3.4. нововременная философия науки

3.4. нововременная философия науки

3.4.1. Галилеанская революция: метод идеализаций

Г. Галилей, по признанию многих экспертов, является основателем теоретической физики. Нам же он интересен не столько как физик, сколько в качестве изобретателя метода идеализаций. Талант Галилея особенно явственно раскрылся в том, что он обнаруживал общее там, где другие его просто-напросто не были способны выявить. Галилей выявил качественную одинаковость всех инерциальных систем отсчета, движения и покоя, ускорения падающих в гравитационном поле Земли тел различной массы. Попробуем определить суть галилеанского метода. Она, как нам представляется, состоит в следующем.

Во-первых, физические эксперименты следует проводить так, чтобы они в максимальной степени свидетельствовали о законах, по возможности не обремененных побочными обстоятельствами. Отсюда известное правило: выделяйте явление в «чистом» виде.

Во-вторых, посредством продуктивного воображения надо убрать последние преграды к законам, т.е. осуществить идеализацию. Мысленно можно представить себе, что тела движутся строго равномерно, не испытывая воздействия сил. Здравомыслящий человек будет утверждать, что идеализации огрубляют действительность, искажают ее. Но мыслитель масштаба Галилея понимает, что они к мысленному огрублению действительности вообще не имеют никакого отношения. Они являются способом выделения научных законов. Нет никаких оснований уподоблять часто используемые в науке приемы упрощения научным идеализациям.

Перейдем от механики к экономической теории. Используются ли в ней идеализации? Конечно используются. Приведем на этот счет два показательных примера. Экономисты широко применяют представление о равновесии спроса и предложения. Сугубо экспериментальным путем его установить невозможно. Если поставляемые на рынок товары раскупаются, то налицо большая гармония между предложением и спросом, чем в ряде других случаев. Но нет никаких оснований считать, что эта гармония является не чем иным, как равенством. В этой ситуации на помощь как раз и приходит идеализация. Но как и в чем проявляется ее действенность? Теория утверждает, что равенство спроса и предложения, во-первых, возможно. Во-вторых, к нему надо стремиться, ибо в таком случае итоги экономической деятельности оказываются наиболее результативными (эффективными). Экономист делает предположение (в этом и состоит, по существу, операция научной идеализации), имеющее практические последствия, характер которых позволяет утвердиться либо в необходимости идеализации, либо в ее ошибочности. Итак, как выясняется, идеализация есть форма концептуального постижения действительности.

В связи с темой идеализации следует вспомнить о принципах относительности, или инвариантности. Любая наука начинается с принципа относительности, согласно которому все явления постигаются единообразно. Галилей как раз и прославился тем, что установил принцип относительности применительно к инерциаль-ным системам отсчета: они все равноправны, т.е. описываются одними и теми же законами. Экономическая теория также начинается с принципа относительности: все экономические явления подчиняются одним и тем же законам. На наличие в экономической теории принципа относительности (инвариантности) почему-то не обращается внимание. А между тем он есть — это во-первых; и во-вторых, он является опять же результатом идеализации. Кстати, принцип экономической относительности не имеет ничего общего с так называемым экономическим империализмом, который связан с односторонним акцентом на принципе максимизации.

Итак, отметим в качестве вывода, что метод идеализации, инициированный около четырех веков тому назад Галилеем, актуален для современной экономической науки (см. также параграф 4.5).

3.4.2. Ньютонианская революция:

истинное как математическое

Галилей заложил краеугольные камни в основание физики, но выстроить здание последней удалось лишь Ньютону. Осуществленный Ньютоном переворот в научном мышлении состоял в осмыслении физических явлений посредством дифференциальных, а также тесно связанных с ними интегральных законов. «Дифференциальный закон, — отмечал А. Эйнштейн, — является той единственной формой причинного объяснения, которое может полностью удовлетворить современного физика. Ясное понимание дифференциального закона есть одно из величайших достижений Ньютона» [212, с. 81]. Но было еще одно важнейшее нововведение Ньютона, которое, кстати, тесно примыкает к методологическим открытиям Галилея.

Ньютон называл истинным временем и пространством не то, что постигается чувствами, а математическое время и пространство [133, с. 30—32]. В отличие от обыденного истинное постигается математически. Добавим от себя: по Ньютону, истинное, т.е. по-настоящему научное, значит математическое. Смысл ньютонианской методологии состоит в том, что идеализация понимается как математизация науки. Смысл идеализации как научного приема в различного рода вербальных разъяснениях всегда сопровождает некоторый ореол таинственности. Ньютон развенчивает его: нет ничего таинственного в идеализации, она выступает как переход к математической форме. Математизация не огрубляет действительность, а выражает ее глубочайший пласт концептуальности.

Сказанное выше о значении идеализации и математизации имеет непосредственное отношение к экономической науке. А. Смит, Д. Рикардо, Дж.С. Милль, К. Маркс использовали неадекватные сути экономического анализа математические средства. Последние были выявлены впервые лишь маржиналистами, а А. Маршаллом им была даже придана каноническая дидактическая, по преимуществу геометрическая, форма.

Современный экономист действует не в манере Галилея, а в стиле Ньютона. Чувственную фиксацию экономических явлений он вписывает в математическую форму. За счет этого как раз и достигается концептуальная глубина.

Итак, в качестве вывода отметим, что, начиная с Ньютона, идеализацию стали осуществлять в науке в форме ее математизации. Важно правильно понимать смысл как научной идеализации, так и математизации (о смысле последней см. также параграф 5.4).

3.4.3. Эмпирицистская методология

3.4.3.1. Британская линия: Бэкон — Гоббс — Локк — Беркли — К)м

Одна из характернейших особенностей философии Нового времени — ее эпистемологическая (греч. epistema — знание) направленность, т.е. преимущественная ориентация на теорию познания.

На протяжении столетий неуклонно укоренялось воззрение, согласно которому определенность явлений становится понятной посредством знаний о них. Иначе говоря, пробивал себе дорогу принцип научно-теоретической относительности: научное понимание невозможно без теории.

Эпистемология развивалась в двух основных направлениях, основателями которых были соответственно Фр. Бэкон и Р. Декарт: эмпирицистском и рационалистском. В плане развития эмпири-цистской линии особенно преуспели британские авторы, заложившие весьма устойчивые философские традиции, которые характерны для современных философов и экономистов Англии и США.

Чаще всего британские эпистемологи культивировали следующие три подхода: исходным пунктом познания считались ощущения; мысли интерпретировались как результат рефлексивной обработки ощущений; слова и предложения понимались номиналистически, в явном соответствии с философией У. Оккама. Наибольший вклад в развитие нововременного британского эмпири-цизма внесли Фр. Бэкон, Т. Гоббс, Дж. Локк, Дж. Беркли и Д. Юм.

Фрэнсис Бэкон известен как автор «Нового органона наук» (1620). Название произведения свидетельствует о его антиаристотелевской направленности. Ученики и последователи Аристотеля называли органоном совокупность его логических произведений. По Бэкону, для наук о природе требуется новая философия, новый свод правил, органон. Эта идея вполне разумна. Вопрос в том, насколько успешно Бэкону удалось ее реализовать.

