2. "табель о рангах" как зеркало российской бюрократии

2. "табель о рангах" как зеркало российской бюрократии

Сущность "Табели", ее достоинства и недостатки

Как известно, в нашем массовом сознании прочно укоренен стереотип — все благие и вообще крупные начинания в российской истории связывать с именем и царствованием Петра I. В полном соответствии с этой традицией и начало государственной службы в России тоже часто отсчитывают от Петра, а именно — от 24 января 1722 г., когда он ввел в действие подготавливавшуюся несколько лет знаменитую "Табель о рангах всех чинов воинских, статских и придворных, которые в каком классе чины". (Таково ее с трудом воспринимаемое современным ухом полное наименование.) "Табель" установила три иерархические, как бы параллельные лестницы чинов для гражданской, военной и придворной служб, по 14 ступеней в каждой. Подробный рассказ о "Табели", ее исторической судьбе и порожденных ею последствиях пойдет ниже. Пока же лишь заметим, что, как и в большинстве других случаев исторического мифотворчества вокруг петровских деяний, приписывание "Табели" какого-либо революционного значения, если и справедливо, то только отчасти. Представляется, что это был лишь очередной шаг в деспотическом стремлении власти регламентировать, подчинить единому распорядку всю жизнедеятельность общества.

Московское государство всегда старалось максимально подчинить себе "все силы и средства общества, не оставляя простора частным интересам отдельных лиц и классов" [l]. Уже в XVI веке Иван Грозный создал для контроля над "государевыми служивыми людьми" специальное учреждение — Разряд, который в середине его царствования вел "личные дела" 22—23 тысяч человек. Из них 2—3 тысячи были внесены в московские послужные списки, т.е., говоря современным языком, составляли некое подобие столичной "номенклатуры", а прочие входили в списки других городов, т.е. в местные "номенклатуры" [2]. Разумеется, основная часть этих служивых людей привлекалась государством для военных нужд. Но поскольку тогда не делалось строгого различия между военной и гражданской царевой службой (не случайно даже управлявшие сугубо внутренними российскими территориями наместники назывались воеводами), то из списков черпались "кадры" для любых царских назначений. Существовали и аналоги чинов. Правда, тогда их иерархия была меньше: судья, думный дьяк, дьяк, подьячий.

Обычно при назначениях принимались в расчет три фактора: родословная ("порода") кандидата, его чиновность (служебный титул) и разрядность (предыдущие должности). Так что уже задолго до Петра существовали и предтечи чиновничества (служивый класс), и предтечи номенклатуры (разрядные списки). Равно и другое приписываемое Петру изменение — отмена безоговорочного приоритета породы перед службой — в основе своей было сделано до него. Еще в 1682 г. по представлению Комиссии под председательством В. В. Голицына было отменено "богоненавистное и враждотворное местничество". С этого момента, как отмечает Ключевский, "совершенно изменилось отношение сословного положения служивого лица к служебному чину. Прежде этот чин определялся принадлежностью лица к известному генеалогическому слою; теперь, наоборот, приобретение известного служивого чина вводило в состав высшего служивого класса, какого бы оно ни было происхождения" [3]. Эта мера разрушила прежнее — родовое — основание лестницы чинов. А Петр своей "Табелью" лишь завершил дело, к тому же внеся в него, как и во многих других случаях, свое тоталитаристское стремление максимально поставить подданных под контроль полицейского государства [4].

Более того, именно Петр проявил беспокойство, что гражданская служба может стать слишком легким путем для перехода людей из "подлых" классов в дворянское сословие, и своим Указом от 31 января 1724 г. предписал "в секретари не из шляхетства (дворянства) не определять, дабы потом не могли в асессоры, советники и выше происходить" [5]. Впрочем, "лазейку" в виде производства особо отличившихся из "подьяческого чина" с предоставлением им шляхетства он оставил. Его наследники усовершенствовали механизм регулирования ограниченного доступа представителей низших классов в дворянство через государеву службу: так, Екатерина [1 своим Указом 1790 г. "О правилах производства в статские чины" установила, что право на потомственное дворянство дает лишь 8-й класс "Табели", для перевода в который недворянам надо было прослужить в чине предыдущего класса не менее 12 лет.

Упомянутый Указ вместе с Указом Павла I от 1797 г. "О наблюдении, при избрании чиновников к должностям, старшинства мест и чинов" и изданием уже при Александре, в 1801 г., так называемых чинопроизводственных правил в определенной мере подытожили продолжавшуюся в течение всего XVIII столетия шлифовку "Табели", правил поступления на службу и прохождения по ее ступеням. Основным путем продвижения являлась выслуга лет, досрочный же перевод в высший класс был исключением из правила, как бы наградой за особые заслуги, присуждавшейся поличному решению монарха. Впрочем, верхней ступенькой для продвижения по принципу выслуги был 5-й класс; пожалование в более высокие чины производилось лишь по усмотрению императора.

