Лекция двенадцатая

Лекция двенадцатая

В ПРОШЛЫЙ раз говорилось о распространении иноземного влияния в жизни Московского государства XVII века, то есть западного, влияния западноевропейской жизни. Но это влияние, хотя и широко распространялось в русском обществе XVII века, проникало все-таки не без помех, не без противодействия со стороны закоснелых слоев русского общества, и, следовательно, одновременно с переменами в русской жизни XVII века, вызванными западноевропейским влиянием, зарождалась и развивалась реакция против новшеств. Теперь спрашивается, откуда же вышла эта реакция, каков источник ее, каковы причины этой реакции? Продолжительное житейское обособление русского народа в связи с церковным разделением воспитало в нем пренебрежительное отношение к Западу и его обывателям. Латиняне были чуждыми людьми для Восточной Европы. Затем, большую роль в этом отношении сыграли насилия, которые претерпел русский народ от иноземцев, особенно от католиков, во время Смуты. Благодаря этим причинам предубеждение, которое имели русские люди против иноземцев, превратилось во вражду и ненависть, и эта вражда сказывалась при всяком удобном и неудобном случае: на улицах иностранцев преследовали отборными ругательствами, а иногда даже камнями и грязью не только уличные мальчишки, но и взрослые люди; когда иностранец заглядывал в церковь, его выталкивали оттуда в шею и заметали его следы. На всех, кто водил знакомство с иностранцами, смотрели очень косо.

Так было в начале столетия. В половине XVII века положение иноземцев мало изменилось, как можно видеть из сообщения беспристрастного наблюдателя дьякона Павла Алепнского, приехавшего в Москву со свитой анти-охийского патриарха Макария за обычной милостыней. Москвичи, по его словам, «считают чуждого по вере в высшей степени нечистым: никто из народа не смеет войти в жилище кого-нибудь из франкских купцов, чтобы купить у него что-нибудь, не должен идти в лавку на рынке, а то его сейчас же хватают со словами: ты пошел, чтобы сделаться франком».

Эта ненависть ко всему иноземному держалась не только среди московского простонародья, но и в высших классах общества, которые по уровню развития не очень поднимались над народной массой, это предубеждение сказывалось самым недвусмысленным образом. Более всего подозрительно и недоверчиво относилось к иноземцам духовенство, боявшееся за чистоту веры.

В 1643 году московское духовенство подало формальную жадобу царю Михаилу на то, что иностранцы-де строят свои церкви близко от русских, русских людей у себя во дворах держат, и всякое осквернение от того русским людям бывает: или скоромным в пост накормят, или в церковь к службе не пустят. Результатом этой жалобы было выселение иноземцев за город. Раньше они были рассеяны по всей Москве: после Смуты иноземцы жили и на Никитской, и на Арбате, и на Сивцевом Вражке, и в других местах в центре Москвы. Теперь их выселили в Немецкую слободу за городом; кроме того, одновременно с выселением правительство издало закон о смертной казни за богохульство. Этому понятию тогда придавалось очень широкое значение, так что даже сомнение в догматах православия подводилось под понятие богохульства.

Надо, однако, оговориться, что во всем этом походе против всего иноземного действовала не только слепая ненависть: есть интересные факты, которые указывают, что общение русских с иноземцами приводило не только к усвоению иноземного платья и внешней обстановки жизни и обычаев, но вело и к усвоению иноземных идей, шедших вразрез с становившимся мировоззрением святой Руси. В этом отношении интересна фигура князя

