Бунт против монизма
Бунт против монизма
К концу 1898 г. Мур и я восстали сразу против Канта и Гегеля. Мур начал бунт, я верно за ним последовал. Думаю, что первым опубликованным разъяснением новой философии стала статья Мура в журнале «Майнд» — «Природа суждения». Впоследствии мы отказались от многих тогдашних идей, однако критическую часть — именно, что факт в общем и целом независим от опыта — продолжаем, — полагаю, что оба — считать правильной. Несмотря на общность позиций, интересовало нас в новой философии разное. Полагаю, что для Мура главным было опровержение идеализма, а для меня — опровержение монизма. Впрочем, идеализм и монизм тесно связаны в учении об отношениях, дистиллированном Брэдли из философии Гегеля. Я назвал его «учением о внутренних отношениях», а собственные взгляды — «учением о внешних отношениях» (1.108).
Впервые важность вопроса об отношениях я осознал, работая над Лейбницем. Я обнаружил (в книгах о Лейбнице этого не было), что его метафизика открыто опирается на учение, согласно которому всякое суждение атрибутирует предикат субъекту и (что казалось ему почти той же вещью) всякий факт состоит из субстанции, обладающей некоторым свойством. Я обнаружил, что это же учение лежит и в основании систем Спинозы, Гегеля и Брэдли, которые, впрочем, разрабатывали его с большей логической строгостью.
Но радость приносили не только эти сухие, логические теории. Я чувствовал настоящую свободу, мне будто удалось вырваться из душного помещения и оказаться на овеваемом свежим ветром морском берегу. Предположение гегельянцев, что пространство и время существуют только в моем уме, меня душило: я любил звездное небо — даже больше, чем моральный закон, и Кантовы взгляды, по которым выходило, что моя любовь лишь субъективная фикция, были для меня невыносимыми. В первом порыве освобождения я стал наивным реалистом и радовался, что трава действительно зеленая, вопреки мнению всех философов, начиная с Локка. Не сумев сохранить в себе этой приятной веры, в ее нетронутой чистоте, я все же никогда более не запирался в темницу субъективизма.
У гегельянцев имелись всевозможные аргументы для доказательства «нереальности» тех или иных вещей. Число, пространство, время, материя — все это прямо обвинялось в самопротиворечивости. Ничто не было реальным, как нас убеждали, кроме Абсолюта, который мог мыслить только себя, поскольку не было ничего другого, о чем можно было бы мыслить; и Абсолют вечно мыслил те вещи, о которых мыслили в своих книгах философы-идеалисты.
Все аргументы гегельянцев, осуждавших занятия математикой и физикой, основывались на аксиоме внутренних отношений. Поэтому, когда я ее отбросил, то начал верить всему, во что гегельянцы не верили. Это дало мне очень богатую (fall) вселенную. Я вообразил себе, что все числа сидят рядком на Платоновых небесах, [см. мою книгу The Nightmares of Eminent Persons — статью «Кошмар математика».] Я думаю, что точки пространства и моменты времени действительно существуют, и что материя вполне может состоять из элементов, находимых физикой. Я верил в мир универсалий, состоящих по большей части из того, что обозначается глаголами и предлогами. Кроме том, я теперь не обязан был считать математику чем-то не вполне истинным. Гегельянцы утверждали, что «дважды-два четыре» не совсем верно. Они, конечно, не имели в виду, что дважды-два будет 4,00001 или что-нибудь в этом роде. Они хотели сказать, что Абсолют способен делать вещи и получше, чем складывание (впрочем, они не любили выражать эту мысль попросту).
С течением времени моя вселенная стала не такой комфортабельной. Восстав против Гегеля, я полагал, что вещь должна существовать, если доказательство Гегеля о том, что ее нет, неверно. Постепенно, с помощью бритвы Оккама, я получил более гладковыбритую картину реальности. Я не имею в виду, что она позволяла доказать не-реальность сущностей (entities), относительно которых показывалась их не-необходимостъ; однако аргументы в пользу их реальности были устранены. Я и сейчас полагаю, что невозможно опровергнуть существование целых чисел, точек, моментов или олимпийских богов. Может быть, они и реальны. Но для такого мнения нет ни малейшего основания.
В ранний период развития новой философии я много занимался лингвистическими вопросами. Меня интересовало, что именно образует единство комплекса, более специально — что образует единство предложения. Различие между предложением и словом было для меня загадкой. Я видел, что единство предложения зависит от наличия в нем глагола, но мне казалось, что глагол имеет в виду ту же самую вещь, что и соответствующее глагольное существительное, хотя глагольное существительное уже не обладает способностью связывать части комплекса. Меня беспокоило различие между словами «есть» и «бытие» (is and being). Моя теща, известная и энергичная религиозная деятельница, убеждала меня, что философия трудна лишь потому, что в ней много длинных слов. Я возражал ей, приводя такое предложение из своих записей: «Что есть означает — есть, и следовательно отличается от есть, ибо «есть есть» бессмысленно». Нельзя сказать, что это предложение трудно из-за длинных слов. С течением времени такие проблемы перестали меня волновать. Они возникали из-за моей веры, что если слово что-нибудь означает, то должна быть какая-то вещь, которая имеется им в виду. В теории дескрипций, которую я предложил в 1905 г., показана ошибочность такой точки зрения; данная теория решила также и ряд других проблем, которые до этого не могли быть разрешены.
Хотя мои взгляды и изменились-с того давнего времени, некоторые вещи я все же продолжаю считать чрезвычайно важными. Я и сегодня придерживаюсь учения о внешних отношениях и связанного с ним плюрализма. Я по-прежнему считаю, что отдельно взятая (isolated) истина вполне может быть истинной; что анализ не есть фальсификация; что любое не являющееся тавтологией суждение, если оно истинно, истинно в силу своего отношения к факту; и что факты в общем и целом независимы от опыта. Я не вижу ничего невозможного в существовании вселенной, лишенной опыта. Больше того, я думаю, что опыт является весьма ограниченным и, с космической точки зрения, тривиальным аспектом крошечной части вселенной. По всем этим вопросам мои взгляды не изменились с тех пор, как я отказался от учений Канта и Гегеля (1.116—118).
Обсуждение Хрестоматия по истории философии
Комментарии, рецензии и отзывы