1. прагматическая трансформация философии

1. прагматическая трансформация философии

Философия языка представлялась современникам именно той областью, где и происходит философская революция. Философии языка как будто по плечу было преобразование четырех традиционных философских вопросов (Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться? Что такое человек?) в вопросы прагматики языка. Такое преобразование, как тогда казалось, позволило бы получить на эти вопросы определенные ответы. Объективность описаний в этике и эстетике, которой стремились достичь с помощью научного языка, должна была решительно засвидетельствовать их истинность перед лицом беспристрастнейшего судьи — перед авторитетом общего приговора, суждения, вписанного в смысл слов, в их познавательные, этические и эстетические правила. Признав, что использование слова обусловливает производство человеческой мысли, человек в качестве живого существа, использующего язык, может ориентироваться в мире, только осознавая жизненные правила, которым он следует, поскольку он говорит, — те правила, которым он следует еще до того, как принимает любые другие — юридические, нравственные и политические — институциональные правила: ведь этим жизненным правилам он следует уже тем, что говорит и знает, что именно он делает, говоря.

В каждом высказывании заключены верования, намерения и желания, в которых автор высказываний узнает себя и которые он интенционально признает своими. Кажется естественным упорядочивать именно через слово свои знания, действия и желания, тем самым признавая их как таковые и признавая своим только то, что другим признается как таковое, что другой соглашается считать твоим. Получается, что сознательное согласие другого — это все, чего ищут в сообщении, которое поэтому оказывается единственно нужной инстанцией, порождающей все правила познания, действия и желания. Сознательная жизнь была затемнена до сих пор желанием следовать тем курсом, который определялся стремлением к истине, стремлением судить и решать — стремлением, внутренне присущим каждому из нас. Эта внутренняя установка парадигматически переводится в философию солипсистской теорией субъективности — теорией, которая делает мысль реальностью, определяющей всякую иную реальность.

В противоположность этому для предлагаемой нами прагматики вполне достаточно интерсубъективного согласия и осознания власти над своими желаниями, действиями и познаниями для того, чтобы рассеять, устранить познавательные и аффективные неочевидности, отмести все наваждения и отреагирования, фиксируясь на действиях, оправданных в глазах всех. Это подчинение согласию имеет ту же природу, подчинено той же регулятивной модели, что и научное экспериментирование: подобно тому, как ученый в эксперименте проверяет истинность своей гипотезы, обращаясь к видимому миру, сообразуется с ней через экспериментирование и заставляет отвечать «да» или «нет» на вопросы, поставленные природе этой гипотезой, — точно так же и всякая коммуникация подобна экспериментированию для достижения согласия с другими. Каждый располагает собой именно так, как ученый располагает своим стремлением к истине: подобно тому, как ученый должен оставить последнее слово для ответа подтверждению или опровержению, которое он получает от видимого мира, точно так же и каждый автор высказывания может располагать собой, лишь оставляя последнее слово за инстанцией транссубъективной и объективной, которая предполагается наличием согласия — абстракции, созданной из интимных желаний, знаний и аффектов, в которой все они выражаются. Каждое высказывание подобно живой гипотезе, которую автор высказывания не может просто присвоить и обобщить, создав тем самым для других жизненное правило, основанное на этом согласии. Именно так и создается миф современного воления, которым характеризуют субъект, и которое обращают в царство некоей этики коммуникаций, где можно обрести надежный консенсус во всех областях и на все случаи жизни.

Эта прагматическая трансформация философии отвечает — подобно всей теории познания нашего времени — метапсихологической «очевидности» XX века: подобно тому, как современная теория субъекта строилась на метапсихологической уверенности в том, что субъект существует, поскольку осознается в мысли, точно так же и прагматическая философия построена на осознании того, что она имеет коммуникативную природу, как и сама мысль. Прагматическая философия утверждает, что мысль — это коммуникация субъекта с самим собой, и что ее согласие и несогласие с собой основывается лишь на согласии и несогласии с другими. Вот эта эпистемологическая очевидность и позволяет распространить диалог ученых с чувственным миром в эксперименте на этико-политический и эстетический опыт. Прагматика, таким образом, стремится отражать и усиливать тот метод, которым научный эксперимент должен был бы формировать жизнь, в форме коммуникативного экспериментирования с другими людьми в социальной жизни и с самим собой в своей физической жизни. Так-то вот прагматика и усиливает или даже вызывает катастрофы слова, нейтрализующие социальную и физическую жизнь, делая недостижимым тот самый консенсус, в котором она и усматривает счастье человека.

