Н.м.смирнова

Н.м.смирнова

Существуют вещи, о которых мы знаем, но не можем сказать. Это относится прежде всего к нашему знанию, воплощенному в навыках. Я могу сказать, что умею кататься на велосипеде, но это вовсе не означает, что я могу сказать, как мне удается сохранить равновесие на велосипеде или держаться на плаву. Я могу не располагать даже туманными представлениями о том, как это делать, или иметь весьма несовершенные и даже ложные идеи об этом, и при этом ездить на велосипеде или плавать, как ни в чем не бывало. Однако нельзя же сказать, что я знаю, как управлять велосипедом или плавать, но не знаю, как координировать мускульные усилия, с помощью которых я езжу на велосипеде или плаваю. Следовательно, я знаю, как выполнять эти действия в целом, а также составляющие его элементарные акты, однако, хотя я и имею представление об этих элементарных составляющих, я не могу сказать, что именно они собой представляют.

Мы воспроизводим навык на основе координации элементарных мускульных действий и понимаем, что поступаем правильно, по завершении искусного действия. Мы знаем об этих элементарных составляющих лишь в их отношении к целостному действию, а не как о самих по себе.

Этот факт можно обобщить. Существуют обширные области знания — о них-то я и намерен говорить, — которые так или иначе демонстрируют тот факт, что часто мы не в состоянии сказать, о каких составляющих, образующих целостное действие, мы знаем. Существуют, таким образом, два типа знания, которые всегда совместно входят в процесс познания всеобъемлющей целостности. Это:

1. Познание объекта путем концентрации внимания на нем как целостности;

2. Познание объекта исходя из наших представлений о том, какой цели он служит в составе той целостности, частью которой он является.

Последнее может быть названо неявным, если мы не можем сказать, на что именно мы опираемся для «схватывания» той целостности, частью которой он является.

Эти два типа познания не только различны, но и — что очень важно — взаимно исключают друг друга. Изучение телодвижений может научить нас идентифицировать некоторые элементарные действия, составляющие навык, и это может оказаться полезным для его выработки. Но, сосредоточив внимание на элементах навыка как таковых, мы ослабляем их плавную интеграцию в единое действие, частями которого они являются. Если же нам удастся сфокусировать внимание на отдельных элементах навыка. целиком, то его использование будет парализовано.

Взаимоисключающий характер этих двух типов познания может быть выражен в терминах логической дизъюнкции. Если мы знаем нечто в его отношении к чему-то еще, т.е. основываясь на наших представлениях о цели, которой он служит в рамках более сложного целого, мы не можем доверять такому знанию в той же мере, как если бы мы сфокусировали свое внимание исключительно на этом объекте как таковом.

Мы можем назвать познание, «фокусирующее внимание на» фокальным, а познание, «основанное на» — периферическим, и переформулировать в этих терминах выводы, к которым мы пришли. Мы знаем «периферическим», маргинальным образом элементы всестороннего целого тогда, когда фокусируем внимание на целом как таковом, составными частями которого эти элементы являются; мы знаем о них не как о самих по себе, но лишь в их отношении к целому. В той мере, в какой объекты познаются периферическим образом, т.е. в их отношении к чему-то еще, они не могут быть познаны сами по себе.

Мы можем назвать отношение, в котором элемент находится к целому, куда он входит, его значением, и сказать, что, целиком фокусируя наше внимание на элементах, мы разрушаем их значение. Сформулированное мною в начале статьи утверждение, что существуют вещи, о которых мы знаем, но не можем сказать, можно развить далее следующим образом. Мы можем сказать, что представляют собой объекты нашего познания, на которых фокусируем внимание, но мы почти ничего не знаем об объектах, которые познаем в их отношении к более сложному контексту, т.е. на основе их значений. То, что познается периферическим образом, познается неявно, но представляется оправданным включить в понятие неявного знания тот интегративный процесс, посредством которого периферическое познание соотносится с фокусным. Структура неявного познания, таким образом, — это структура такого интегративного процесса, и познание является неявным в той мере, в какой имеет подобную структуру. Итак, если (как окажется) все познание основано на процессе получения неявного знания, мы должны признать, что по существу все знание имеет структуру неявного знания.