Как и Аристотель, Бэкон рассуждал о формах, а это означает, что в понятийном отношении он не сумел превзойти своего античного визави. Более успешным был проект Бэкона по развенчиванию различного рода идолов, призрачных, а не научных предвосхищений свойств природы. Он полагал, что избежать идолов можно за счет следующих операций. Во-первых, следует исходить из экспериментальных данных. Во-вторых, надо восходить по цепочке: факты чувства мысли. В-третьих, следует руководствоваться индуктивным методом. Индукция (лат. inductio — выведение) — форма логического вывода, целью которого является постижение посредством восхождения от единичного к единичному же некоторого правила, закона.

Приходится отметить, что реализация Бэконом своего оригинального проекта была весьма далека от удачной. Во-первых, благое пожелание исходить исключительно из данных опыта невозможно, ибо даже их фиксация предполагает наличие теории. Во-вторых, невозможно перейти от чувств к мыслям (понятиям). Опять же ясно почему: чувства не существуют отдельно от мыслей. В-третьих, сколько бы фактов ни охватывалось индукцией, она никак не позволяет совершить скачок к теоретическому закону, имеющему дело со всеми фактами, а не только с теми из них, которые были охвачены шагами индукции.

Эмпирицистскую эстафету от Бэкона приняли Т. Гоббс и Дж. Локк. В отличие от своего предшественника оба отказались от понимания концептов как аристотелевских форм, которым они противопоставили абстракции. Что именно представляют собой абстракции, постарался объяснить Локк, бесспорно ключевая фигура эмпирицистской методологии. По Локку, познание выступает как процесс наполнения и обогащения сознания, первоначально представляющего собой как бы пустую комнату (empty cabinet) или чистую доску (tabula rasa), идеями. Локковские идеи — это, по сути, чувственные впечатления. Всегда надо помнить, что с идеями Платона они не имеют ничего общего.

Согласно Локку, чувственные впечатления преобразуются в понятия, поскольку отвлекаются, абстрагируются от тех качеств, которые не характерны для всех индивидов данного рода или вида. Ум удерживает чувственные впечатления лишь тех качеств, которые сходны у всех индивидов [99, с. 468]. Существуют только отдельные вещи, но они обладают не общими, а сходными качествами [Там же, с. 467—468]. Следовательно, у вещей нет сущностей, подобных тем, наличие которых постулировали Аристотель и Фома Аквинский. Таким образом, Локка нельзя причислить к реалистам. При желании его можно причислить к материалистам постольку, поскольку он принимает, что вещи существуют независимо от сознания людей. В концептуальном же отношении он в качестве приверженца теории абстракций занимает нечто вроде среднего положения между реалистами и номиналистами. Такая же позиция характерна и для Гоббса, заявлявшего, что «в мире нет ничего общего, кроме имен» [44, с. 67].

Теория абстракций неудовлетворительна, опровержение ее дал спустя 200 лет после Локка феноменолог Э. Гуссерль. Почему же она столь живуча, ведь даже многие современные исследователи являются ее сторонниками? Дело в том, что в теории абстракций содержится момент истины: понятия действительно представляют чувства в их одинаковости. Но эта одинаковость достигается не в процессе абстрагирования, а в результате концептуального постижения, не отказывающегося от учета всех, в том числе и самых нетривиальных, черт чувств и мыслей.

После Локка были Беркли и Юм. Джордж Беркли прославился, как уже отмечалось, своим тезисом esse estprincipi: существовать — значит быть воспринимаемым [22, с. 172]. В этом тезисе явно сказывается недостаток концептуальности. Для современного экономиста существует то, о чем толкует наиболее эффективная экономическая теория. Принципы оптимизации, входящие в состав экономической науки, не воспринимаются, но тем не менее они существуют.

Дэвид Юм, а для экономической теории он представляет значительно больший интерес, чем Беркли, не без энтузиазма продолжил реализацию проекта эмпирицизма: в науке нет ничего, кроме чувственных впечатлений. Он хотел добиться успеха за счет последовательного анализа синтеза чувственных впечатлений. Юм явно желал придать новые импульсы методу индукции, ступени которой при желании можно считать за своеобразный синтез. Юму не удалось избежать существенных трудностей, особенно при попытке осмыслить феномен причинно-следственной связи.

Согласно Юму, когда говорят о причинно-следственной связи, то практически имеют дело с некоторой привычкой и верой. Многократно наблюдая, что В наступает после А, люди привыкают к этому наблюдению и у них исподволь, незаметно для них возникает вера в причинно-следственную связь, реальность которой в принципе недоказуема. Если В следует за А, то это не означает, что именно А вызвало к жизни В. «Все наши суждения относительно причин и действий основаны исключительно на привычке и вера является скорее чувствующей, чем мыслящей частью нашей природы» [215, с. 269]. Проект эмпирицизма привел Юма, по сути, к тупику. Сердцевина тогдашней науки — причинно-следственная связь была признана верой и привычкой, а не научно достоверным феноменом.

Установка Локка на эмпирицистскую методологию позволила ему весьма продуктивно включиться в разработку проблем экономической науки. Желание объяснить все эмпирически очевидными фактами привело его к трудовой теории собственности, в рамках которой собственность понималась как естественное право человека. В полном соответствии со своим пониманием особой значимости в жизни людей чувственности Локк считал, что «естественная стоимость (natural worth) какой-либо вещи состоит в ее способности удовлетворить потребности или служить удобствам человеческой жизни» [Цит. по: 108, с. 44]. Защищая право собственности, Локк не смог объяснить огромные масштабы экономического неравенства людей буржуазного общества. Как и следовало ожидать, эмпирицистская методология не уберегла Локка от апоретического мышления.

Теоретический статус экономической науки не способны были обосновать ни Локк, ни другой философский авторитет для экономистов — Юм. Оба не владели прагматическим методом.

Исторически известно, что в конечном счете британский эмпи-рицизм в существенной степени способствовал становлению экономической науки. Как это случилось? Почему его слабые стороны не стали преградой на пути прогресса экономической теории? На наш взгляд, при ответе на этот вопрос следует учитывать следующий ряд обстоятельств.

Эмпирицизм британских авторов не мог не привести их к утилитаризму с его принципом наибольшего счастья для наибольшего числа людей, где счастье понимается как чувственный феномен, близкий к наслаждению. Как известно, в пропаганде утилитаризма больше всех преуспел И. Бентам, настаивавший, кстати, на подсчете величины счастья. На манер ньютоновской механики он приписывал наслаждению и отвращению силы соответственно притяжения (привлекательности) и отталкивания (непривлекательности). По Бентаму, наслаждения следовало бы соизмерять друг с другом по их интенсивности, длительности, степени достоверности, времени наступления. Критиками тотчас было замечено, что калькуляция Бентама пригодна для подсчета наслаждений (счастья) не только людей, но и... свиней. Не Бентаму, а лишь Миллю удалось придать утилитаризму известный научно-презентабельный вид [117].

Часто утверждается, что английские утилитаристы являются наследниками гедонизма Эпикура. Это мнение не учитывает, что британский утилитаризм вырос на почве эмпирицистской методологии, в том числе теории абстракций, каковой у Эпикура не было.

Сам по себе утилитаризм вряд ли мог обеспечить успех экономической теории. Показательно возмущение К. Маркса, называвшего Бентама «гением буржуазной глупости» [108, с. 624]. Ориентированный на рационализм Гегеля, Маркс не мог допустить, что решающие экономические новации придут со стороны утилитаризма. И тем не менее это случилось... благодаря математическому анализу, столь блестяще испытанному в деле моделирования экономических явлений У. Джевонсом и другими маржиналистами. Именно математическое моделирование позволило эмпирицистам успешно оперировать экономическими концепциями. Итак, подведем итоги.

