Часть ii. релятивизм

Часть ii. релятивизм

«Релятивизм» — такой взгляд на вещи, при котором всякое убеждение в чем-либо — или даже в чем угодно — столь же приемлемо, как и всякое другое. Такого взгляда не придерживается никто. За исключением случайно попавшего в вуз недоумка-первокурсника никто не согласится с утверждением, что два несовместимых мнения об одной и той же вещи могут быть равно верны. Философы, которых называют «релятивистами», — это те, которые утверждают, что основания для выбора между такими несовместимыми мнениями гораздо менее подчинены алгоритму, чем обычно думают. И в этом смысле в релятивизме можно обвинить любого, кто, допустим, считает, что критерием для выбора теории в физике может служить привычность терминологии или, скажем, что в социальной философии критерий — согласованность с институтами уцелевшей парламентской демократии. Когда выдвигаются такого рода критерии, критики говорят, что вытекающая из этого философская позиция предполагает неприемлемое признание первенства «наших концептуальных рамок», наших целей или институтов. Рассматриваемая позиция подвергается критике за то, что она не выполняет того, что требуется от философского учения: объяснить, почему наши концептуальные рамки, культура, интересы, язык или что бы то ни было другое — по крайней мере в тенденции касается физической реальности, или нравственного закона, или действительных чисел или какого-то другого рода объектов, терпеливо ждущих, когда же их, наконец, воспроизведут. Значит, подлинное расхождение существует не между теми, кто считает какую-либо одну точку зрения столь же хорошей, как и другая, и теми, кто так не считает: реальный спор идет между теми, кто считает, что наша культура, цели или прозрения могут продержаться исключительно на речевом общении, и теми, кто хранит надежду на другого рода поддержку.

Если бы какие-нибудь релятивисты и существовали, их взгляды действительно легко было бы опровергнуть. Для этого нужно было бы всего лишь воспользоваться одним из вариантов самореференциальных аргументов Сократа, направленных против Протагора. Однако такая изящная диалектическая стратегия действует лишь против бегло очерченных вымышленных персонажей. Релятивист, который говорит, что мы можем нарушить связи меж серьезными и несовместимыми претендентами на роль мнения-убеждения лишь посредством «нерациональных» или «некогнитивных» рассуждении, — тоже всего лишь один из воображаемых собеседников платоновского или кантовского философа — один из тех, кто населяет ту же самую область фантазии, что и солипсисты, скептики и моральные нигилисты. Разочарованные или чудачествующие платоники или кантианцы время от времени играют роль кого-то из таких персонажей. Но когда они это делают, они при этом никогда не предлагают скептицизм, релятивизм или нигилизм в качестве серьезного допущения того, как по-разному мы действительно можем действовать. Эти взгляды приемлемы всего лишь как философские позиции, то есть своего рода игра с воображаемыми противниками, а не отношения с соратниками по общему делу.

Отождествление прагматизма с релятивизмом — результат смешения прагматизма как установки по отношению к философским теориям с прагматизмом как установкой по отношению к реальным теориям. Джеймс и Дьюи — это, конечно, в определенном смысле метафилософские релятивисты. А именно, они полагают, что нет никакого способа осуществить выбор между несопоставимыми философскими теориями типа платоновой или кантианской. Такие теории — это всегда попытки обосновать некоторые элементы нашей практики с помощью чего-то внешнего по отношению к этой практике. Прагматики полагают, что любое такое философское обоснование, независимо от элегантности выполнения, всегда в той степени хорошо или плохо, как та практика, которую оно стремится обосновать. Прагматики рассматривают проект обоснования как колесико, которое не играет роли в механизме. И в этом они, как мне кажется, совершенно правы. Только-только успеет кто-то открыть категории чистого разума ньютоновской эпохи, как является кто-то другой со списком, который как раз впору будет для эпохи аристотелевской или эйнштейновской. Только-только успели построить категорический императив для христиан, как тут же строится такой же для каннибалов. Только-только успели развить эволюционную эпистемологию, объяснившую наконец, чем и как славна наша наука, как появляется научно-фантастический роман об очумелых и чудовищных эволюционных эпистемологах, восхваляющих очумелых и чудовищных ученых за то, что их чудовищные теории столь устойчивы в процессе выживания. Играть в эти игры потому и легко, что ни одна из этих философских теорий не делает тяжелой работы. И напротив, настоящий тяжелый труд осуществляется учеными, которые с терпением и талантом развивают объясняющие теории, и обществами, которые создают в борьбе и труде здание нравственных норм и социальных институтов. Все философы платоновского и кантовского толка либо брали готовый продукт первого уровня, либо возгоняли его на более высокие уровни абстракции, изобретали метафизический, эпистемологический или семантический словарь для его описания и заявляли, что смогли обосновать его.

«Релятивизм» кажется соотносимым с проблематичной и достойной отрицания позицией, лишь если он касается реальных, а не философских теорий. На деле никого не заботит существование несопоставимых и альтернативных формулировок категорического императива или несопоставимых категориальных сетей чистого рассудка. А вот уж конкретные, детальные альтернативы космологии или конкретные детальные альтернативы политического выбора нам действительно не безразличны. Когда предлагается такая альтернатива, мы спорим о ней отнюдь не в терминах категорий или принципов, а в терминах различных конкретных достоинств и недостатков, сулящих выгоды или убытки. Релятивистский аргумент обсуждается так часто среди философов-платоников и кантианцев именно потому, что им кажется, будто релятивизм в философских теориях — попытках «обосновать» теории первого уровня — неизбежно ведет к релятивизму в самих теориях первого уровня. Действительно, если считать, что ценность теории зависит от ценности ее философских оснований, то можно сомневаться в физике или в демократии до тех пор, пока не преодолен релятивизм в отношении к философским теориям. К счастью, никто на самом деле так не считает.

То, в чем убеждены все, — так это в том, что наши взгляды на демократию, математику, физику. Бога и тому подобные вещи всегда ко благу было бы привести в связный вид. Зачастую само по себе связное обобщенное обозрение заставляло нас радикально менять взгляд на отдельные вещи. Но как раз этот приспособительный процесс приведения в целостный вид сильно запутан. Он не имеет ничего общего с платоновско-кантовским понятием обоснования. Это понятие включало обнаружение ограничений, доказательство необходимостей, поиск неизменных принципов, которым можно подчиниться. Когда выяснилось, что этих вынужденностей, этих необходимостей и принципов хоть пруд пруди, — по сути ничего не изменилось, кроме отношения к философам в культуре. Не-философам со времен Канта постепенно становилось все более ясно, что профессиональный философ может подвести философский фундамент подо что угодно. Этим и объясняется, почему философия в наши дни становится все более изолированной от остальной культуры. Наши попытки обосновать одно и прояснить другое производят на наших братьев-интеллектуалов из других областей всего лишь смешное впечатление.