Таким образом, неявное знание не может быть абсолютно противопоставлено знанию, полученному путем сосредоточения внимания на объекте (сфокусированному знанию), поскольку сам процесс получения неявного знания включает процесс познания периферических деталей, данных в их отношении к целостности, которую они составляют. Неявный же характер познания может быть сведен к переключению нашего внимания на детали, составные части объекта познания. В этом смысле мы сводим неявное знание — к явному, и в этом же смысле неявное знание может быть противопоставлено подобному сведению.

Необходимо, однако, прояснить еще четыре момента.

1. Я упомянул, что изучение действия можно уподобить мускульным усилиям, приводящим к обретению навыка. Позвольте пояснить, что это не противоречит моему утверждению, что мы можем знать то, о чем не можем сказать, так как при обучении действию мы знаем, как его выполнять и координировать мускульные усилия, но не можем сказать, что они собой представляют. Может быть и удастся выяснить, как сохранить равновесие на велосипеде или держаться на плаву, но мы можем знать, как осуществлять и то, и другое, и не выяснить, каким же образом мы это делаем. Кроме того, обучение действию всегда не полно; это демонстрирует тот факт, что мы не можем обрести навык, обучаясь лишь выполнению его отдельных фрагментов, необходимо также их эффективно координировать. Поясню это в следующем тезисе.

2. Если можно обучить навыку, значит фактически можно передать знание того, как выполнять различные мускульные усилия такого навыка. Ответ состоит в том, что в той мере, в какой наше обучение опирается на разумность и сообразительность ученика, мы фактически не определяем, что он должен делать. Мы используем остенсивные определения (т.е. определения путем «указания на» — прим. перев.), но этот термин скрывает разрыв, который нужно преодолеть интеллектуальным усилием человека, использующего подобное определение. Если это ему удается, он открывает для себя нечто, что мы не в состоянии ему сказать. Именно этот смысл я вкладываю в утверждение, что мы знаем больше, чем можем сказать.

3. Является ли периферическое (маргинальное) знание бессознательным? Нет, эти два типа знания нельзя идентифицировать. Сфокусированное и периферическое знание — это две различные разновидности знания. Сфокусированное знание всегда сознательно, в то время как периферическое может простираться и за пределы сознания, к уровням, не доступным сознанию. Лыжник, съезжающий по склону, прекрасно знает, как управлять каждой частью своего тела, хотя едва ли бы он мог сказать, на основании каких правил он это делает. Исследования Гефферлина и его сотрудников показали, что человек может научиться почти не слышать неприятного шума с помощью столь слабых мускульных усилий, которые он и не в состоянии ощутить. Когда неявное знание опирается на столь глубоко лежащие слои сознания, оно становится неопределяемым в строгом смысле слова.

4. Эксперимент, который я привел, является великолепным примером того исследования, к которому за последнее десятилетие привлекалось все большее число экспериментальных психологов и которое обрело широкий общественный интерес: это процесс, который обычно называют неосознанным восприятием. Испытуемому быстро показывали целый ряд бессмысленных слогов, причем некоторые из них сопровождались электрическим ударом. Вскоре испытуемый предвосхитил удар, увидев «ударный слог», но, отвечая на вопрос, не смог его правильно назвать. То, каким образом он различал эти слоги, и называется неосознанным восприятием. В этом и других подобных же экспериментах испытуемые приобретали знание, детали которого они не могли точно определить. Тем не менее, как только эти детали идентифицированы, они без труда смогут рассматриваться сами по себе. В экспериментах по исследованию подсознательных стимулов демонстрировали картину улыбающегося лица столь короткое время, что его нельзя было идентифицировать, и обнаруживали, что показанное после этого неулыбающееся лицо, которое уже можно было идентифицировать, казалось слегка улыбающимся.

