Женщина и золотой век: материнство для мужчины

Женщина и золотой век: материнство для мужчины

Немецкий литературовед Сильвия Бовеншен упрекает, кроме прочего, Руссо в том, что он не отводит места женщине в своей историко-философской концепции (BOVENSCHEN, 175-177). Она могла бы быть коротко сформулирована так: за естественным (природным) состоянием, когда человек свободно живет один в лесах, следует "эпоха, самая счастливая и самая продолжительная" (1'epoque la plus heureuse et la plus durable) во всей истории человечества,27 эпоха первоначального становления общества, когда небольшие группы семей живут вместе, не обладая частной собственностью; все дальнейшие достижения цивилизации порождают, наряду с развитием индивидуума, одновременно растущее обобществление, растущую несвободу, растущее моральное разложение. Эмиль представляет собой идеал высшей естественности; он остается свободным в окружении развитого общества что требует новых подходов к воспитанию. В этом концепте, говорит Бовеншен, Руссо не оставляет женщине ни места, ни возможности развития, поскольку она определяется лишь супплементарно по отношению к потребностям мужчины. Штайнбрюгге, напротив, выделяет те места в тексте, которые показывают, что Руссо как бы "возвращает" женщину к состоянию "золотого века" (STEINBRCGGE 1987, 67-96). Это под-тврждается в контексте дискуссии эпохи Просвещения о градации человеческого познания тем, что способности к познанию у женщины остаются чувственными и не развиваются до уровня абстракций; ей присущи вкус, нравственные переживания (вместо автономии совести), проникновение в сущность вещей, не опирающееся на знания, и т.д. К этому можно отнести и то, что выше обсуждалось в связи с "умеренностью"; счастье того раннего человечества покоилось на природной простоте и ограниченности потребностей, отношений, знаний, желаний. Женщина не должна участвовать в развитии человечества, выходящем за пределы "золотого века"; ограничение раскрытия ее способностей и ее личности означало бы попытку удержать ее на этой стадии высшего человеческого счастья. В этом смысле отъезд Эмиля из Парижа в деревенскую глушь, где он находит Софи, может быть прочитан как историческое движение вспять. Мне кажется, что обе эти интерпретации в достаточной мере отражают имплицитные намерения Руссо (показательно, что они здесь остаются довольно неопределенными, в то время как его намерения относительно Эмиля не раз четко формулируются), а именно, что он в течение 5-ой книги все очевиднее и со все возрастающим восторгом склоняется к версии "золотого века". "Кажется, что вокруг дома Софи возрождается "золотой век"" (L'age d'or /.../ semble renaitre autour de 1'habitation de Sophie; 606), говорится в конце книги (534). О работе над 5-ой книгой Руссо сообщает: В этом полном и восхитительном одиночестве, среди лесов и ручьев, под пение самых разных птиц, в непрерывном упоении я сочинял пятую книгу "Эмиля" (C'est dans cette 100 milieu des bois et des eaux, aux concerts des oiseaux de toute espece /.../ je composai la cinquieme livre de 1'Emile dans une continuelle extase).

Кажется, что Руссо с его необыкновенной чувствительностью, как, может быть, никто из его современников, страдал от той конкурентной войны всех против всех, которая велась в современном ему обществе. Он словно предчувствовал в этом поведении "хорошего общества" то, что позже должно было приобрести широкий размах уже в экономическом смысле. Сияние "золотого века", разлитое во всей последней части 5-ой книги, а также над идиллией Кларанс, дает нам представление о глубине и боли его тоски по убежищу, где сердце могло бы доверительно предаться простым и приятным природным чувствам и где бы ничто не "стояло бы на его пути". Только так можно понять ту слепую жестокость, с которой он пытается в в позднюю эпоху смоделировать из Софи хранительницу и поручительницу счастья ранней эпохи человечества с тем, чтобы мужчина, "выходя с усталой головой из кабинета" (sortant de son cabinet la tete epuisee), мог найти "отдохновение" (recreation) в атмосфере семейной любви (469). Формулировки Руссо поражают своей актуальностью; они напоминают нам, что в это время и в жизни мужчины происходили глубокие изменения в образе жизни и условиях работы, которые ставили его перед новыми требованиями, и иногда были для него невыполнимыми.