Для эмпирицистской методологии характерна теория абстракций.

Опора на чувственность придает эмпирицистской методологии черты экзистенциальной (жизненной) обостренности.

В моральной области эмпирицизм приводит к утилитаризму.

Утилитаризм органично смыкается с экономической теорией лишь в случае его дополнения математическим моделированием экономических явлений.

3.4.3.2. Первый и второй позитивизмы

Для полноты картины рассмотрим, во что превратилась эмпи-рицистская методология в XIX в. Вывод такой: она привела к позитивизму сначала француза О. Конта (первый позитивизм), а затем австрийцев Р. Авенариуса и Э. Маха (второй позитивизм).

Конт полагал, что познание проходит три стадии: теологическую, метафизическую (философскую), научную (позитивную). В соответствии с этими стадиями на смену общественным лицам, каковыми ранее являлись священники и философы, в индустриальную эпоху приходят ученые и промышленники. Программа позитивизма состоит не в ориентации философии на науку, а в ее принижении, в искусственном навязывании ей почерпнутых из науки образов.

Объявив законом трех стадий свои глобальные притязания на определение природы научного знания, Конт оказался перед сложнейшими проблемами, с которыми ему, по сути, так и не удалось справиться. Выяснить природу науки он не сумел даже при условии, что порой выражал неудовольствие эмпирицизмом. Конт понимал научные законы лишь как регулятивные последовательности явлений, данных субъекту в его опыте: мы способны установить, как происходят процессы, но не почему они происходят. Речь идет об отрицании причинно-следственных связей. Налицо так называемый функциональный подход, который противостоит динамическому, причинно-следственному. Не только Юм, но и Конт не были в состоянии научно осмыслить причинно-следственные отношения, которым, следует отметить, в экономической теории всегда уделяли первостепенное внимание. Дж.С. Милль, который с восторгом принимал позитивизм Конта, тем не менее, вопреки его методологии, утверждал, что «научное исследование состоит в объяснении следствий из его причин» [116, с. 733]. К функциональному методу обычно тяготеют исследователи, преувеличивающие значение математики. Математическая функция нескольких переменных никак не устанавливает их субординацию. Но в экономическом анализе без учета неодинаковой значимости факторов и мотивов действий людей не обойтись.

Второй формой позитивизма стал эмпириокритицизм (Empirio-kritizismus) австрийцев Р. Авенариуса и Э. Маха, которые намеревались «очистить» опыт от всех метафизических (читай: философских) предположений. Законы и психологии, и физики были сведены к ощущениям. До подчеркивания конструктивного характера мышления дело так и не дошло. Заслуживает одобрения желание позитивистов освободить науку от всего наносного, но достойно сожаления, что их так называемая критика не была доведена до действительно актуальной философской проблематиза-ции.

3.4.4. Рационалистская методология

3.4.4.1. Рационализм Р. Декарта, Г. Лейбница и И. Канта

В отличие от своих британских коллег основоположники рационалистской методологии француз Р. Декарт и немцы Г. Лейбниц и И. Кант стремились в полной мере учесть потенциал не чувственности, а ума человека. Лейбниц, обвинив Локка в незнании реальных, сущностных определений и в предпочтении им номинальных дефиниций, был во многом прав. Рационалистская методология начинает с идей, под которыми понимаются понятия как мысленные образования, и от них стремится перейти к чувствам и фактам. Налицо такая цепочка: мысли чувства факты. В сфере мысли господствует дедукция как движение по артериям аксиом и правил вывода к окончательным заключениям. С этими заключениями сверяются чувства в качестве непосредственных представителей фактов.

Ренэ Декарт прославился своими рассуждениями о необходимости начинать научный анализ с ясных идей. Тщательный анализ его трудов показывает, что под ясными идеями он числил аксиомы математики и в меньшей степени — постулаты физики.

Готфрид Лейбниц на место декартовых аксиом математики поставил аксиомы формальной логики Аристотеля, дополнив их принципом достаточного основания: «Ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания» [93, т. 1, с. 418].

Иммануил Кант, не желая быть формалистом, стал исходить из так называемой трансцендентальной (лат. transcendus — выходящий за пределы) аналитики. Речь идет об определенной разновидности философской логики, оперирующей категориями количества, качества, отношения (в том числе причинно-следственной зависимости) и модальности. Рассудок содержит совокупность чистых понятий (категорий), посредством которых он может что-то понимать в поставляемых опытом беспорядочных созерцаниях. А переход от чистых понятий к созерцаниям обеспечивает трансцендентальная схема, которая выступает продуктом воображения [69, с. 221, 222]. На основе чистых понятий воображение человека выстраивает созерцания в синтетический ряд. Кант искренне полагал, что именно он благодаря трансцендентальной схеме объяснил возможность науки, ее понятийного характера.

В своих научно-философских построениях Кант встретился с существенными трудностями. Во-первых, он полагал, что философию науки можно развивать фактически независимо от самой науки. Это заблуждение, характерное для очень многих философов, в том числе и современных, приводит к построениям, не обладающим подлинной научной силой. Во-вторых, Кант считал так называемые априорные принципы чем-то самоочевидным (сказывалось влияние Декарта?!): они, дескать, каждому известны. Так, всякий нормальный человек владеет принципами закономерности, способностью различения удовольствия и неудовольствия, абсолютным нравственным законом (поступай в соответствии с высшим моральным долгом), необходимыми для построения соответственно естествознания, эстетики и этики. Он явно не учитывал нетривиальность как наук, так и философии наук. В-третьих, Кант, подобно всем рационалистам, отделял рассудок и разум от чувственности. В результате чувственность постигается формально. Феноменолог М. Шелер спустя более века после Канта назовет его этику жизненно бессодержательной, формальной. Наконец, в-четвертых, Кант хотел, но не сумел выявить своеобразие гуманитарных наук. Он представлял их себе в виде этики и эстетики. Но это философские, а не базовые научные дисциплины. До интересующей нас темы, а именно экономической теории, он так и не добрался.

Какой же основной урок следует из развития рационализма в XVII—XVIII вв.? Любому ученому, в том числе и экономисту, следует руководствоваться:

философскими категориями (Кант);

формальной логикой (Лейбниц);

математикой (Декарт).

3.4.4.2. Рационализм И. Фихте, Ф. шеллинга, Г. Гегеля

Проект философии науки вызывал среди лучших немецких философов необычайный энтузиазм, о котором свидетельствуют работы И. Фихте, Ф. Шеллинга и Г. Гегеля. Каждый из них был недоволен Кантом, но, по сути, продолжал его усилия. Все трое желали придать науке подлинный характер за счет не формальной, а философской логики. Иоганн Фихте занялся дедуцированием принципов: 1) Я полагает себя; 2) Я противополагает себе не-Я; 3) Я соотносится с не-Я. Фридрих Шеллинг провозгласил тождество субъекта и объекта; без этого, дескать, нет науки, не обремененной произволом субъекта. Наконец, Георг Гегель создает диалектическую логику тождества противоречий, пульсирующей триадами: тезис — антитезис — синтез (качество — количество — мера, сущность— явление — действительность и т.д.).