К началу XIX века "Табель" приобрела следующий вид [6]:

При этом 1-й класс был исключительным: за всю историю им были пожалованы лишь 11 человек. Чины 11-й и 13-й существовали лишь номинально, а соответственно в 1811 и 1834 гг. были упразднены. Так что реально лестница состояла из 11 классов. Дополнительно к "Табели о рангах" существовали еще и высшие почетные звания: статс-секретарь Его Величества, член Государственного совета, сенатор, почетный опекун, а также так называемое внетабельное чиновничество — низшие канцелярские служащие (копиисты и пр.). Сетка должностей корреспондировалась с лестницей чинов, но не жестко — допуская определенный "люфт", так что чин мог как бы опережать должность, а мог и отставать (примерно как в нынешней военной службе). Соответственно и шкал привилегий было две — по должностям и по чинам. Форма обращения к чиновнику — "титулование" — также подчинялась табельной иерархии: к 1—2-му классам надлежало обращаться "Ваше высокопревосходительство", к 3—4-му — "Ваше превосходительство", к 5-му — "Ваше высокородие", к 6—8-му — "Ваше высокоблагородие", к последующим — "Ваше благородие". По своей многомерности, детализированности и дробности система была беспрецедентной. Тут мы определенно переплюнули Запад, хотя и заимствовали у него ряд названий.

Все чиновники носили мундиры, а зимой и шинели, по которым можно было установить ведомство, где они служили, и чин. При этом чиновников разных ведомств можно было различить и по пуговицам, и даже "с изнанки": сановники первых пяти классов имели цветную подкладку шинелей, цвет которой зависел от ведомства: в телеграфном — желтая, путейском — зеленая, внутренних дел — красная... [7]. В своем стремлении к "оказениванию" всего общества, включая даже те профессии, которые, казалось бы, по самому смыслу своей деятельности должны иметь независимый статус, правительство и на них распространяло чиновничье-мундирные "привилегии". Так, Павел I ввел почетные звания мануфактур-советника и коммерции советника для лиц, успешно занимавшихся промышленностью и торговлей; они были приравнены к 8-му классу гражданской службы. Ученые ценились дешевле: "профессорам при Академии" и "докторам всяких факультетов" давался чин 9-го класса, т.е. титулярного советника (которого в известном романсе прогнала генеральская дочь, сочтя его объяснение в любви дерзким нарушением социальной иерархии). Сам Ломоносов, высказывавший обиду за отнесение российских ученых к столь низкому рангу, был в конце своей жизни пожалован "либеральной" Екатериной II в статские советники, т.е. аж в 5-й класс. Чины присваивались и выборным деятелям органов самоуправления — предводителям дворянства, а позднее городским головам и председателям земств.

Мундиромания, оказенивание общественного сознания дошли до такой степени, что мундиры в XV111 веке носили даже служители муз — члены Академии художеств. Ношение мундиров было обязательным. Разработка их эскизов, периодическая перемена фасонов в соответствии с веяниями моды, детальная регламентация знаков отличия и правил их ношения всегда считались одними из важнейших государственных дел, в подробности которых лично вникали сами императоры. Любое, даже мельчайшее изменение в форменной одежде требовало высочайшего утверждения. И это было далеко не просто формальностью. Императоры, как правило, помнили детали форменной одежды всех высших и средних чинов и замечали малейшие отклонения от регламентов, причем наказания за отступления от правил раздавали не только самодур Павел и символ "мундирной России" Николай I, но и "либерал" Александр I. Существовало семь (!) вариантов форменной одежды: парадная, праздничная, обыкновенная, будничная, особая, дорожная и летняя и подробное расписание, что в какие дни надлежит носить.

Свои — еще более сложные и гораздо более престижные — шкалы чинов и мундирных различий были также в придворной и военной службах (последняя подразделялась на армейскую и флотскую) — между родами войск и даже полками. Не случайно статские чиновники хотя бы по внешним атрибутам стремились походить на офицеров: правительству неоднократно приходилось издавать специальные указы, запрещавшие штатским лицам именоваться военными чинами. И все-таки мания казаться военными была непобедима. Даже на исходе XIX века многие чины высшей гражданской иерархии велели прислуге именовать их генералами [8].

Иногда гражданские чиновники получали в виде особого отличия свитские, т.е. придворные, чины. Известный американский исследователь России Р. Пайпс, думается, справедливо замечает, что "Табель о рангах" "превратилась в настоящую хартию служивого сословия... Поступление на службу и служебное продвижение сделались в России родом национальной одержимости, особенно в низших классах. ...Импульс, который в странах коммерческих устремлялся в накопление капитала, в императорской России направлялся обыкновенно на обзаведение чином" [9]. Правда, с суждением Пайпса, что "московский служилый класс, от которого произошло по прямой линии дворянство эпохи империи и коммунистический аппарат Советской России, являет собою уникальное явление в истории общественных институтов" [10], вряд ли можно согласиться без серьезных оговорок. Даже в абсолютных монархиях континентальной Европы, не говоря уже о Китае и других вариантах "азиатской" модели, можно найти немало подобий и аналогов нашему чиновничеству.