И. А. Хворостинина, который жил в царствование Михаила Федоровича. Царским указом 1632 года свидетельствуется, что еще при Расстриге, то есть при самозванце, князь И. А. Хворостинин хулил православную веру и постов и христианских обычаев не исполнял, за что при Шуйском был сослан на исправление в Иосифо-Волоко-ламский монастырь. Но это его не образумило. Выйдя из монастыря, он начал принимать к себе польских и литовских попов и вел с ними беседы, «книги и образа их письма принимал и держал в чести» наравне с образами греческого письма. Вольнодумство князя пошло еще дальше: он запретил своим дворовым ходить в церковь, а тех, которые ходили, «бил и мучил», говорил, что молиться не для чего, что воскресения мертвых не будет; начал он жить не по-христиански и «без просыпу» пить. В 1622 году всю Страстную неделю князь Хворостинин пил «без просыпу»; утром в Светлое Воскресение до рассвета напился и за два часа до службы ел мясное кушанье; к государю христосоваться не поехал и у заутрени и у обедни не был. Хворостинин жаловался, что ему чрезвычайно тяжело жить в московском обществе, говорил, что в Москве людей нет, все народ глупый, «жить не с кем», и собирался распродать имущество и отъехать за границу. Накопившуюся горечь князь изливал в виршах, в которых, по словам указа, писал «многие злыя и укоризненный слова про всяких людей Московскаго государства», говорил, будто бы московские люди кланяются иконам «по подписи, а которыя иконы правильно написаны, да не подписаны, тем не кланяются», да будто бы в Московском государстве «сеют землю рожью, а живут все ложью». Князя Хворостинина опять сослали в Кирилло-Белозерский монастырь; там он раскаялся, дал обещание не впадать больше в еретичество, был затем возвращен в Москву и получил доступ ко двору. Князь И. А. Хворостинин был первый русский радикал; он несомненно был человек недюжинный, вдумчивый, хотя необразованный; от него остались интересные записки, касающиеся событий Смутного времени. В этих записках князь Хворостинин не только излагает события, не только рассказывает о том, что случилось, но и осмысливает события, старается указать их причины, выступает в роли историка смуты, причем обнаруживает тонкую наблюдательность и широкий умственный кругозор: он судил о событиях, как может судить только современный историк, удаленный от Смутного времени несколькими веками и вооруженный средствами науки. Князь Хворостинин был, вероятно, одним из наиболее выдающихся людей своего времени, но были, вероятно и другие в таком же роде.

Общение с иноземцами насаждало в русском обществе разномыслие, вызывало расхождение во взглядах на вековой уклад, на сложившиеся понятия и обычаи. Естественно, что часть русского общества вооружалась против нововведений.

Большой беды ждали русские люди от насаждения западной науки или «еллинской мудрости». В этом случае русских людей настроили боязливо сами византийские ученые, которые нередко в своих писаниях отрицательно относились к «языческой мудрости», к «мудрованию человеческого разума». Это было следствием аскетического направления византийской литературы. И вот русские люди со слов самих греков стали так говорить про «еллинскую мудрость»: «Богомерзостен пред Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные гре-си — учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в премногия заблуждения; люби простоту паче мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи». Это обычные выпады аскетического характера против западной науки и гордости человеческого разума. Такие же выпады можно найти и в западной литературе. Русские ученые дают такой совет русским людям: «Не мудрствуйте, братие, но в смирении пребывайте. Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов». Неудивительно поэтому, что многими русскими людьми стало овладевать тяжелое раздумье и недовольство по поводу проникновения к нам иноземной науки. До нас дошел от 1650 года отрывок следственного дела, из которого видно это недовольство.

В деле выступают несколько молодых подьячих: Степан Алябьев, Лучка Голосов, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка (Константин) Иванов — они хулили правительственные меры. Степан Алябьев на допросе говорил, что когда жил в Москве старец Арсений, он стал было у него учиться по-латыни, а как его сослали в Соловки, то азбуку изодрал и учиться перестал, так как стали ему говорить его «родимцы» (родственники): «Перестань учиться по латыни, дурно-де это, а какое дурно, того не сказали». Как видим, страх совершенно бессознательный, сами не знают, почему латыни следует бояться. Лучка Голосов учился в Андреевском монастыре у киевских старцев по приговору Ртищева, но учился нехотя, поневоле. Он говорил своему другу Костке Иванову: «Извести протопопа (Стефана Вонифатьева), что я у киевских чернцов учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашел и доброго ученья у них нет». «Теперь, — продолжал Лучка, — я только маню Ф. М. Ртищева, а впредь у них учиться ни за что не хочу», и к этому прибавлял: «Да и кто по-латыни научился, тот с правого пути совратился». Здесь этот страх перед латынью выразился даже в виде пословицы, в форме афоризма. Относительно Зеркальникова и Озерова, молодых людей, товарищей Голосова, которых Ртищев отправил в Киев довершать образование, Лучка Голосов говорил, что хорошо бы их вернуть назад, потому что и так они всех укоряют, ни во что ставят благочестивых московских протопопов Ивана и Степана (Неронова и Вонифатьева) и говорят про них, что «враки-де они вракуют, слушать у них нечего и себе имени не делают, учат просто, сами не знают, чему учат».