Фихте и Шеллинг провозгласили себя идеалистами, причем трансцендентальными. Гегель же объявил себя диалектическим идеалистом. Из трех рассматриваемых авторов Гегель, бесспорно, был самым основательным. Исходя из диалектической логики, он пытался последовательно построить все здание науки. Фихте и Шеллинг в своей научной подготовке сильно уступали Гегелю. Неадекватность их научной позиции особенно отчетливо проявилась в их желании использовать в философии науки потенциал искусства (оба были романтиками). И Фихте и Шеллинг не учитывали, что не искусство, а искусствоведение является научной дисциплиной. А оно, вполне возможно, занимает достойное место в мире науки, но не более того. Шеллинг хотел перенести в философию науки категорию символа. Эта попытка ему не удалась, ибо он не владел аппаратом научной семантики, отцом которой стал позднее американец Ч.С. Пирс.

Гегель был убежден, что он в противовес формальной логике создал содержательную, диалектическую логику. Но возникает риторический вопрос: разве можно создать содержательную логику, не используя содержание наук? Беда Гегеля состояла в том, что он не сумел должным образом распорядиться союзом науки и философии науки.

Внимательный читатель, возможно, подозревает нас в том, что мы уводим его далеко в сторону от экономической науки. Это не так. Без уяснения сути логики Гегеля нельзя понять Маркса, а это уже далеко не безразличная фигура для любого знатока экономической теории. В экономическом отношении британский эмпири-цизм доминировал у Дж.С. Милля, а немецкий рационализм — в работах К. Маркса (см. параграфы 4.1 и 4.2).

В качестве вывода отметим, что усилиями Фихте, Шеллинга и Гегеля впереди кантовской трансцендентальной аналитики категорий была поставлена диалектическая логика. В результате основания рационализма приобрели следующий вид: диалектическая логика (Гегель) трансцендентальная логика (Кант) формальная логика (Лейбниц) — математика (Декарт).

3.4.4.3. два варианта неокантианства и Methodenstreit

В немецкой философии науки всегда относились с подозрительностью к эмпирицизму и индуктивизму. В середине XIX в. немецкая философия, устремившись в заоблачные дали гегелевского абсолютного духа, потеряла почву под ногами. Недовольные как диалектическим рационализмом Гегеля, так и приземленным британским эмпирицизмом, философы искали новые пути обоснования наук. Так возник призыв «Назад к Канту».

Неокантианство — философское движение 1870—1918 гг. После окончания Первой мировой войны оно потеряло некоторую ранее присущую ему консолидацию. Из всех стран Европы неокантианство было наиболее популярным в Германии, где образовались два его центра: на севере (Марбургская школа) и на юго-западе (Ба-денская школа). Наиболее видными представителями Марбургской школы были Г. Коген, П. Наторп и Э. Кассирер, а Баденской — В. Виндельбанд и Г. Риккерт. Исторически получилось так, что между марбургцами и баденцами сложилось известное разделение труда: первые оказались более сильными в области логико-математических наук, вторые — в гуманитарной сфере.

А. Марбургская школа

Бесспорным лидером марбургцев был Герман Коген. Главная его новация состояла в обогащении кантианства достижениями математики XIX в. И неевклидова геометрия, и математический анализ, и понятие функции, считал он, являются продуктами свободной деятельности рассудка, а не результатом обобщения чувственных данных посредством образования абстракций. Не чувственность, как полагал Кант при интерпретации возможности арифметики и геометрии, а мышление является первоисточником науки. Вещи и чувства не даны нам, а заданы как загадки. Что они представляют собой, человек узнает на основе науки, рассудка.

Свой научный метод, а он по праву считается априористическим, марбургцы относили ко всей культурной жизни, извлекая его из лона математики и отчасти естествознания. Интересно проследить за тем, как марбургцы пытались приспособить его к специфике гуманитарных наук. Во-первых, они исходили из положения, что основу всех гуманитарных наук составляет этика. Во-вторых, марбургцы опирались на понятие функционального ряда переменных величин, у которого нет окончательного конечного пункта. Отсюда извлекалась этическая формула П. Наторпа и социал-демократического политика Э. Бернштейна: «Движение — все, цель — ничто». В-третьих, они стремились конкретизировать этику посредством использования юридических формул. Разумеется, оставалось в силе требование реформ («движение — все»). В итоге родилась идея постепенного построения общества товарищеской солидарности (Коген и социал-демократ Ф. Лассаль). Вместо классовой борьбы марбургцы предлагали путь постепенных реформ в интересах трудящихся. Ясно, что марксисты и Лассаля, и Берн-штейна назвали оппортунистами в рядах рабочего движения.

Строго говоря, марбургцам не удалось подвести под общественные науки сколько-нибудь основательную методологическую базу. Именно по этой причине им не суждено было существенно способствовать развитию экономической науки. Априоризм, постоянно увлекаемый в область этики, якобы автономной от жизненных реалий, было трудно увязать с актуальными задачами экономической науки.

Б. Баденская школа

Самое интересное у баденцев — учение о ценностях. И В. Вин-дельбанд и Г. Риккерт придерживались убеждения, что для естествознания характерен генерализирующий (от лат. generalis — общий), а для гуманитарных наук — идеографический (от лат. idios — особенный и grapho — пишу), или индивидуализирующий, метод. В первом случае используются понятия, а во втором — ценности. К сожалению, баденцы допустили отнюдь не безобидную перестановку принципов, исходя в своей логике из доминирования в естествознании общего, а в исторических науках — единичного. В этой связи они наукам о природе приписывали закономерности, а наукам о культуре — отношения к ценностям. Правильная же логика состояла в рассмотрении в качестве исходных принципов соответственно метода семантических (описательных) понятий и метода прагматических понятий, т.е. ценностей.

Если бы баденцы не допустили упомянутую перестановку принципов, то они пришли бы к правильному выводу о наличии во всех науках как общего, так и единичного. Известное различие состоит лишь в том, что единичное и общее в естествознании описываются дескрипициями, а в исторических науках они понимаются на основе ценностей.

«Историческая наука, — утверждал Г.Риккерт, — имеет дело с ценностями лишь постольку, поскольку объект, понятый индивидуализирующим способом, имеет вообще какое-нибудь значение для ценности» [154, с. 207]. Но суть дела состоит в том, что ценности позволяют интерпретировать смысл поступков людей. Вопреки баденцам исторические науки интересуются не только единичным, но и общим, именно поэтому в них столь большое внимание уделяется ценностям.

Мысль об эквивалентности «соотнесения с ценностью» и интерпретации посредством ценностей была хорошо известна баден-цам. Но они ее отвергли, будучи уверенными, что, как разъяснял их позицию М. Вебер, интерес к историческому индивидууму, например к «Фаусту» Гете или к «Капиталу» Маркса, не выразить родовым понятием [34, с. 450—452]. Мы сталкиваемся здесь с поразительным недопониманием сути метода гуманитарных наук. Разумеется, «Капитал» Маркса неповторим. Верно также, что подведение его под категорию «научно-экономическое произведение» не сулит каких-либо решающих прозрений. Но поставим вопрос по-другому: можно ли понять «Капитал» без ценностей? Очевидно, нет. Более того, выясняется, что эти ценности не могут быть произвольными, их надо взять из арсенала экономической науки. «Капитал» — неповторимый труд, но понимаем мы его посредством тех же самых ценностей (экономических понятий), что и произведения А. Маршалла, Дж. Кейнса и М. Фридмена. Своеобразие культурно-исторического объекта не приходит в противоречие с его концептуальным постижением посредством ценностей. Земля — уникальный геологический объект, но познаем мы его посредством описательных понятий. «Капитал», экономика России или США — это тоже уникальные объекты, но они познаются концептуально, т.е. посредством понятий, в данном случае экономических ценностей. Граница между науками о природе и науками об обществе разделяет не общее и единичное, а семантические и прагматические концепты.