Петр I "обогатил" отечественную, "почвенную" традицию необузданного деспотизма власть имущих рационализаторскими механизмами деспотизма западного. Главным таким механизмом, "идеалом его было, как он сам выражался, регулярное — правильное — государство, где вся жизнь регламентирована, подчинена правилам, выстроена с соблюдением геометрических пропорций, сведена к точным, однолинейным отношениям... Идеал "регулярного государства"... вначале имел известные резоны, но очень скоро он породил одно из основных зол и вместе с тем основных характерных черт русской жизни — ее глубокую бюрократизацию" [11]. Это обстоятельство имело для российского общества глубокие и устойчивые, даже до сих пор далеко не преодоленные последствия, в том числе нравственно-психологического характера.

Гипертрофия чина

Чувства чести, личного достоинства, уважения подменил ЧИН, а богатство и полутона социальной структуры, даже межличностные отношения людей втискивались в ячеи наброшенной на всю страну сети — ранжиров единой "Табели о рангах". Один из западных путешественников, посетивших Россию в царствование Павла I, метко заметил: "Здесь все зависит от чина... Не спрашивают, что знает такой-то, что он сделал или может сделать, а какой у него чин. Положение в обществе, измеряемое классами чинов, получило значение главной жизненной ценности" [12]. Пушкин точно выразил эту ситуацию в формуле:

"У нас не ум ума почитай, а чин чина почитай".

Человек без чина считался неполноценным, причем порой дело доходило до абсурда: так, никогда не служивший князь Голицын, подписывая бумаги, всю жизнь должен был вместо указания чина (что считалось обязательным) ставить перед своей фамилией слово "недоросль". Даже лошадей на почтовых станциях давали по чинам — от двенадцати для чиновников трех первых классов до одной-двух для титулярных советников. По чинам, как известно, обносили блюдами и на званых обедах.

По мнению Ю.М. Лотмана, понятие чина приобрело в петербургской имперской культуре почти мистический характер [13]. В этом отношении Пайпс, пожалуй, прав — такого в рационалистической Европе сыскать нелегко, разве что в какой-то мере в гофмановском "Крошке Цахесе".

Чин не только формировал личность и строго указывал на место человека в общественной иерархии, не только определял стиль его жизни и поведение вплоть до мелких деталей. Порой он как бы отделялся от своего материального носителя, начинал самостоятельную жизнь. Хрестоматийный пример подобной материализации — нос коллежского асессора Ковалева, принявший образ статского советника, т.е. чина, на три ступени более высокого, и благодаря этому холодно третировавший своего бывшего "хозяина". "Расколдовывание" же подобной псевдореальности воспринималось как отклонение от социальной нормы. Не случайно рассуждения о фиктивности разделения людей по чинам привели Поприщина — другого героя "Петербургских повестей" Гоголя — в известный дом. Другой хрестоматийный пример недопустимого диссидентства, отклонения от нормы — "не признающий чинов" грибоедовский Чацкий. Норма же соответственно — все прочие персонажи "Горя от ума", оценивавшие окружающих на основании их места в формальной чиновной иерархии.

Человек при поступлении на службу становился как бы казенной собственностью и так и оставался ею на протяжении всей своей жизни. Добро бы еще это привело к уменьшению злоупотреблений и произвола чиновников, к возникновению честной и эффективной администрации. Увы! "Злоупотребления росли с необыкновенной быстротой. Они были практически неискоренимы, так как государство хотя и боролось с ними, но, по существу, само же их и порождало" [14]. Регламентация формальных правил прохождения службы отнюдь не устранила общего духа государственного произвола, сформировавшего и продолжавшего "подпитывать" (в разных смыслах этого слова) российский чиновничий аппарат. Так что и этого самооправдания наше "регулярное государство" не имеет.

Впрочем, было бы несправедливым считать, что "Табель о рангах" не принесла совсем уж ничего хорошего. Кположительным чертам рассматриваемой системы, думается, можно отнести расширение возможности для вертикальной социальной мобильности, для возвышения при соблюдении определенных условий людей из низших классов. Правда, это не диктовалось какими-либо демократическими идеалами, а было во многом вынужденным: во-первых, после освобождения дворян от обязательной службы многие из них стали ограничивать свое "служение отечеству" несколькими годами в молодости, а затем выходили в отставку, предпочитая вести праздную жизнь в родовых имениях либо за границей; во-вторых, по мере разрастания "государева хозяйства" и соответственно увеличения чиновного аппарата обнаружилось, что без широкого привлечения на статскую службу недворян не обойтись. Доля поместных дворян в составе гражданского чиновничества неуклонно сокращалась. Это весьма беспокоило власть, как известно, всегда отрицательно относившуюся к размыванию межсословных барьеров. Поэтому правительство периодически принимало различные ограничительные меры, главным образом повышая уровень класса, дававшего право на наследственное дворянство. Так, к середине XIX века это право было ограничено уже лишь пятью, а при Александре II — четырьмя высшими классами. Однако саму тенденцию "дедворянизации" госслужбы государство было вынуждено принимать как данность.