Суммируя полученные данные, Президент секции Британской ассоциации прогресса науки Верной на собрании 1959 года признал «...тип восприятия, о котором мы прямо не знаем, но который тем не менее воздействует на наши действия тем или иным способом».

Эти наблюдения над неосознанным восприятием поразительно подтверждают связь между периферическим и сфокусированным знанием— отношение, которое я вывел из гештальт-психологии. Похоже, что результаты наблюдения над неосознанным восприятием — не что иное, как экспериментальное подтверждение интеграции элементов в образ, — элементов, иногда существующих в подсознании.

Клейн также представил свидетельства в пользу того, что подсознательная активация — не что иное, как частный случай любого случайного раздражения. С его точки зрения, подобный стимул характеризуется не столько подсознательным статусом, сколько тем, что «значения и свойства он приобретает ...на периферии мышления и действия».

Это утверждение созвучно моему мнению, что периферическое знание может выходить за порог сознания, к уровням, недоступным сознанию. Я считаю, таким образом, что свидетельства, подтверждающие существование неосознанного восприятия, являются экспериментальной иллюстрацией отношения между периферическим и сфокусированным знанием. Поэтому, когда я говорю о невозможности точно определить детали, известные нам лишь в их отношении ко всеохватывающей целостности, можно сказать, что я имею в виду ту или иную форму неосознанного восприятия.

Теперь перейдем к другим формам неявного знания, структура которого сходна со структурой знания, составляющего навык. Многим из них обучаются в университетских лабораториях и клиниках. И наиболее важные из тех, которым там обучают, — как идентифицировать образцы по их характерным признакам. Учебники по диагностике обучают студентов-медиков нескольким симптомам различных заболеваний, но это знание бесполезно, пока студент не научился применять его у постели больного. Видовая идентификация растений и животных сходна с задачей диагностики заболеваний; ей тоже можно обучить только на практике под руководством учителя. Способность практической медицинской диагностики получает дальнейшее развитие в других видах практического опыта; таксономист может стать экспертом, т.е. научиться идентифицировать экземпляры насекомых (которых известно 800 000 видов) только после многолетней профессиональной практики. Таким способом и медицинский диагностик, и таксономист получают больше знаний, чем они могут почерпнуть из учебников.

Искусство узнавать характерную внешность по неоговоренным признакам — того же рода. Мы пользуемся им каждый день, когда определяем настроение человека по изменяющемуся выражению его лица, не будучи в состоянии ответить, по каким признакам мы это делаем. Таким же образом мы обычно узнаем знакомое лицо. Любое его словесное описание может быть в равной степени использовано по отношению к миллионам других людей, среди которых мы узнаем это знакомое лицо с первого взгляда. Некоторые детали того, о чем я говорю, могут быть проиллюстрированы на том, как британская полиция создает образ человека, которого видел свидетель. Полицейские используют плавно двигающийся ряд из 550 черт лица, таких как различно посаженные уши, губы и подбородок. Свидетель отбирает те черты, которые, по его мнению, более всего сходны с чертами лица преступника; и из отобранных свидетелем черт строится портрет. Однако такой портрет может служить только одной из отмычек к раскрытию преступления, поскольку идентификация личности — столь тонкая операция, что даже ее подлинной фотографии может быть недостаточно.

Мы видим, что последние исследования неосознанного восприятия экспериментально подтвердили тот факт, что мы можем узнать ту или иную вещь, будучи не в состоянии сказать, по каким признакам мы отличаем ее от других. И хотя исследования неосознанного восприятия пока еще очень фрагментарны и не могут пролить свет на его структуру, они в состоянии убедить даже наиболее скептически настроенные умы в существовании неартикулированного знания.