Это обычное явление: вкусив западной мудрости, эти молодые люди преисполнились высокомерия по отношению к необразованным или полуобразованным, но уважаемым лицам московского общества.

Против западной науки и иноземных учителей оказалось не только простонародье, но и известная часть русского общества, которая могла быть названа русской интеллигенцией того времени, и это обстоятельство мы должны теперь особенно подчеркнуть, потому что когда объясняют происхождение раскола, то утверждают, что раскол есть реакция невежественной массы против западного просвещения. На самом деле оказалось, что не только невежественная масса восставала против западной науки, но и часть московской интеллигенции.

Сейчас мы увидим, почему это было так, почему известная часть русского общества шла во главе народной массы.

Независимо от причин принципиального характера в презрительном отношении к европейской науке немалую роль сыграло просто оскорбление самолюбия московских книжников. Московские начетчики были озлоблены тем, что от них ускользало духовное руководительство обществом: новые учителя и их ученики стали подрывать их авторитет. Протопопы Неронов и Вонифатьев, конечно, не могли быть довольны, что явились люди поумнее и пообразованнее их, которые стали укорять их. Арсений Глухой, исправлявший Требник, в ответ на обвинения со стороны московских начетчиков обличал их в невежестве. Особенно сильно доставалось самолюбию московских ученых от киевских монахов. Симеон Полоцкий говорил в своих проповедях: «Премудрость в России не имеет где главу преклонить; русские учения чуждаются и мудрость, предстоящую Богу, презирают». Все люди, которые считали себя носителями мудрости, не могли, конечно, не оскорбиться подобными речами и не проникнуться враждой к заносчивым хохлам.

Сначала реакция выражалась в частичных протестах, в жалобах и в недовольстве, но когда западное влияние коснулось церковных порядков, эта реакция против иноземного влияния охватила широкий круг людей и превратилась в могучее общественное движение, известное под именем раскола. Причины раскола очень глубоки, они коренятся в воспитавшемся веками недоверии русского общества к Западу.

Ближайшим толчком раскольничьему движению было исправление богослужебных книг и обрядов патриархом Никоном. Исправление богослужебных книг и обрядов было необходимым, но в высшей степени трудным и деликатным делом, требовавшим не только знаний, но и такта для проведения этих исправлений в жизнь. Дело в том, что большинство русских людей не отличали в религии важное от второстепенного, суть от формы, догматов от обрядов и склонны были всякие изменения буквы обряда считать ересью.

Такое отношение к делам веры объясняется низким уровнем развития и внешним формальным пониманием религии. Исследователи, которые останавливали свое внимание на религиозной жизни русского общества XVII века, приходят к заключению, что на Руси было чистое язычество: религия превратилась в ряд молитвенных формул, всякого рода заклинаний, имевших магический смысл. Выкинуть из формулы хотя одну букву — значило лишить ее таинственной силы. До какой степени русские люди были щепетильны в этом отношении, показывает замечание новгородского летописца под 1476 годом. «В лето 6984, — пишет летописец, — непии философы начата пети: „Осподи помилуй", иные просто „Господи помилуй"». Очевидно «философы» познакомились с греческим звательным падежом с восклицанием «О!» в начале и захотели исправить русскую форму с помощью греческой, и вот «О Господи, помилуй» сокращенно выходило «Осподи, помилуй».