В результате к началу XIX века сформировался особый социальный класс низшего и среднего чиновничества, в рамках которого фомы опискины воспроизводились от поколения к поколению. Юридическое регулирование их статуса осуществил Николай I законами от 1827 и 1834 гг., первый из которых определял порядок поступления на службу, а второй — условия дальнейшего продвижения по лестнице чинов. В основу продвижения был положен принцип выслуги лет, обеспечивавший почти автоматический медленный переход с одной ступени на другую, причем скорость этого продвижения лишь в очень незначительной степени зависела от квалификации и иных профессиональных достоинств чиновника.

При этом роль чиновников в государстве все более увеличивалась. Николай говорил, что на самом деле "моей империей управляют двадцать пять тысяч столоначальников". Маркиз де Кюстин в своих знаменитых и одиозных записках о России так описал эту ситуацию: "Здесь имеется особый класс людей, соответствующий нашей буржуазии, но не имеющий ее твердого характера — следствия независимости и ее опытности — следствия свободы мысли и образованности ума; это класс низших чиновников, как бы второе дворянство... они самые жестокие деспоты в этом деспотическом государстве; выходцы из народных училищ, вступившие в статскую службу, они правят империей вопреки императору" [15]. И далее: "Из своих канцелярий эти незаметные тираны, эти деспотичные пигмеи безнаказанно угнетают страну, даже императора, стесняя его в действиях; тот хоть и понимает, что не столь всемогущ, как о нем говорят, но, к удивлению своему (которое желал бы сам от себя скрыть), порой не вполне знает, насколько ограниченна его власть. Болезненно ощущая этот предел, он даже не осмеливается сетовать, а ставит ему этот предел бюрократия, страшная всюду, ибо злоупотребление ею именуют любовью к порядку, но в России более страшная, чем где-либо. Видя, как тирания чиновников подменяет собою деспотизм императора, содрогаешься от страха за эту страну" [16]. И это говорилось о временах правления не какого-нибудь безвольного, порабощенного собственным окружением царя типа Николая II, а самого жесткого, авторитарного и по-своему весьма эффективного властителя после петровского времени, который стремился сам, лично вникать во все дела, контролировать и решать все вопросы!

При этом любопытно, что слова Николая I о 25 тысячах столоначальников в количественном плане были не более чем метафорой: точное число чиновников в середине его царствования не было известно ни ему, ни его канцелярии, и его не смогли установить даже позднейшие кропотливые исследователи [17]. Есть данные о числе обладателей классных чинов на 1847 г. — 61 548 человек [18]; однако к ним надо прибавить еще внетабельное чиновничество, составлявшее по разным оценкам и в разное время от двух третей до четверти всего чиновничества.

Попытки отмены или ограничения "Табели"

Нельзя сказать, что правительство не пыталось бороться с порожденным им самим "гомункулусом" чиновничества. Уже Павел в конце своего царствования, в 1800 г., издал Указ об отмене наименований гражданских чинов, сохранив, впрочем, саму шкалу, только за номерами. Однако этот Указ постигла судьба большинства павловских начинаний, как правило, импульсивных, плохо продуманных, хотя часто имевших в своей основе не только самодурство (на чем обычно акцентировали внимание наши историки), но порой и прогрессивные в своей основе намерения.

"Административный романтизм" Сперанского

и бесплодный "реализм" царских "комиссий"

Первая же серьезная программа и попытка рационализации российской статской службы была предпринята в царствование Александра I и связана с именем М.М. Сперанского. Сперанский — личность для российской государственной машины исключительная. Как писал Ключевский, уже в самом конце XIX века, "со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум, после Сперанского, не знаю, появится ли третий. Это была воплощенная система" [19]. (Запомним не только восторженную оценку ума Сперанского, но и последние слова характеристики.) Став одним из ближайших сподвижников молодого царя, Сперанский предложил, как известно, полную реформу всей структуры государственной власти на базе передовых идей XVIII века. Известна и печальная участь как реформы, так и ее идеолога. Из того немногого, что удалось довести до хотя бы частичного воплощения, можно назвать перестройку центрального управления — образование министерств и Государственного совета и введение в систему чинопроизводства критерия образования.