Эта нейтрализация происходит с помощью метода, которым осуществляется переход от научного эксперимента в социальной и физической жизни, в том виде, в котором этот переход становится формой современной жизни, которая ориентирует всех других, получая обобщенную форму коммуникационного экспериментирования. Подобно тому, как ученый преобразует мир и явления через экспериментирование для того, чтобы показать их такими, какими он их представил в своей гипотезе, какими они должны быть, — подобно этому коммуникация предстает как экспериментирование с гипотезами и достоверными утверждениями о жизни. В процессе такого экспериментирования ученый обретает способность судить непредвзято о чувственном мире, он заставляет мир судить свою гипотезу, забывая о том, что он его судил и что сам же он говорил: в соответствии с тем, как он побуждал мир судить о своем собственном суждении на своем месте, он побуждает мир говорить на своем месте. Претендуя на разрушение всяких иллюзий о мире, он так или иначе воспроизводит, следовательно, детский и архаический анимизм. В этом безусловном почтении к чувственному миру как к истине в последней инстанции, он и себя по примеру первобытного человека направляет к миру как некоему священному Третьему, ответ которого как бы заранее принят в качестве наипредпочтительного. Здесь ответ чувственного мира на стремление ученого к истине принимается как необходимо предпочтительный, поскольку ученый с самого начала знает, что этот ответ не будет зависеть от его желания видеть свою гипотезу подтвержденной. Так уж не вводится ли здесь в действие некая трансцендентная инстанция языка и мысли, в которых выражается эта гипотеза?

Коммуникативное экспериментирование над собой и другими также возрождает тот анимизм сознания, которого как раз оно и силилось избежать, и тогда пришлось бы проверять каждую абстракцию своего собственного суждения о своих знаниях, действиях и желаниях, помещая свое суждение в скобки с тем, чтобы допустить господство суждения других. Когда стремишься достичь гармонии своих желаний и действий со своими познаниями, руководствуясь сциентистской моделью, пытаешься достичь согласия с собой, обретенного в представлениях знаний, действий и желаний (в аспекте верований, намерений действовать и желаний) в согласии с другими, рассматриваемыми в качестве инстанции столь же недееспособной, как и чувственный мир по отношению к желанию истины ученым. Нередко стремятся подчинить его коллективной самоаффектации обычных верований, намерений и желаний, ибо это общее согласие с представленным, это неотрефлекгированное слияние с ним исходило из истинности того факта, что оно представляет собой один единственный довод, что ни одного факта нельзя произвести по своему желанию. Подобно тому, как ученый заставляет говорить наблюдаемую природу, так и здесь заставляют говорить внутреннюю природу желаний, верований и намерений других, выводя из игры свое согласие или несогласие, равным образом независимо от воли и желания другого вывести его из игры. Как первобытный человек побуждает говорить некое священное Третье, заранее считая ответ неоспоримым, каковы бы ни были требуемые в этом ответе жертвоприношения, так и ответ других в его согласии или несогласии с самого начала наделен этим магическим свойством отвечать так, как надо ему, с «приемлемостью» любого выражения.