Итак, несомненная заслуга баденцев состоит в том, что они, во-первых, специфику гуманитарных наук связали с институтом ценностей; во-вторых, соотнесли выработку ценностей со способностью практического разума — излюбленного предмета обсуждения их философского учителя И. Канта. Относительно природы ценностей и их измерений баденцы часто высказывались неточно. Но надо иметь в виду, что в учении о ценности они были первопроходцами.

В. Methodenstreit

Эпохи грандиозных философских и экономических исследований далеко не всегда совпадают друг с другом. Это обстоятельство затрудняет сопоставление философии и экономической науки. Но бывает и так, что они, неожиданно столкнувшись друг с другом, вынуждены вступить в трудный диалог. Такие события произошли в 1883 г. Именно в этом году опубликовали свои труды основатель австрийской школы Карл Менгер («Исследования о методе социальных наук и политической экономии в особенности») и герменевтик сознания Вильгельм Дильтей («Введение в науку о духе»). На эти два труда оперативно откликнулся довольно резкой рецензией «К вопросу о методологии государственных и социальных наук» глава «новой» исторической школы Густав фон Шмоллер. Как выяснилось, все трое были обеспокоены одним и тем же, а именно методом гуманитарных наук. В отличие от Дильтея Шмоллер и Менгер были экономистами, спор между ними быстро принял довольно ожесточенный характер, во многом обусловленный различием их политических позиций. Шмоллер был одним из официальных идеологов Германского рейха, вызывавшего ненависть у каждого свободолюбивого австрийца, в том числе и Менгера. Разумеется, нас интересуют не политические, а методологические разногласия Шмоллера, Менгера, а также Дильтея.

В интересах дальнейшего исследования нам представляется наиболее целесообразным следующий план. Будут определены исходные позиции методологических дуэлянтов, вычленены актуальные проблемы рассматриваемого спора, намечены пути разрешения этих проблем. Последний момент является центральным. Дело в том, что с современной точки зрения воззрения всех трех авторов далеки от безупречных. Они были скорее в состоянии поставить проблемы, чем разрешить их.

Г. Шмоллер в методологическом отношении принадлежал к очень влиятельному во второй половине XIX в. движению немецкого историцизма (Л. Ранке, Т. Моммзен, Г. Дройзен и др.). Для немецкого историцизма были характерны следующие черты [152, с. 287]:

замена абстрактных обобщений наблюдением индивидуального характера исторических событий;

интерпретация истории как творения людей;

отрицание возможности сведения исторических наук к естествознанию.

Основная проблема историцистов являлась кантианской, необходимо было понять различие, существующее между естествознанием и гуманитарными науками. Но априоризм Канта их не устраивал. В связи с этим они несколько сдвигались в сторону позитивизма Конта и Милля: исследователей должны интересовать конкретные эмпирические факты. Впрочем, утилитаризм британских экономистов немецким историкам был явно несимпатичен. Они не желали быть захваченными исключительно приземленной эмпирией. Но как ее избежать? Устремиться в сторону культуры и этики. Именно это стремление характерно для Шмоллера. Он считал национальную экономию этической дисциплиной или «великой морально-этической» наукой [77, с. 68—69]. Товары, капитал, рынок, обмен, государство — все это числится за экономической наукой, но ее главный предмет другой, а именно этика, культура, общность языка, истории и обычаев. Всеобщее — это дух народа, нации. Не останавливаясь на ряде национальных предрассудков Шмоллера, которые он, впрочем, умел приглушать, обратим внимание на то, как разрешался им важнейший методологический вопрос о соотношении единичного (индивидуального) и общего. Для Шмоллера жизнь каждого человека индивидуальна, а вот дух народа — это общее. Главная его беда состояла в том, что он не понимал статуса экономических понятий.

Для Шмоллера появление работы К. Менгера было явным признаком дискредитации экономической теории в немецкоязычном мире. Менгер вполне сознательно присоединился к философии английских утилитаристов. Свою позицию он считал весьма выверенной и в теоретическом, и в этическом плане. Для представителей австрийской школы политико-этическое содержание их теории состояло в укреплении института свободного рынка как непременного условия свободного развития каждой нации [240]. Утверждение Шмоллера, что подлинная экономическая теория не должна быть абстрактной, закованной в формулы и теоремы, универсальной, не учитывающей своеобразие исторических эпох и наций, Менгеру, равно как и его последователям, представлялось ошибкой историцизма, обусловленной частично методологическими, но еще больше политическими причинами.

Что касается В. Дильтея, то он вслед за известным историком Г. Дройзеном полагал, что природу люди объясняют, а духовную жизнь понимают. Объяснение предполагает подведение частных случаев под общее (закон). Но что происходит в гуманитарном познании? Дильтей увидел выход из затруднительного положения в цепочке: жизнь — личность и ее мир переживаний — понимание. Жизнь заключается во взаимодействии личностей. Полнота жизни вплоть до ее неразличимых глубин сопутствует личности в ее переживаниях. «... Сопережитое дано в понимании» [55, с. 130]. Дильтей стоял у истоков учения о ценности, которое, как уже отмечалось, целенаправленно развивалось баденцами В. Виндель-бандом и Г. Риккертом. Впрочем, в отличие от этих авторов у Дильтея слишком много метафизики переживаний, несовместимой с серьезным отношением к концептуальности, без которой немыслима наука. Интересно, что представители австрийской школы признали в Дильтее близкого им по духу исследователя. Надо полагать, они считали принципиально совместимыми защищаемую ими теорию полезности с философией переживаний. Следует, однако, заметить, что полезность из маржиналистской теории — это больше чем переживание, она выступает в качестве ценности как концепта.

Для Шмоллера, особенно в последний период его жизни, философия Дильтея была отчасти приемлема, ибо он трактовал ценности как результат функционирования чувств [77, с. 76]. Но он не мог обнаружить у Дильтея самого главного, а именно высоких откровений духа народа. В конечном счете, полагал он, все переживания личности укоренены в этике и культуре народа.

Как нам представляется, для рассматриваемого спора методов, Methodenstreit, характерны несколько смешений: абстрактного с конкретным; индивидуального с общим; индукции с дедукцией; длительного исторического с настоящим; философии экономической науки с самой этой наукой. В одних случаях то, что должно рассматриваться как слитное, например единое и общее, расчленяется; в других случаях то, что должно рассматриваться как раздельное, например этика и экономическая наука, некритически объединяется. Проблемы выдвигаются, но не решаются.