Было бы, однако, ошибкой думать, что приверженность к старым обрядам была исключительно слепой. В числе ревнителей старины были Неронов, Вонифатьев и знаменитый протопоп Аввакум, этот «родник живого духа»; у этих людей приверженность к старине имела известное историческое обоснование, носила сознательный характер. Дело объясняется следующим образом. После принятия греками Флорентийской унии (1439) и падения Константинополя (1453) русские люди стали смотреть на свою страну как на единственную носительницу православной христианской веры, как на «Русь Святую»; дальнейшей исторической задачей своей страны они стали считать сохранение православия во всей его чистоте и неприкосновенности. Припомните, что писал псковский инок Филофей великому князю Василию Ивановичу: «Внимай тому, благочестивый царь: два Рима пали, третий, Москва, стоит, а четвертому не бывать. Соборная Церковь наша одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в твоем царстве; на всей земле один ты — православный царь. Подобает содержать это со страхом Божиим». Русские люди и преисполнились теперь Божьего страха по отношению к переданному им сокровищу православия и боялись малейшего от него уклонения. О силе и степени этого страха за чистоту веры свидетельствует история исправления богослужебных книг при великом князе Василии Ивановиче. Дело исправления было поручено Максиму Греку, известному ученому и притом благочестивой жизни человеку, и нескольким местным духовным лицам; эти люди рассказывали, что их «пробирала дрожь великая», когда Максим, справляясь с греческим текстом, приказывал зачеркнуть слово или строчку в славянском тексте. Его деятельность возбудила бурю негодования в русском обществе: «Великую ты досаду, человече, — говорили Максиму его противники, — прилагаешь своими исправлениями воссиявшим в нашей земле преподобнейшим чудотворцам. Они ведь этими священными книгами благоугодили Богу, жили по ним и по смерти прославились чудесами». Максим доказывал, что для суждения об исправлении нужно знать «книжный разум греческого учения», что «еллинский язык — зело есть хитрейший» и усвоить его можно только просидев над ним несколько лет и занимаясь у нарочитых учителей, что даже природные греки, не пройдя школы, не знают этого языка в совершенстве. Максиму возражали, что напрасно он хвалится «еллинскими и жидовскими мудрованиями», в которые и не подобает вдаваться христианам. Привязанность к старым обрядам и к букве Писания не была исключительно слепой, у некоторых она носила принципиальный характер, основываясь на недоверии к силам познающего разума в делах веры.