Как картезианская очевидность существования выводилась из кризиса всего гиперболического, отягощающего какое бы то ни было существование, так и всякое выражение, всякий опыт схватывается как опыт неочевидного. Кризис когнитивной, практической или аффективной истины можно уподобить кризису этой неочевидности, уточнив, что кризис и эта самая неочевидность с инстанцией, предполагающей долг признательности истине: с современным Третьим консенсуса, даже и не зная еще как этот консенсус может эффективно освободить от неочевидности и физического разрушения, которые его сопровождают. Коммуникативный эксперимент не довольствуется возрождением анимизма, он сразу же вводит шаманские ритуалы в сердцевину опыта истины. Но поскольку коммуникативный опыт сразу же нейтрализует всякий другой возможный опыт, там содержится также и чувственный опыт видимого, который он возводит в инстанцию, его неудачи можно преодолеть, только обнаруживая в этом кризисе неочевидности жест аутистского отрицания суждения, с помощью которого сопрягают сразу все, во всяком опыте, — будь он когнитивным, практическим или аффективным — «абсолютное зло» ложного, ложность, прозреваемую как столь же необходимая, как и консенсус, который мы предполагаем сохранить.

Откуда взялся этот аутистический шаманизм? Каковы его следствия? Можно ли его избежать?

Прагматический шаманизм берет начало в динамике генерализованной неочевидности, которая одушевляет коммуникативное экспериментирование: социальные партнеры находят оправдание лишь в случайных ответах, на которые они вызывают слушателей, желая застраховаться, от всякой случайности тем, что признают истинным единственный ответ, с которым все могут согласиться — ответ консенсуса.

Главное следствие прагматической трансформации философии состоит в усилении повседневного аутизма — продукта этой недостоверности, обобщенной до необратимости с помощью того метапсихологического знания, что мысль в прагматической философии имеет коммуникативную структуру, мысль нейтрализуется ею же самой. Она сама и вызывает абсолютное несчастье, которого стремится избежать. Если обычный аутизм характеризуется эффектом отключения, разъединения познания и действия, познания и желания, а опыт позволяет ожидать какого-то консенсуса только тогда, когда испытывают полное счастье, позволяющее признать, что случайность верований, мотивов действия, желаний, согласий и разногласий не позволяет судить об их объективности, то точно так же случайность подтверждения гипотез фактами не позволяет судить об объективности опыта, которым она доказывается. Провал в аутизм среди различных форм коммуникациональных катастроф заставляет признать философскую природу динамики суждения, присущую всякому выражению, и он один дает право счесть этот провал провалом и понять роковой характер этих катастроф. Всякое высказывание всегда заставляет уже преодолеть отрицание суждения, которое изнутри взрывает научный или коммуникационный эксперимент: в качестве процесса самообъективации высказывание позволяет судить о себе и признавать себя как истинным, так и ложным, точно так же оно утверждает себя в качестве истинного, чтобы быть вправе объективировать практический или аффективный познавательный опыт, который оно описывает.

Тем самым оно, следовательно, побуждает к выходу за пределы традиционного метапсихологического горизонта отношения мысли к самой себе, дабы признать, что мысль и слово сами творят опыт, только вынося суждение, подчиняются они закону истины, или нет. Значимость философской революции суждения выявляется лишь когда показано, как этот конститутивный закон речевого акта обусловливает равным образом научную, этическую и эстетическую сферы опыта — сферы, со времен Канта традиционно признаваемые «местами философии». Речевой опыт — их носитель — может, действительно, всякий раз основываться только на себе самом и на способе, которым он порождает этот опыт, чтобы утвердить собственную истину. Однако знание динамики суждения, которая присуща любому речевому акту, может заменить осуществление самого этого суждения и опыт познавательной, этической и эстетической объективности, только когда его проделывают. Ставка философской революции суждения, называемой прагматическим провалом, состоит, таким образом, не только в том, чтобы способствовать разделению этого знания, она в том, чтобы производить в области действия и желания ту самую коперникову революцию, которую в познании Кант считал уже осуществленной средствами науки нового времени. Этот вызов уже реализован в речевых актах, если правда, что они состоят не в магическим образом произведенном акте обещания или порядка, который они обозначают уже самим тем фактом, что они его обозначают, а в побуждении участников общения признать истинным также и то, что они хотели бы делать или желать того, о чем они говорят (или думают), то они должны делать или желать, и что истинно то, что они говорят (или то, что они это мыслят).

Очертив происхождение прагматических катастроф слова, я постараюсь теперь дать краткое описание философских революций суждения, которые это антипрагматическое описание актов речи производит в различных частях («местах») философии.