В своем семейном убежище такой мужчина не выносит, очевидно, никакого "визави", лишь существо, которое покорно ластится к нему и окружает его мягкой приветливостью. "Муж, люби свою спутницу: Бог дает тебе ее, чтобы утешить тебя в твоих трудах, чтобы облегчить твои страдания: вот женщина" (Homme, aime ta compagne: Dieu te la donne pour te consoler dans tes peines, pour te soulager dans tes maux: voila ta femme; 564). Смягчать и утешать никто не может этого так хорошо, как Софи, в которой было развито все, что обеспечивает возможность ее проникновенного и заботливого внимания к другим. То, что позже будет воплощено в образе и понятии "чувства (инстинкта) материнства", например, в Лотте из романа Гете "Страдания юного Вертера" (1774), которая как раз не является матерью, здесь это поначалу конструируется как идеальный образ женщины, которая призвана восстановить для мужчины в рамках семьи нежное счастье "золотого века". Интересно, что Руссо на протяжении всего текста не рассматривает женщину с точки зрения потребностей детей; конечно, забота и любовь к детям названа среди ее обязанностей, однако различные аспекты ее существа разрабатываются Руссо относительно ее мужского партнера, его потребностей и желаний. (Сравнение с дубом и плющом в данном случае очень точно). Слово "Mutterlichkeit" (чувство материнства, материнский инстинкт) которое во французском отсутствует как, впрочем, и в русском (прим. пер.) впервые появляется в философско-педагогическом трактате немецкого поэта Жана Поля (1763-1825) "Левана":

"Если природа предназначает женственность для материнского инстинкта, то она и закладывает сама необходимое для этого развитие" (jean paul, 694).

Историко-философское отнесение женщины к периоду "золотого века" становится эксплицитным и наполняется значением в антропологии полов в классицизме; особенно четко оно сформулировано, скажем, в стихотворении Шиллера "Wurde der Frauen" (Достоинство женщин). Мужчине, который уходит "во враждебную жизнь" и "жадно" при этом "стремится вдаль", "машет вослед" женщина: "В материнском простом домишке / Остались они, стыдливые и добронравные, / Верные дочери благочестивой природы" (schiller 432, 219). Поскольку в женщинах заложена гармоническая цельность, присущая первым временам, и эта цельность одновременно представляет собой цель истории, то женщинам вовсе не нужно проходить вместе с мужчинами весь полный конфликтов исторический путь. В конкретном выражении это означало в 1800 году: та новая концепция поиска и становления, путей развития, в результате которого индивидуальность только и может раскрыться, не имеет отношения к женщинам. Их задачей будет "по-матерински" поддерживать мужчину на пути его становления. При этом в текстах Шиллера слышится (почти) лишь регистр "преображения": ничто больше не указывает здесь на те меры подавления, которые гарантируют возможность "оставить" женщину в "золотом веке" не потому ли, что они, в силу своей непреложности, перестали осознаваться как таковые?

Этим сиянием идеализирующего преображения можно, вероятно, объяснить и то, что женщины одобряли, даже с восторгом относились к сконструированному здесь для них образу. Нельзя, однако, забывать и то мощное насилие, которое оказывали аргументы из области антропологии полов: женщина, которая выходит за рамки навязанного ей образа, в особенности интеллектуальная женщина, художественная натура (la fille savante et bel esprit; 518) просто-напросто перестает быть женщиной, кем она тогда должна была себя чувствовать и осознавать? Руссо не знает меры в очернении того, что противоречит созданному им образу, и не только он; стоит задуматься над тем, как быстро понятие "природа", которое было противопоставлено "произвольно установленным" человеком нормам и властным отношениям, в свою очередь может быть использовано нормативно и подавляюще.