Благодаря структурному сходству двух главных типов неявного знания (практического и интеллектуального), они всегда даны в сочетании друг с другом, а иногда даже и в равных пропорциях. Это справедливо в отношении любого инструментального действия. Инструменты схожи с деталями сложного целого, поскольку тот или иной предмет выступает для нас в качестве инструмента в силу того, что мы полагаемся на него в выполнении того, на чем фокусируем внимание в процессе использования инструмента. В подобном случае мы можем уподобить его объекту, который мы используем, но в большинстве случаев не знаем (или знаем недостаточно), как именно мы это делаем. Ибо сконцентрировав наше внимание на инструменте как на объекте, мы парализуем действие.

Сноровистое использование инструмента означает, что его используют как продолжение собственного тела. Реальное воздействие инструмента на ладонь и пальцы невозможно точно определить в том же смысле, в каком не определимы мускульные действия, составляющие навык. Мы знаем о них лишь как о действии инструмента на объект, т.е. в составе сложного целого, в которое интегрировано эффективное использование инструмента.

Очень важно то, что процесс ассимиляции инструмента нашим телом происходит постепенно, по мере того, как мы учимся им владеть. Если мы впервые воспользовались палкой для изучения дороги, мы ощущаем лишь ее толчки о нашу ладонь. Но по мере того, как мы учимся понимать эти толчки как определенного рода воздействие на палку внешних предметов, мы можем чувствовать, как конец палки ударяет об эти предметы. Таким образом, толчки о нашу ладонь, в случае, если палка составляет единое целое с нашим телом, подвергаются транспозиции в пространстве. Как видим, когда тот или иной предмет рассматривается как часть сложного целого, он может приобретать значение, которое ощущается на некотором расстоянии от того места, где в действительности располагается предмет и где он первоначально дан в опыте.

Примеры подобного рода сдвигов можно обнаружить в использовании язьпа и в процессе зрительного восприятия. Что касается языка, то мы доверяем нашему знанию знаков для того, чтобы сосредоточить внимание на том, что они означают; это и есть их значение. Знаки сами по себе, вне их отношения к означаемому, им не обладают. Используемые в речи слова используются лишь как знаки для обозначения вещей. Ту всеобъемлющую целостность, к которой мы апеллируем, осмысленно произнося слова, С.Тулмин назвал знаком-образом: это наше действие по обозначению и способы, которые мы для этого употребляем, указывая на обозначаемое. Благодаря частичной транспозиции в пространстве, этот объект становится тем, что мы имеем в виду в произношении. Когда мы идентифицируем элементы речи, на которых не фокусируем внимания при произношении, и переключаем на них наше внимание, то произношение обессмысливается. Повторите слово «стол» 20 раз подряд, концентрируя внимание на движении губ в процессе произношения, — и смысл этого слова станет ускользать от вас, пока не исчезнет совсем. Часто говорят, что осмысленные слова прозрачны. Когда мы концентрируем внимание на слове как на звуке, оно становится непрозрачным. Прозрачные слова подобны телескопу, в который мы видим их смысл, в то же время, становясь непрозрачными, слова перестают указывать на предметы внешнего мира и предстают нашему взору как бессмысленные тела. Прояснить неявное знание произнесенного слова — значит разрушить многостороннюю целостность «знак-образ».

Подобный конкретный пример неявного знания может быть распространен и на неявное знание как таковое, а именно: неявный коэффициент оказывается включенным во все строго сформулированные высказывания. Отношение утверждения к опыту может быть познано лишь неявным образом, ни в одном высказывании нельзя быть уверенным, если оно не понятно, а любое понимание является неявным.

В самом деле, неявное знание можно отождествить с пониманием, если употребить этот термин в том значении, которое включало бы в себя практическое понимание, достигаемое успешным использованием навыка. Если столь расширительная трактовка понимания позволительна, то понимание может быть интерпретировано как особая способность, дар, отброшенный позитивистской теорией познания и который теория неявного знания признает главным делом в процессе познания. И в этом смысле освоение навыков, искусство диагностики и медицинского обследования, а также использование инструментов представляют собою не что иное, как действия, направленные на понимание сложных целостностей.

Наконец, среди наиболее примитивных форм познания в акте зрительного восприятия мы находим ту же парадигмальную структуру, которую я постулировал для познания на любых его уровнях.