Согласно царскому Указу от 6 августа 1809 г., для производства в чины коллежского асессора (8-й класс) и статского советника (5-й класс) требовались, помимо соответствующей выслуги лет, свидетельство об окончании курса в одном из российских университетов либо сдача экзамена по прилагавшейся к Указу программе. Программа была довольно обширной и предполагала знание русского и одного иностранного языка, основательные знания в области права — естественного, римского, уголовного и гражданского, отечественной истории, экономики и статистики, а также общие познания по ряду других предметов [20]. Обращает на себя внимание акцент на отечественное образование и знание российской действительности.

Помимо прагматической задачи повышения образовательного уровня чиновников. Указ преследовал и более широкую социальную цель — стимулировать в нации интерес к получению образования. Ведь в начале прошлого столетия с открытием гимназий, увеличением числа университетов, других учебных заведений исчезли технические препятствия для распространения в стране просвещения, и предполагалось, что проблема тем самым решена. В свойственных началу царствования Александра I романтических планах даже виделось, что уже через пять лет можно будет заполнить все требующие квалификации должности в государственном аппарате лицами, окончившими учебное заведение. Однако надежды не оправдались: россияне отнюдь не ринулись изучать науки. Причем исключения не составили даже дворянские семьи, где по-прежнему предпочитали традиционную форму найма домашних учителей, которые, как известно, учили "понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Правда, именно в александровское и николаевское царствования патриархальная российская подозрительность и нелюбовь к "многознанию" и "высокоумствованиям" ушли, наконец, в прошлое. Но первоначальная реакция на стремление правительства сформировать корпус образованных служащих была крайне негативной.

Сперанский, при всем его блистательном рациональном, системно-аналитическим уме, похоже, не очень понимал не укладывавшийся в рациональные философские схемы характер российской реальности, и в частности менталитет российского служивого класса. В сущности, и сама идея как бы принудить дворян к получению образования угрозой в противном случае закрыть перед ними перспективы карьеры — тоже отражение перевернутой ценностной шкалы, в рамках которой образование — не самостоятельная, а всего лишь инструментальная ценность. Но даже такой утилитарный подход к образованию натолкнулся на сопротивление, причем со стороны не только закосневших в невежестве провинциальных "столоначальников" и обитателей поместных "медвежьих углов", но и петербургской элиты.

Например, сам Карамзин представил царю записку, в которой дал волю сарказму относительно Указа: "Отныне никто не должен быть производим ни в статские советники, ни в асессоры без свидетельства своей учености... председатель гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойства оксигена и всех газов, вице-губернатор — пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками. Ни сорокалетняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга узнать вещи, совсем для нас чуждые и бесполезные. Никогда любовь к наукам не производила действия столь не согласного с их целью" [21]. В пародийной молитве того времени есть такие строки:

А что мы не знаем астрономии и по-французски "прости",

И предки наши сего не знали,

А дела вершили по справедливости.

Но по простоте нашей завидумке

Умилосердись и в ученые классы

И нас и профессоров не введи.

Нас от разорения, а профессоров от обогащения.

Да избежим тем все лукавого [22].

(Последние строчки, очевидно, содержат намек на взяточничество.)

Но дело не ограничилось ерничаньем. Министры один за другим начали "пробивать" для своих ведомств исключение из правил, причем каждый доказывал, что именно для его "отраслевой специфики" опыт важнее знаний. Царь дрогнул и начал дозволять отступления от установленного порядка для отдельных ведомств и категорий чиновников. Это вызвало новую волну ходатайств об исключениях, так что уже через несколько лет исключением стало соблюдение требований Указа. К тому же "под давлением общественности" царь вынужден был "сдать" Сперанского. (Я намеренно использую лексику наших современных, почему-то полюбивших уголовный жаргон политиков и журналистов, ибо и по существу вопроса аналогии тоже напрашиваются.) В марте 1812 г. Сперанский — человек уникальной работоспособности, честный и преданный идее повышения эффективности российской государственной машины — был отправлен в отставку и "сослан в Нижний, напутствуемый самой искренней бранью со стороны высшего общества и ожесточенной озлобленностью со стороны народа. Причины ненависти первого легко понять; менее понятен был ропот, поднявшийся против Сперанского в народе" [23]. Избегнем соблазна порассуждать на предложенную Ключевским тему народной нелюбви к эффективным реформаторам, а также поисков аналогий в нашей современной политической жизни и завершим изложение этой первой серьезной попытки создания в России цивилизованной гражданской службы указанием на упоминавшиеся выше николаевские законы 1827 и 1834 гг., даже формально похоронившие начинания Сперанского и в полном объеме восстановившие принцип выслуги лет. Об экзаменах уже и не вспоминали, а уровень образования сохранился лишь в качестве одного из критериев производства в чины, причем в ряде случаев критерия менее важного, нежели происхождение.