Все три спорящие стороны обладали смутными представлениями о характере экономических концептов, т.е. об экономических ценностях. Если бы акцент был сделан на их концептуальной природе, то тотчас бы выяснилась бездумность противопоставления единичного (индивидуального) и общего. Отпало бы обвинение Шмоллера в адрес Менгера, что в его теории нет индивидуального (экономические ценности непременно объединяют в себе индивидуальное и общее). А сам он имел бы возможность встретиться с общим не в туманной этической дали, а в экономической науке, руководствующейся экономическими ценностями. Противопоставление абстрактного и конкретного также надуманно, ибо понятия не являются абстракциями.

Складывается впечатление, что Шмоллер — индуктивист, а Менгер — дедуктивист априорного толка. Но и это различение несостоятельно. Этика Шмоллера, в частности его представление о социальной справедливости и необходимости социализма, отнюдь не следовала из отдельных исторических фактов. И Шмоллер и Менгер придумывали свои концепты таким образом, чтобы обеспечить успех дела экономического развития. Они действовали единообразно, при случае используя дедуктивный вывод. Отзываясь негативно об использовании в экономической науке математики, Шмоллер допускал грубую методологическую ошибку. Эффективность математизации экономической науки значительно выше, чем он предполагал. Настаивая на сопряженности экономической науки и этики, Шмоллер был, несомненно, прав, но он отождествлял их, а это уже ошибка. Экономическая этика конституируется лишь там, где продуктивно и всесторонне проблематизируется сама экономическая наука. Ни Шмоллер, ни Менгер не преуспели в этом. Захваченный многообразием экономических отношений, Шмоллер отказывался допустить, что оно может быть понято концептуально. А между тем это действительно возможно, но для этого нужна значительно более развитая теория, чем та, которая была в распоряжении экономистов XIX в. Основанием многих критических аргументов Шмоллера, инициатора Methodenstreit, было противопоставление макрои микроэкономики. Выступая от имени макроэкономики, Шмоллер, естественно, не мог найти ответы на свои недоуменные вопросы в микроэкономической теории Мен-гера. Что же касается Дильтея, то его чувственная теория понимания, по сути, не могла помочь экономистам. Подлинная природа концептов гуманитарных наук им так и не была выяснена.

Анализируемый Methodenstreit интересен не столько безукоризненными выводами (их, по сути, нет), сколько сочетанием, порой довольно странным, философских и экономических аргументов. Пытаясь разобраться в своем собственном деле, экономистам пришлось обратиться к философии. Шмоллер объединил в своих воззрениях Конта (ибо настаивал на опоре на факты), Канта (в поиске абсолютной этики) и Гегеля (постоянно ссылаясь на дух народа). Менгер объединил английский утилитаризм (развивая концепцию субъективной полезности) с априоризмом Канта (настаивая на чистой, не замутненной прагматическими реалиями экономической теории). Обе стороны в поздний период их творчества терпимо относились к учению о ценностях, стартовавшему у Дильтея и получившему относительно законченный смысловой вид у неокантианцев Виндельбанда и Риккерта, а затем у знаменитого социолога М. Вебера. Кстати, английские маржиналисты в отличие от своих австрийских коллег всегда относились к понимающей философии Дильтея — Вебера крайне отстраненно.

К сожалению, это также необходимо отметить, интереснейшие исследования экономистов-маржиналистов прошли мимо внимания философов, в том числе баденцев. В случае если бы они проанализировали концептуальный состав экономической теории Менгера, то им пришлось бы внести коррективы в свое учение о ценностях, не связывая их статус исключительно с индивидуализирующим (идеографическим) методом.

Отметим в заключение данного параграфа, что в конечном счете неокантианская философия науки сблизилась с экономической наукой. Methodenstreit вызвал к жизни целый ряд методологических вопросов, разработка которых привела к философии науки XX в.

3.5. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ XX в. 3.5.1. Неопозитивизм

На рубеже XIX и XX вв. в философии сложилась уникальная ситуация. Она не успевала за бурным развитием наук, особенно математики и физики. Потребность же в ней была очень высокой: ученые разрабатывали необычные вопросы, разрешение которых, например парадоксов теории множеств, без развитой философии оказывалось невозможным. Именно в этих условиях востребованным оказался неопозитивизм, или логический позитивизм. Инициаторами его конструирования были два превосходных логика — англичанин Б. Рассел и немец Г. Фреге. Их усилия, особенно

Б. Рассела, нашли поддержку у двух выдающихся философов — Дж. Мура и Л. Витгенштейна. Рассел, Мур и Витгенштейн образовали кембриджскую группу неопозитивистов.

Центральная идея неопозитивистов состояла в том, что всякая наука опирается на высказывания, а они являются предметом изучения логики. Научный анализ, в том числе и философский, максимально достоверен лишь в том случае, если он логически строг. Логика, точнее логический анализ языка, — ключ к непротиворечивой философии. Вопрос в том, какая именно логика нужна для обеспечения успешного развития наук. Логика обыденного языка недостаточно продумана и приводит к многочисленным несуразицам. Удивляться этому не приходится, ведь даже в математике, часто принимаемой за оплот строгости в науке, парадоксы насчитываются десятками. Необходима такая логика, которая смогла бы справиться и с парадоксами математики, и с различного рода философскими утверждениями неясного содержания. В этой связи Фреге и Рассел решающим образом способствовали развитию математической логики с ее визитной карточкой — логикой предикатов первого порядка.

В науке достаточно часто новая программа нуждается в ярком оформлении, в чем-то вроде манифеста. Эту задачу применительно к логическому позитивизму удачнее других исследователей разрешил Л. Витгенштейн в своем «Логико-философском трактате» (1921). В отличие от Рассела он интересовался больше языком, чем логикой. Размышляя над статусом языка, Витгенштейн выработал ответ на вопрос, который стал для него основным: как язык соприкасается с миром предметов и внутренним миром человека? Он рассуждал следующим образом.

«Мир — действительность во всем ее охвате», «мы создаем для себя картины фактов»; «картина — модель действительности» [38, с. 8]. Картина есть изображение, и в качестве такового она должна иметь нечто общее с изображаемым [Там же, с. 9]. В чем же заключается это общее, ведь ясно, что логические и языковые знаки не похожи на ими отображаемое? Данное обстоятельство, по Витгенштейну, не закрывает путь к обнаружению логики мира. Дело в том, что, и в этом заключается его новация, факты соотносятся между собой так же, как элементы логической картины [Там же, с. 8]. Структура логики аналогична структуре мира. Логика находит непосредственное изображение в языке.

Итак, в виде схемы аргументацию Винтгенштейна можно представить следующим образом (рис. 3.1).

I

Логика

I

Факты

Рис. 3.1. Трехуровневый аппарат Витгенштейна

Логика занимает место центра, она представляет глубинную структуру как фактов и их соотношений, так и языка. Для Витгенштейна факты — это то, с чем имеет дело естествознание, но никак не обществознание. Он уверен, что о всех ценностях, в том числе этических, эстетических и религиозных, нельзя сказать ничего ясного, фактуального, а следовательно, о них лучше помолчать [38, с. 12, 25, 70]. По поводу экономической теории Витгенштейн, насколько нам известно, не высказывался. Но, судя по его аргументации, ее научный статус он не признавал.

Самому Витгенштейну его философия науки первоначально казалась предельно ясной и очевидной, но в действительности она содержит массу недоговоренностей. Он ничего не сказал по поводу понятий, исключил из анализа сферу ментальности, полностью проигнорировал статус гуманитарных наук. С учетом сказанного, отдав должное раннему Витгенштейну, резонно обратиться к тем исследователям, которые сумели представить неопозитивистскую философию науки наиболее исчерпывающим образом.