Но как ни ратовали приверженцы старины против «еллинской мудрости», жизнь властно говорила, что обойтись без нее никак нельзя. Дело в том, что то самое Божественное Предание, о сохранении которого заботились русские люди, не соблюдалось в чистоте, а подвергалось порче, готовое учение не сохранялось в неприкосновенности, и его приходилось реставрировать, следовательно, вопрос об исправлении книг все-таки встал на очередь: когда приходилось сличать разных изданий богослужебные книги, то оказывалось, что они были разные. Нужно было исправлять текст. Потребность исправления богослужебных книг и обрядов с полной ясностью обнаружилась у нас еще в XVI столетии. Царь Иван Васильевич на соборе 1551 года заявлял, что «писцы пишут книги с неправильных переводов, а написав, не правят». Кроме того, оказались разногласия даже в песнопениях и обрядах: в одних церквях сугубили «аллилуйя», в других трегубили; одни крестились двумя перстами, другие — тремя и т. п. Собор 1551 года пытался восстановить в чистоте вселенское Предание Церкви, но мало успел в этом. Он узаконил только некоторые национальные особенности в обрядах, например, двуперстие и сугубое аллилуйя, текст же богослужебных книг не был исправлен и вошел в печатные книги со времени заведения в конце 60-х годов в Москве типографии. После смуты, когда был восстановлен печатный двор, решено было прежде всего приступить к исправлению книг, для чего назначена была комиссия под руководством троицкого архимандрита Дионисия. В комиссии этой были еще, кроме Дионисия, монах Арсений Глухой, Логгин, монах Филарет и некоторые другие «разумные и духовные старцы». Тут опять обнаружилось, что без «еллинской мудрости» обойтись нельзя. В молитве водоосвящения Дионисий нашел странную и бессмысленную прибавку. В словах «очисти, Господи, воду сию Духом Твоим Святым и огнем», прибавка «и огнем» бессмысленна и звучит чем-то языческим, а потому Дионисий без колебания решил ее вычеркнуть. Это подняло целую бурю: Дионисия стали обвинять в еретичестве, в том, что он хочет «огонь вывести из мира». Дело кончилось тем, что Дионисий был сослан в Белозерский монастырь, и только заявления антиохий-ского и александрийского патриархов о правильности сделанной Дионисием поправки спасли Дионисия и дали ему возможность вернуться из ссылки. Исправление богослужебных книг продолжалось и в царствование Алексея Михайловича, оно было поручено московским начетчикам, которые могли выправить только самые грубые ошибки пера, но не ошибки мысли. Во главе этих начетчиков стояли: Неронов, протопоп Благовещенского собора, Вонифатьев, протоиерей Успенского собора, дьякон Казанского собора Федор и протопоп Аввакум — все эти люди были из кружка Вонифатъева, они правили книги очень неудовлетворительно, что доказывается допущенными ими ошибками. По-видимому, эта неудовлетворительность исправлений сознавалась уже в то время, и на помощь им были выписаны ученые монахи Арсений Са-тановский и Епифаний Славинецкий. Новый оборот делу исправления богослужебных книг был дан с приездом в Москву в 1649 году константинопольского патриарха Па-иеия. Присмотревшись к нашему богослужению, Паисий указал царю и патриарху на многие новшества и отступления от преданий Вселенской Греческой Церкви. Русские же люди, наоборот, думали, что сокровищем истинного благочестия является Русь, что только здесь соблюдается в чистоте Вселенское Предание. Когда Паисий отправлялся назад в Константинополь, с ним послали монаха Арсения Суханова, который должен был изучить греческие церковные обряды и собрать древние греческие книги. Согласно указаниям константинопольского патриарха, решили уничтожить «многогласие», которое заключалось в том, что во время богослужения одновременно пели и читали в 2-3 местах, так как чин богослужения был очень длинный, и если бы петь и читать все положенное подряд, то служба растянулась бы на несколько часов. Через 3 года, в 1652 году, Арсений Суханов сообщил в Москву новость, которая должна была обескуражить русское общество: он писал, что на Афоне монахи сожгли книги русской печати как еретические. По возвращении в следующем, 1653 году из своей командировки Арсений Суханов написал большой отчет, в котором он констатировал подробно разницу в обрядах между греческой церковью и русской. Для русского общества, таким образом, выяснилось, что в русской церкви не хранилось Вселенское Предание, а создались местные особенности, выяснилось, что необходимо восстановить согласие русской церкви с греческой в богослужебных книгах и обрядах. Попытка такого согласования и привела к церковному мятежу, который известен под именем раскола. За дело согласования русских богослужебных книг и обрядов с греческими взялся второй патриарх времени Царствования Алексея Михайловича — Никон. Когда Никон, по своем вступлении на патриарший престол, стал рассматривать патриаршую библиотеку, он заметил грамоту, которой утверждалось в Москве патриаршество; в этой грамоте он прочел, что патриаршество утверждалось в Москве при условии полного единения русской церкви с греческой церковью, при условии строгого соблюдения русской церковью вселенских догматов. Между тем в русской церкви, что заметно было для Никона, встречались многочисленные отступления от обрядов церкви греческой. Прежде всего существовала масса вариантов в переводе одних и тех же молитв. Даже такого рода акт, как Символ Веры, читался на Руси иначе, чем в греческой церкви. В восьмом члене Символа Веры у нас читалось: «Ив Духа Святаго Господа истиннаго и животворящаго», в греческой же церкви слова «истиннаго» не было; в седьмом члене у нас стояло: «Царствию Его несть конца», вместо «царствию Его не будет конца». Кроме того, имя Иисус на Руси читалось и произносилось, как Исус. Очень странны были также окончания некоторых отпусков; священник, например, говорил: «Христос истинный Бог наш молитвами Пречистыя Своея Матери, честнаго и славнаго Ея Рождества (или честнаго и славнаго Ее Введения, или Благовещения) помилует и спасет нас», то есть Рождество, Введение и Благовещение, отвлеченные понятия, представлялись личностями. Были и такие отпуски, в которых встречались, например, такие выражения: «молитвами Святого апостола Петра святых его вериг и пр.... помилует и спасет нас...» Что касается обрядов, то наиболее выдающиеся отступления были таковы: проскомидия совершалась у нас на семи просфорах, а не на пяти, как теперь; аллилуйю еугубили, а не пели три раза; в крестных ходах ходили «посолонь», то есть по солнцу, а не против солнца; крестились двумя перстами, а не тремя; отпуск после часов совершался в Царских Вратах, а не в алтаре, как теперь. Конечно, с современной точки зрения все эти отступления — второстепенные частности, которые никого не могут шокировать и смущать, но в то время им придавали огромное значение, смотрели на них как на уклонение от православной веры в еретичество.