О крахе мечты Сперанского дать России образованное чиновничество свидетельствует проведенный П.А. Зайончковским анализ статистики образовательного уровня чиновников, привлеченных в 40-е годы к уголовной ответственности. Избрать столь оригинальный способ получения образовательной статистики ученого заставило отсутствие общих данных. Так вот, из низших чиновников (10—14-й классы "Табели"), попавших под уголовное преследование, высшее образование имели лишь 3,2\%, среднее — 11,36, зато начальное — остальные 85,5\%. По средним чиновникам (5—8-й классы) эти цифры составляют соответственно 6,4, 26,0 и 67,6\% [24]. Разумеется, подобный метод исчисления уязвим для иронической критики: дескать, более образованные либо меньше воруют, либо (что звучит для нашего уха более правдоподобно) реже попадаются. Но общее представление о ситуации они несомненно дают, тем более, что даже полвека спустя, в 90-е годы, процент лиц с низшим образованием, принятых на государственную службу, был весьма значительным, а с высшим — не дотягивал и до 1/3. Особенно низок был уровень образования у чиновников Министерства внутренних дел, т.е. тех, кто по роду службы был призван обеспечивать соблюдение законности, "нести в массы" идею права. Не случайно в русской литературе трудно припомнить положительный образ представителя полицейской власти. Все больше держиморды да взяточники попадаются. В 1856 г. критерий образования при чинопроизводстве и вовсе был отменен под тем предлогом, что он "затягивает" в государственную службу всех образованных людей, "обескровливая" тем самым другие сферы общественной жизни. Зато сословные привилегии продолжали цвести пышным цветом: дворянину для перехода из 9-го в 8-й класс достаточно было 4 лет выслуги, тогда как недворянину нужно было прослужить все 12.

На смену "административному романтизму" Сперанского пришел охранительный административный реализм николаевского времени. Первое десятилетие его царствования было отмечено двумя упоминавшимися выше законами и утверждением "Устава о службе гражданской", который установил примерное соответствие между шкалами чинов и должностей в том виде, в каком они с небольшими изменениями просуществовали вплоть до 1917 г. Правда, в 40-е годы Николай задумал более радикальную меру — упразднить систему чинов и приоритет выслуги, поскольку в этом ему мнилась угроза возникновения относительно независимой от высшей власти бюрократии и, как следствие, вставал вечно мерещившийся ему призрак либерализма. Был создан специальный комитет для быстрого решения вопроса. Однако бюрократия нашла серьезную и весьма убедительную для престола охранительную аргументацию в пользу сохранения чинов. Ее выразил в двух записках на высочайшее имя министр народного просвещения С.С. Уваров.

Он четко обосновал пользу чина как имеющего "фантастическую силу" инструмента власти, который к тому же ничего ей не стоит. В своей апологетике "Табели о рангах" он апеллировал к разным ценностям: к "идее чести" служения государству, что якобы компенсирует в сознании чиновников их более скромные по сравнению со сферой частного предпринимательства доходы; к соображениям экономии, ибо поощрение усердия государевых слуг не деньгами, а "моральными стимулами" — чинами, орденами, почетными званиями — позволяет казне сэкономить деньги; к элитарно-сословному сознанию правящего слоя, подчеркивая, что существование лестницы чинов позволяет "не распространять до излишества класс потомственных дворян" и в то же время избежать "пролетаризации государственной службы", к базовой монархической ценности, утверждая, "что укорененная в общем уважении и совершенно согласная с монархическим духом гражданская иерархия России, оставаясь неприкосновенною, послужила бы к вящему укреплению твердыни русского самодержавия" [25]. Более того:

Уваров подвел под чины столь модную и тогда, и в последующие времена националистическую панславистскую риторику и идеологию: "Россия любит в табели о рангах торжественное выражение начал... драгоценного равенства перед законом, дорожит знамением мысли, что каждый в свою очередь может проложить себе путь к высшим достоинствам службы. Сын знатного вельможи или богатейшего откупщика, вступая на поприще государственной службы, не имеет в законах оной никакого другого преимущества, кроме преимущества настоящего усердия..." [26]. Естественно, при этом декларируемая идея правового равенства как бы незаметно подменяется идеей всеобщей обязанности "усердного служения" престолу, т.е. всемогущему государству, и соответственно всеобщего правового бесправия. (Как видно, во все времена, включая нынешние, "патриоты-государственники" используют в по сути неизменном виде все тот же переживающий века и формации трюк.) Истинную же цену этой демагогии обнаруживает ее сосуществование с сословными привилегиями и ограничениями.

Разумеется, эта аргументация убедила Николая, что чиновная "Табель" со всеми ее атрибутами — не только не угроза, но и, напротив, вернейшая опора власти, а уваровская апология чинов на десятилетия стала классикой охранительной аргументации российской чиновной бюрократии.