Среди неопозитивистов было немало первоклассных философов: М. Шлик, О. Нейрат, Х. Рейхенбах, К. Гёдель, А. Айер, но даже на их фоне выделялся своими достижениями Р. Карнап. Именно его воззрения резонно взять за основу в дальнейших рассуждениях. Для удобства читателя ниже основные положения неопозитивистской философии науки выделяются курсивными предложениями в начале абзацев. Свою основную задачу неопозитивисты видели во всестороннем обеспечении достоверности научного знания.

Наука начинается с логики. Так считали очень многие неопозитивисты, именно поэтому их называли логическими позитивистами. В первый период своего творчества Карнап потратил много усилий, пытаясь создать особую логику, которая позволила бы построить всю философию науки. В конечном счете он был вынужден отказаться от своего замысла. Как выяснилось, всемерное развитие логики и есть то, что необходимо другим наукам.

«Наука начинается с непосредственных наблюдений отдельных фактов» [71, с. 43]. На первый взгляд, смысл приведенного предложения очевиден, но это не так. Оно содержит угрозу соскальзывания в психологизм и в связанный с ним релятивизм. Действительно, наблюдения осуществляются людьми, следовательно, за-действуется их психика. Неопозитивисты увидели выход из положения в том, что вместо наблюдений, да и фактов, стали говорить о предложениях, которые называли по-разному — элементарными, протокольными, базисными. Их смысл Шлик видел в том, что они не только стоят в начале процесса познания, но и позволяют проверить (верифицировать) предсказания теории [207, с. 45]. Выводы Шлика вызвали к жизни новые вопросы. Если познание начинается с базисных предложений, то каким образом исходя из них приходят к теоретическим фактам? Действительно ли верификация переводит предложения-гипотезы в разряд истинных предложений?

Кустановлению теоретических законов приближает логическая индукция. Неопозитивисты никогда не отрицали наличие теоретических законов. В противном случае им пришлось бы отказаться от логики, что, разумеется, было для них неприемлемо. Но им было важно не только констатировать наличие теоретических законов, но и показать, каким образом они достигаются. Они считали очевидным, что философия науки должна каким-то образом объяснить механизм научного открытия теоретических законов. Чем в большей степени будет разъяснен этот механизм, тем более ясный вид приобретет наука. Мало утверждать, что научные законы придумываются, надо еще показать, каким образом это происходит. Карнап предпринял весьма неординарную попытку объяснения логики научного открытия [71, с. 71—85]. Он считал, что от свидетельства e к гипотезе h обеспечивает переход так называемая индуктивная, или вероятностная, логика, впервые развитая (внимание!) экономистом Дж.М. Кейнсом [235]. Речь идет о том, что из одного высказывания с определенной вероятностью следует другое. Есть множество случаев, о которых умалчивает дедуктивная логика, когда логическая импликация, следующая правилу «если e, то h», осуществляется с вероятностью 0 < p < 1. Чем качественнее свидетельства et и чем их больше, тем ближе р к единице. Карнап пришел к выводу, что нет прямого, достоверного пути от наблюдений к теоретическим фактам, но есть стезя, приближающая к ним [71, с. 77]. Он полагал, что вероятности логической импликации (р) можно придать численное значение, но каким образом это можно сделать, Карнап так и не объяснил. Не имея возможности в деталях рассмотреть судьбу карнаповской логики открытия, выскажем осторожное суждение, что она не бессмысленна. К открытию теоретического закона нас приближает не только умело поставленный эксперимент, но и тщательно продуманная логико-вероятностная импликация. Несколько отвлекаясь от анализа неопозитивистской методологии науки, отметим к сведению читателя четыре пути научного открытия: 1) открытие как результат вероятностно-индуктивного рассуждения; 2) открытие как результат абдукции (Ч.С. Пирс); 3) открытие как догадка, которую невозможно обосновать в какой-либо логической форме (Поппер, Витгенштейн); 4) открытие как результат языковой игры (есть основание считать, что такая позиция близка к воззрениям Л. Витгенштейна, Ю. Хабермаса, М. Фуко).

Истинность теоретических законов удостоверяется их подтверждением. Положение о том, что истинная теория должна, по определению, подтверждаться фактами, кажется очень простым, но и оно содержит ряд тонкостей. Первоначально многие неопозитивисты (М. Шлик, Ф. Вайсман), увлекаемые идеалом абсолютно истинной теории, придерживались концепции абсолютной верификации. В свете вероятностной логики от идеала достижимости абсолютно истинной теории пришлось отойти. Как объяснялось выше, предложение наблюдения и формулировка теоретического закона объединены не однозначной, а вероятностной связью. Отсюда следует, что подтверждение лишь вероятностным образом фиксирует истинность теоретического закона. «Никогда нельзя достигнуть полной верификации закона» [71, с. 61]. К. Гем-пель, внимательнее других неопозитивистов проанализировавший феномен подтверждения теории, отмечал, что если отчет о наблюдении подтверждает гипотезу h, то он также подтверждает каждое следствие из h, равно как и любую гипотезу, эквивалентную h [41, с. 68—69]. Постулату верификации (от лат. verus — истина и facere — делать) придавалось значение самого основополагающего принципа. Нешуточное замешательство возникло после уяснения постулативного характера принципа верификации: сам принцип верификации непроверяем. Длительное замешательство неопозитивистов было инспирировано их нежеланием признать, что положения теории следует дополнять методологическими предпочтениями, каковым и является принцип верификации.

С предложениями наблюдения теоретические законы связывают правила соответствия [71, с. 315]. Имеется в виду, что теоретические законы содержат неинтерпретированные термины. Правила соответствия как раз и должны обеспечить интерпретацию последних. Руководствуясь неопозитивистской методологией, рассмотрим, пожалуй, наиболее сложный случай соответствия теоретических и экспериментальных терминов. Речь идет об уравнении квантовой механики: Аф = аф , где А — оператор соответствующей характеристики; ф — волновая функция; а — собственное значение оператора A. В эксперименте фиксируется а, но не ф и A. Но так как анализируемое уравнение связывает воедино A, ф и а, то подтверждение а вместе с тем есть и подтверждение ф и A, которые не фиксируются экспериментально, но тем не менее подтверждаются. Перейдем к примерам из экономической науки.

Все средние и агрегированные величины не фиксируются экспериментально, но они подтверждаются. Другой пример. Оптимизации невозможно зафиксировать как таковые, но они подтверждаются результативными действиями по усовершенствованию экономики. И наконец, пожалуй, самый актуальный случай из области экономической науки. Значения функции полезности невозможно зафиксировать непосредственно, но иногда они считаются подтвержденными, ибо без них нельзя осмыслить стоимостные показатели. В связи с обсуждением правил соответствия уместно коснуться вопроса о так называемой чистой и прикладной экономической теории. В Methodenstreit Г. Шмоллер отрицал первую, а К. Менгер настаивал на ее уместности. Все экономисты, которые не в ладах с наблюдаемыми фактами, непременно объявляют себя сторонниками чистой теории. В соответствии с логикой Карнапа правила соответствия представляют собой органичную часть любой теории, в контексте которой уместны предложения наблюдения. О чистой теории речь может пойти только в том случае, если органическая ткань теории будет разорвана, в результате чего теоретические законы приобретут противоречащую их подлинному статусу самостоятельность. Таким образом, чистая теория — это методологический нонсенс. Критикуя придание чистой экономической теории самостоятельного статуса, Шмоллер был прав. Но он, совершая неочевидную ошибку, пренебрегал вместе с чистой экономической теорией далеко не тривиальным концептуальным статусом экономической науки.