Убедившись в существовании отклонений русской церкви от греческой, Никон со свойственной ему решительностью начал самовольно исправлять эти отступления. В 1653 году во время чтения молитвы «Господи и Владыко живота моего» Никон сделал не 12 поклонов, как это было принято прежде, а только 4. Но вот как принято было это нововведение благочестивыми московскими протопопами, которые стояли во главе исправления книг при патриархе Иосифе, то есть Стефаном Вони-фатьевым, Иваном Нероновым, протопопом Аввакумом и другими: «Задумалися, сошедшися между собою, — писал Аввакум в своей знаменитой автобиографии, — видим яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали». Эти благочестивые ревнители старины подали царю известную челобитную на патриарха, в которой обвиняли его в ереси. На соборе 1653 года, собранном по поводу дела Логгина, Неронов наговорил Никону множество дерзостей, а Аввакум, поссорившись со священнослужителями Казанского собора, перестал служить в соборе и устроил всенощную в сарае, потому что в «некоторое время», по его словам, «и конюшня-де иная лучше церкви бывает». За это Неронов был сослан в монастырь на смирение, а Аввакум отправлен в ссылку в Тобольск. Противодействие, встреченное Никоном со стороны ревнителей благочестия заставило его действовать осмотрительнее; он решил созвать собор, чтобы заручиться его авторитетом и узаконить предполагаемое церковное исправление. Собор был созван в 1654 году; на нем присутствовали 5 митрополитов, 5 архиепископов и епископов, 11 архимандритов и игуменов и 13 протопопов. На соборе Никон указал на неисправность наших богослужебных книг и обрядов и доказывал необходимость их исправления. Собор постановил, что книги нужно исправить, сверяясь с греческими книгами. Никон же, по согласию с царем, послал грамоту в Константинополь с 26 запросами относительно исправления богослужебных книг и обрядов. Константинопольский патриарх по поводу присланных вопросов созвал собор, на котором планы Никона были одобрены. Оставалось приступить к делу. Славянских книг было собрано достаточно, надо было найти греческие книги, необходимые для исправления. В этих целях был отправлен на Афон Арсений Суханов, который и вывез оттуда до 500 греческих рукописей. Эти рукописи в настоящее время входят в состав патриаршей (теперешней Синодальной) библиотеки и составляют ценный вклад в культурную сокровищницу Москвы. Кроме этого, патриархи александрийский и антиохийский, со своей стороны, прислали в Москву древние книги. Само исправление богослужебных книг теперь нельзя было поручить московским начетчикам, требовались лица, знающие греческий язык. Для этого дела составили комиссию, в которую вошли Епифаний Славинецкий, Арсений Суханов и два грека — Дионисий «святогорец» и Арсений, учившийся в Риме и Венеции. Оказывается, что в комиссии был только один московский человек — Арсений Суханов, один западнорусс и два грека. Это очень важно отметить, чтобы объяснить, почему исправления богослужебных книг не были признаны. Здесь же нужно оговориться о следующем факте: думали, что богослужебные книги будут исправлены по древним спискам, но когда приступили к делу, то оказалось, что это такая трудная работа, которую никак нельзя произвести в короткий срок. Тогда поступили проще: взяли греческий Служебник, который к великому соблазну русских людей был напечатан в Венеции, в латинской земле, иноверной, и по нему стали править русские книги. Это должно было сильно смущать русских людей, потому что не было выполнено самое главное обещание — исправить русские книги по древним греческим. Первой исправленной книгой был Служебник или Требник, который выпустили в 1655 году, предварительно прочитав его на соборе и получив одобрение двух греческих архиереев, которые тогда находились в Москве, — патриарха антиохийского Макария и митрополита Сербского Гавриила. Одновременно начато было и исправление богослужебных обрядов. Вся эта реформа вызвала в народе страшное беспокойство. Во многих местах новые книги не хотели принимать. Пока Никон оставался патриархом, неповиновение не переходило в открытый мятеж, но когда в 1658 году Никон удалился с патриаршества и патриарший престол занял слабый и уступчивый Крутицкий митрополит Питирим, противодействие церковной реформе стало выражаться смелее и вылилось в могучее церковное движение, последствия которого переживаются и до сих пор.