Однако далеко не все общество разделяло эту логику. Так, Пушкин обращал в 1826 г. внимание Николая на издержки системы чинов: "Чины сделались страстью русского народа. В других землях молодой человек кончает круг учения около 25 лет; у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником" [27]. Правда, при этом у правительства вечно не хватало толковых чиновников, а престиж чиновной карьеры был довольно низок. Но оставим анализ этого парадокса любителям порассуждать о "загадочной русской душе". Так или иначе, карьера офицера, особенно гвардейского, либо придворного ценилась в обществе очень высоко. В кругах же нарождавшейся российской интеллигенции служение власти стало считаться после 1825 г. дурным тоном, и явное предпочтение отдавалось свободным профессиям. Как писал Белинский, "титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров" [28].

Так что относились к "Табели о рангах" разные слои общества по-разному. Одно, однако, стало, по крайней мере к середине XIX века, очевидным: продвижению достойнейших она не способствует. Поэтому при каждом новом царе, начиная, как мы видели, с Павла и кончая Александром III, вставал вопрос о ее отмене. Встал он, разумеется, и в начале царствования Александра II.

При этом суровая критика системы чинов исходила не только извне, но и из самих правительственных кругов. В этой связи трудно удержаться, чтобы не повторить приводимую Шепелевым обширную выписку из записки барона М.А. Корфа, поданной им в Совет министров в 1862 г.: "По единогласному признанию, вредное влияние чинов состоит особенно в том, что они образуют из служащих какую-то отдельную, разобщенную с прочим населением касту, которая живет своею собственной жизнью, считает себя выше остального общества и на которую общество также смотрит как на что-то чуждое и почти враждебное. Среди этой касты постоянно питается и поддерживается чувство самого ложного честолюбия, жажда к повышениям и внешним отличиям... Человек, который мог бы с успехом заняться любимым ремеслом или промыслом, поступает на казенную службу и бедствует на ней десятки лет единственно потому, что эта служба ставит его на искусственные ходули в обществе и ласкает его воображение обманчивой картиной иногда отдаленных, но все-таки возможных повышений и отличий. Однажды предавшись этому влечению, однажды надев виц-мундир, он с трудом снимет его и решится сесть за рабочий инструмент или прилавок. Редко решатся на то и сын, и внук его, и таким образом размножаются целые поколения самой несчастной породы нищих во фраке" [29]. Иными словами, Корф считал серьезным пороком то же самое, что принадлежавший к одному с ним правительственно-придворному кругу Уваров полагал достоинством.

Знаменитый диссидент той эпохи, политический эмигрант князь П. Долгоруков изъяснялся еще резче: "Император... лишен права... выбирать себе чиновников. Чтобы занять в России некую должность, надобно обладать соответствующим чином... Это учреждение являет собою крепчайшую гарантию ничтожества, низкопоклонства, продажности, посему изо всех реформ эта более всего ненавистна всесильной бюрократии. В России достоинство человека есть великое препятствие в его служебном продвижении... тогда как негодяй или полукретин, который ни разу не покинет службы, в конце концов достигнет в ней чинов высочайших" [30].

Разумеется, Александр начал с образования "комиссии" — особого Совещательного собрания. Собрание осудило манию чинов, рост числа и влияние бюрократии, взяточничество и другие ее пороки, а также предложило реформу всей системы управления, включавшую, в частности, желательность отмены "Табели", но лишь после значительного увеличения жалованья чиновников. В результате жалованье за время царствования Александра возросло в среднем в 2 раза, но "Табель" осталась в неприкосновенности.

То же повторилось и при его сыне — Александре III. Он также учредил в начале своего царствования Особое совещание, которое признало необходимым отменить чины, поскольку они стали явной архаикой, утратившей всякое положительное значение, а лишь стимулируют уродливое чинопочитание, не стесняющийся в средствах карьеризм, приводят в госслужбу людей беспринципных, обладающих вместо необходимых деловых и моральных качеств только неукротимым желанием любым путем "выбиться наверх". Главным выводом Совещания стало предложение о слиянии чинов с должностями. Царь поначалу поддержал его. Помимо прочего, у него были свои счеты к чиновничеству: он полагал, что реформы отца способствовали распространению в бюрократических сферах антиправительственных настроений и либеральной крамолы. При этом опасения Александра, в отличие от аналогичных подозрений его деда Николая, который всюду видел призраки революции, имели под собой реальные основания. Александр, как и его дед, поначалу считал удобным выкорчевать чиновничий либерализм вместе с "Табелью о рангах".

Но когда заключение Совещания было разослано на отзыв главам министерств и ведомств, все повернулось иначе. Подавляющее большинство министров высказалось против отмены чинов. При этом их аргументы, в сущности, повторяли доводы Уварова: чин-де возвышает его обладателя над прочими подданными, а поскольку он дается за службу государству, то тем самым он укрепляет власть и поднимает ее престиж. Кроме того, в отзывах министров говорилось об опасностях "потрясения в умах" чиновников при отмене традиционного порядка [31].