Для логико-математических дисциплин характерны аналитические, а для физики — синтетические предложения. В неопозитивизме всегда соперничали два подхода: в качестве образцовой науки принималась либо логика, к которой редуцировалась математика, либо физика, к которой сводились все естественно-научные дисциплины. Карнап зафиксировал различие этих двух подходов в утверждении, что наука оперирует двумя принципиально противоположными по своему статусу типами предложений — аналитическими и синтетическими. Истинность аналитического предложения определяется исключительно значением входящих в него терминов, она не нуждается в подтверждении. Истинность синтетических предложений подтверждается. Для логико-математических наук характерны исключительно аналитические предложения. Они входят также в состав всех других наук, впрочем не выражая их специфику. Поясним ситуацию примером из экономической науки.

Предложение «Увеличение уровня безработицы ведет к росту цен» признается истинным лишь в случае его подтверждения; следовательно, оно является синтетическим. Совсем не обязательно снижение уровня безработицы сопровождается ростом цен. Предложение «Снижение уровня безработицы ведет к росту числа занятых в народном хозяйстве» является аналитическим, ибо по определению ясно, что снижения безработицы нельзя достичь без увеличения занятых в экономике людей. Порой аналитические предложения признаются тавтологиями. Но следует учитывать, что в отличие от тавтологий аналитические суждения могут приводить к росту актуального знания. Если бы дело обстояло по-другому, то математики и логики перестали бы доказывать столь излюбленные ими теоремы. Деление предложений науки на аналитические и синтетические актуально постольку, поскольку оно фиксирует разнотипность наук. В философии науки очень часто хотят обойтись универсальными рецептами там, где они в принципе не способны учесть многообразие наук. Разумеется, карнаповская классификация предложений явно недостаточна для выражения своеобразия всего спектра наук. Хорошо уже то, что пусть недостаточно, но тем не менее учитываются особенности определенных наук.

На наш взгляд, существует более продуктивная классификация научных предложений, чем карнаповская, а именно: есть все основания выделять синтаксические, семантические и прагматические предложения. Аналитические предложения — это синтаксические предложения. Синтетические предложения — это семантические предложения (семантика нуждается в феномене подтверждения).

Беда Карнапа состояла в том, что, не будучи знатоком гуманитарных наук, он не учитывал их специфику и в результате не выделял прагматические предложения. Именно к этому типу предложений относятся все предложения с экономической спецификой, о которой уже много было сказано в предыдущих текстах.

В науке есть точки произвольности [153, с. 57]. Еще в 1934 г. Карнап провозгласил принцип толерантности. «В логике неуместна мораль. Каждый может строить свою собственную логику, т.е. свою форму языка, так, как он пожелает» [220, с. 45]. Провозгласив вначале максимальный либерализм в приверженности к той или иной теории, Карнап затем стал его ограничивать. Со ссылкой на Пуанкаре он утверждал, что должна избираться наиболее простая теория [71, с. 224]. Принцип толерантности переводится Кар-напом в плоскость принципа конвенционализма, который увязывается с принципом простоты.

Спор о конвенционализме принял в науке ХХ в. особенно острые формы в связи с тем, что общую теорию относительности (теорию тяготения) можно строить, используя аппарат как евклидовой, так и неевклидовой геометрии. Ясность в спорную ситуацию внес еще один, наряду с Карнапом, гений неопозитивизма, Х. Рей-хенбах. Им было выяснено, что в случае использования евклидовой геометрии в составе общей теории относительности появляются универсальные силы, которые... невозможно зафиксировать экспериментально, т.е. их наличие не подтверждается. Погоня за простотой (евклидова геометрия, дескать, проще неевклидовой) приводит к негативным последствиям, а именно к утрате теорией своей концептуальной зрелости. В любой науке, в том числе и экономической, принцип концептуальной зрелости не терпит чуждого ему доминирования, в частности, принципа простоты, тем более что его статус не прояснен должным образом.

Содержательный анализ, проведенный Рейхенбахом, не привел к отказу от конвенционализма. Он лишь показал неуместность его грубых форм. Рейхенбаху удалось найти такие в высшей степени нетривиальные научные сюжеты, в которых нет возможности выбора между теоретическими предположениями. «Освобождение от произвольности описания природы достигается не наивно — абсолютным ее отрицанием, но только признанием и определением точек произвольности» [153, с. 56]. Если в приведенной цитате заменить слова «описание природы» на выражение «понимание экономической жизни», то, на наш взгляд, получится актуальное для научного творчества эвристическое предписание.

Наукам нужна философия науки, а не метафизика. Неопозитивисты отрицали метафизику как учение о таких причинах, которые достижимы, но не научными методами. Они никогда не ставили знак равенства между метафизикой и философией науки. Известная недоговоренность тем не менее оставалась. Резкий на выводы Л. Витгенштейн отмечал: «Результат философии не "философские предложения", а достигнутая ясность предложений» [38, с. 24]. Если вопреки ему считать философию совокупностью предложений, то они окажутся и не аналитическими, и не синтетическими. Витгенштейн назвал бы их бессмысленными. Карнап с таким выводом вряд ли согласился бы. Судя по его произведениям, умудренный опытом, он пришел к выводу, что всякая наука обладает некоторыми основаниями и они как раз и образуют философию данной науки. Что именно представляют собой эти основания, он не разъяснял. Попробуем это сделать за него. На наш взгляд, философские предложения не только уместны, но и необходимы постольку, поскольку в них ставятся и разрешаются проблемы. А это означает, что они конечно же не являются бессмысленными. Философские предложения имеют не аналитический и не синтетический, а проблемный и метанаучный характер. Если мы ставим вопрос: «Имеют ли место в экономической науке теоретические конвенции?», то налицо философское и к тому же проблемное предложение. Ответ на вопрос будет философским.

Итак, неопозитивизм сумел развить интереснейший вариант философии науки, который сохраняет актуальность по сегодняшний день.

3.5.2. Постпозитивизм к. Поппера и критика неопозитивизма

Переходим к поиску слабых мест в неопозитивистских построениях. В этой связи лучшим адресатом является философия постпозитивиста К. Поппера. Кажется, нет ни одного положения неопозитивизма, которое бы Поппер не подверг жесточайшей критике. В современной философии науки постпозитивизм Поппера котируется столь высоко, что его резонно считать не просто отдельной теорией, а, пожалуй, целым направлением. Разумеется, желательно определить основания философствования Поппера. На наш взгляд, они являются следующими.

Центральная задача философии — познание мира [147, с. 35].

Познание мира осуществляется в форме научных теорий: «теории — это сети, предназначенные улавливать то, что мы называем "миром", для осознания, объяснения и овладения им» [147, с. 82].

Подлинное познание реализуется как рост научного знания, как смена теорий [147, с. 50].

Метод обеспечения роста научного знания состоит в «четкой формулировке обсуждаемой пробл