Зрение является актом понимания, осуществление которого требует опоры на ключи-отмычки, расположенные как в поле зрения, так и в нашем теле, т.е. в движении мускулов, управляющих нашими глазами и контролирующих положение нашего тела. Все эти ключи к пониманию действенны лишь в том случае, если мы знаем их периферическим образом. Многие из подобных ключей вообще не могут быть познаны как таковые, другие удается выявить лишь в тонком экспериментальном анализе, но все они служат целям зрительного восприятия лишь в том случае, если мы не делаем ни малейшей попытки переключить наше внимание на них как на самостоятельные объекты. Им следует оставить роль элементов, о которых мы знаем лишь как об «очках», обслуживающих наши глаза, если мы вообще хотим что-нибудь увидеть.

Для того, чтобы показать, какое отношение имеет мой анализ неявного знания к собственно философским проблемам, я обращусь к вопросу, недавно поднятому Расселом Брейном. Отметив тот любопытный факт, что некоторые пациенты ощущают ту или иную часть своего тела как внешний объект, он ставит вопрос; а как мы вообще отличаем наше тело от внешних объектов? Уникальность нашего тела состоит в том, что оно представляет собою единственный ансамбль предметов, о которых мы знаем лишь в их отношении к чему-то еще.

Каждый раз, осмысливая окружающее, мы опираемся на неявное знание о воздействии внешнего мира на наше тело, и на основе неявного знания выделяем себя из окружающего универсума, ассимилируя наши телесные органы в единое целое. Когда мы используем инструменты или язык в языковой практике, чтении или письме, мы простираем наши телесные «инструменты» за пределы собственного тела и с их помощью обретаем более эффективное интеллектуальное бытие. Неявное знание, таким образом, оказывается актом вживания, благодаря которому мы получаем доступ к новым смыслам.

Концепция неявного знания, таким образом, подтверждает идею Дильтея и Липпса о том, что мы можем познать мир человеческого бытия и произведений искусства путем вживания в них. Но нетрудно видеть, что названные авторы ошибались, различая вживание и наблюдение в том его виде, в каком оно практикуется в естественных науках. Различие между ними, — лишь в степени. Вживание менее глубоко, по сравнению с наблюдением в том случае, когда мы наблюдаем за звездами, чем тогда, когда мы воспринимаем произведение искусства. Теория неявного знания усматривает плавный переход, непрерывный континуум между естественными науками и гуманитарным знанием. Она наводит мосты между ними, укореняя и то, и другое в знании нашего собственного тела, — знании, олицетворяющем собою высшую степень вживания.

Применим наши рассуждения к анализу старых философских проблем. Галилей, Локк и их последователи учили, что внешние объекты — не что иное, как массы в их движении, а их вид, звук и запах лишь по видимости принадлежат им. На самом же деле все эти качества представляют собою результат воздействия движущихся масс на наши глаза, уши и нос. Современная аналитическая философия предлагает ограничить употребление терминов «видимость», «слышимость» и т.п. до пределов чувственного опыта говорящего, безотносительно к нервным и умственным процессам, лежащим в их основе... Я же утверждаю, что любой чувственный опыт предполагает смысловой синтез. Именно благодаря ему мы можем видеть вещи как таковые, а тот факт, что физиологи не замечают этого, можно объяснить лишь тем, что они наблюдают нервные процессы сами по себе.

Интересно сравнить процесс интеграции, посредством которого мы получаем неявное знание, с формальным процессом логического вывода. Если бы формализация неявного знания была бы возможна, это превратило бы все виды искусства в математически описываемые операции, и тем самым разрушило бы их как искусства. Анализ искусства может открыть многие глубины, но он всегда остается не полон. Он должен ограничить себя открытием максим, применение которых и составляет содержание искусства. И сколь бы ни было полезным проникновение в скелет подобных максим, подлинное искусство всегда остается предметом неявного знания, будучи основано на периферическом знании подобных максим.