И известный своей твердостью император, столкнувшись с оппозицией аппарата, растерялся. Об этом свидетельствует хотя бы его записка одному из наиболее влиятельных сторонников отмены чинов, члену Государственного совета А.А. Половцову, направленная после того, как ему доложили об изменении позиции Особого совещания под влиянием отрицательных мнений министров. Он вопрошает: "По-видимому, чиновничество желает провалить дело, а я этого не желал бы. Что делать и как повести дело, чтобы добиться результата?" [32]. Решение найдено не было. Император оказался бессилен изменить систему, и вопрос опять "заморозили"... до следующего царствования. Сопротивление бюрократической корпорации оказалось сильнее царской воли. Кастовое сознание чиновников препятствовало приливу в госаппарат "свежей крови". Только С.Ю. Витте добился для своего ведомства — Министерства финансов — исключения, получив право принимать сотрудников, в том числе и на достаточно высокие должности, вне зависимости от их чина и происхождения, лишь при условии наличия у них высшего образования.

Новая комиссия по совершенствованию гражданской службы была, по сложившейся уже традиции, образована в начале царствования Николая II, в 1895 г., на сей раз при Госсовете. Но, в отличие от прежних, она работала неспешно. Видимо, царь ее не подгонял. Свой доклад она представила лишь через 6 лет, в 1901 г. Содержавшиеся в нем предложения были наименее радикальными за все 100 лет работы подобных комиссий. На сей раз даже на этой стадии не был поставлен вопрос ни об ни отмене чинов, ни об упразднении сословного ценза. По существу, предлагалось лишь заменить при чинопроизводстве принцип выслуги лет принципом поощрения за заслуги, а также восстановить отмененный полвека назад образовательный ценз для чиновников. При этом комиссия использовала в качестве аргумента довод, звучавший в начале XX века, т.е. почти накануне первой революции, вопиющим диссонансом с настроениями большей части образованного общества: чин-де суть проявление царской милости по отношению к любому подданному независимо от его сословия. Общий дух выводов комиссии отражал присущую тому времени высокую степень отчуждения власти от общества. Однако даже для принятия таких полумер у правительства не хватило политической воли. Лишь после революции, в 1906 г., был принят закон об отмене сословного принципа при получении чинов и замене его критерием образования. Но сами чины опять сохранились.

Временное правительство в августе—сентябре 1917 г. подготовило проект постановления "Об отмене гражданских чинов, орденов и других знаков отличия", но не успело его утвердить [33]. "Окончательное решение вопроса" произошло лишь при большевиках. Но это уже другая тема.

Примечания

1. Ключевский В.О. Соч.: В 8 т. Т. 6. М., 1959. С. 462.

2. Это сходство средневековой российской предбюрократии с номенклатурой отмечает Л.И. Семенникова. См.: Цивилизационные парадигмы в истории России//'0бществен-ные науки и современность. 1996. № 5. С. 110.

3. Ключевский В.О. Указ. соч. С. 455.

4. Симптоматично, например, что именно при Петре исчез, слившись с крепостными, извечный дотоле на Руси класс "гулящих людей".

5. Шепелев Л.Е. Отмененные историей. Чины, звания и титулы в Российской Империи Л., 1977. С. 48.

6. Он же. Титулы, мундиры, ордена. Л., 1991. С. 116.

7.Там же. С. 149.

8.Там же. С. 115.

9. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 168.

10. Там же. С. 132.

11. Лотман Ю.М. Люди и чины // Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 22.

12. Шепелев Л.Е. Указ. соч. С. 23.

13. Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 33.

14.Там же. С. 44.

15. Де Кюстин А. Россия в 1839 году. Том второй. М., 1996. С. 214.

16.Там же. С. 215.

17. См. об этом, напр.: Ключевский В.О. Соч. Т. 5. С. 271. Это подтверждает и Зайончковский, специально занимавшийся нашим госаппаратом XIX века.

18. Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX веке. М., 1978. С. 67.

19. Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 5. С. 218.

20. Там же. С. 220.

21. Цит. по: Шепелев Л.Е. Титулы, мундиры, ордена. С. 120—121.

22. Зайончковский П.А. Указ. соч. С. 32.

23. Ключевский В.О. Указ. соч. С. 225.

24. Зайончковский П.А. Указ. соч. С. 33.

25. Цит по: Шепелев Л.Е. Указ. соч. С. 126.

26. Цит. по: Зайончковский П.А. Указ. соч. С. 45.

27. Цит.по: Шепелев Л.Е. Указ. соч. С. 24.

28. Белинский В.Г. Письмо к Гоголю. (1847 г.)

29. Цит. по: Шепелев Л.Е. Указ. соч. С. 129—130.

30. Цит. по: Пайпс Р. Указ. соч. С. 182—183.

31. См.: Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX в. М., 1970.

32. Цит. по: Зайончковский П.А. Правительственный аппарат... С. 49.

33. Шепелев Л.Е. Указ. соч. С. 216.