псалтырю тиснути рускыми словами а словенскым языком [т. е. русскими буквами и словенским языком]... Также положил есми на боцех [т. е. на полях] некоторые слова для людей простых не рушаючи самое Псалтыри ни в чем же... Иные слова который суть в Псалтыри неразумный простым людем найдуть е на боцех руским языком что которое слово знаменует" (цит. по факсимильному воспроизведению памятника в издании: Францыск Скарына 1988, 24).

Реально язык скорининских книг в разной мере церковнославянский. Те книги, которые он печатал по церковнославянским рукописям (Псалтырь, Апостол), сохраняют церковнославянский язык в большей мере. Однако в переведенных Скориной библейских книгах (с латыни, с чешского), при сохранении церковнославянской основы, вполне ощутима белорусская языковая струя.

В изданиях Скорины кириллица впервые получает вид, близкий к современной "гражданской" азбуке: буквы стали округлые и легкие, прозрачные, некоторые дублетные буквы исключались. Скорина, таким образом, предугадал облик будущей "гражданки", почти на два века опередив реформу графики и алфавита Петра I 1710 г. (Впрочем, в православных церковнославянских изданиях канонических текстов подобный светский шрифт невозможен и до сих пор.)

Издания Скорины были достаточно известны как в Беларуси и на Украине, так и в Московской Руси. Еще в XVIII в. на авторитет Скорины ссылались старообрядцы. Однако белорусский и западнославянский "акцент" в церковнославянском языке Скорины, как и слишком светский тон его предисловий, по-видимому, затрудняли полное принятие его книг официальной православной традицией. Во всяком случае, издания Скорины не оказали такого влияния на языковую ситуацию, как книги Ивана Федорова.

Иван Федоров (или Федоро́вич), по геральдическим данным, происходил из белорусского шляхетского рода Рогозов. Учился в Краковском университете (бакалавр "свободных наук"), в бытность в Москве — дьякон одной из церквей Кремля. Его первые издания увидели свет в Москве (Апостол 1564 г., Часовник 1565 г.). Из-за гонений вынужден был перебраться в Литовскую Русь. Здесь в Заблудове (сейчас местечко в восточной Польше) в 1569 — 1570 гг. в типографии великого гетмана литовского Григория Ходкевича Иван Федоров напечатал Учительное Евангелие и Псалтырь с Часословцем. Позже в собственной типографии во Львове он издает Апостол и первый у восточных славян печатный букварь (1574 г.), оказавший определяющее влияние на все последующие буквари допетровской Руси. С конца 70-х гг. Иван Федоров в Остроге (сейчас райцентр в Ровенской области на Украине). Здесь, в типографии православного магната князя Константина Острожского, он издает греческо-церковнославянский букварь (1578 г.), Новый Завет с Псалтырью и знаменитую Острожскую Библию (1581 г.). В ее основе лежит рукописный полный свод библейских книг, который в 1499 г. был подготовлен на "книжном дворе" новгородского архиепископа Геннадия (так называемая Геннадиевская Библия) и спустя десятилетия с санкции Ивана IV передан Ивану Федорову для издания «типом».

Острожская Библия Ивана Федорова сыграла выдающуюся роль в утверждении церковнославянского языка в качестве основного языка книжно-письменной культуры восточного славянства до XVIII в. Она была переиздана в Москве в 1663 г., с ней считались последующие издатели церковнославянской Библии в России. Острожская Библия послужила источником языковых примеров и образцов в той кодификации церковно-славянского языка, которая представлена в знаменитой грамматике Мелетия Смотрицкого (Евье [близ Вильны], 1619; 2-е изд. — М., 1648; 3-е изд. — М., 1721). В Московской Руси XVII — начала XVIII в. грамматика Смотрицкого была главным нормативным руководством по церковнославянскому языку. Она утверждала и пропагандировала тот церковнославянский язык, который был ее камертоном и источником, — язык Острожской Библии Ивана Федорова.