5.2. экономическая теория и лингвистика

5.2. экономическая теория и лингвистика: Философия экономической науки, Канке В.А., 2009 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Книга представляет собой оригинальный и последовательный курс философии экономической науки. Рассматриваются принципы экономики, революции в развитии экономического знания, новейшие достижения философии науки, вехи методологии экономической теории...

5.2. экономическая теория и лингвистика

Строго говоря, в семиотике не регламентируется форма существования знаков. Как только она определяется в том или ином конкретном виде, так сразу же исследователь оказывается уже не в семиотике, а в какой-либо другой науке. В историческом плане первыми формами знаков стали слова как элементы естественного языка. Без обращения к его потенциалу не может обойтись ни одна из наук, в том числе и экономика. Впрочем, в составе наук язык присутствует не в своих первоначальных, плохо проясненных формах, а в существенно трансформированном виде, ибо нагружен смыслами той науки, в рамках которой ему доверено функционировать. Подобно другим ученым, экономисту желательно руководствоваться определенными научными представлениями о языке, которые поставляются лингвистикой, или общим языкознанием. Путь развития лингвистики проходит по трем этапам, каковыми выступают синтактика, семантика и прагматика. Это обстоятельство постоянно и, надо сказать, вполне правомерно подчеркивает Ю.С. Степанов [171].

Лингвистика достигла научной стадии, разумеется, не сразу, а лишь благодаря усилиям Ф. де Соссюра [168, 169]. Решающее новаторство Соссюра выразилось в первую очередь в избрании в качестве основного лингвистического конструкта лингвистического (языкового) знака. «Языковой знак связывает не вещь и ее понятие, а понятие и акустический образ» [169, с. 99]. Акцент Сос-сюра на понятие позволил ему придать языку ярко выраженное концептуальное содержание. И именно благодаря этому языку была придана концептуальная, а следовательно, и научно-теоретическая форма.

Поскольку «один член никогда сам по себе ничего не значит» [168, с. 101], постольку необходимо обратиться к высказываниям. Соссюру необходимо было понять способ функционирования языковых знаков. Он различал значение и значимость языкового знака. Отношение значения связывает акустический образ и понятие. Понятие есть значение акустического образа. Отношения значимости связывает друг с другом языковые знаки. «Язык есть не что иное, как система чистых значимостей» [169, с. 144]. Значимость одного знака зависит от наличия других знаков. Описание значимости знаков предполагает не только отличие знаков друг от друга, но и их однородность в рамках структуры предложения. Значимость знака относительна и определяется социальным коллективом слов языка. Значимость лингвистического знака — это его языковая ценность [169, с. 148; 168, с. 156]. Разъясняя смысл концепта значимости языкового знака, Соссюр часто ссылался на товарно-денежные отношения. Подобно тому как товар обладает ценностью, так знаку в составе предложения присуща значимость. До количественных определений значимости языковых знаков Соссюр не дошел; впрочем, видимо, это вполне возможно.

Весьма интересную корректировку воззрений Соссюра осуществил французский исследователь Г. Гийом. Он полагал, что Соссюр представил акт языковой деятельности, который объединяет язык и речь в языковую деятельность, в весьма неопределенной форме. Решающие языковые события происходят на стыке языка и речи в полном соответствии с приведенной ниже формулой:

Языковая деятельность = Язык + Речь.

Основная мысль Гийома состояла в том, что язык и речь соотносятся как потенция и реакция, а сама потенция языка выступает как его виртуальность [43, с. 8, 36]. С учетом не только речевого, но и текстуального характера языка нам представляется актуальной такая формула:

Язык = Языковая деятельность ~ Речь + Текст.

Знак ~ означает в данном случае переход от виртуальности языка к его действительности в форме речи и текста. Представление о виртуальности языка, или что, по сути, то же самое, языковой деятельности, представляется особенно значимым в двух отношениях. Во-первых, оно позволяет избежать ловушки психологизма. Психика человека — это предпосылки его языка, а не сам язык. Во-вторых, виртуальность языка есть предпосылка языковой игры. Виртуальность сообщает этой предпосылке ту самую вариабельность, без которой в принципе нельзя было бы осуществить языковую игру с ее вероятностными исходами.

Постсоссюровская лингвистика развивалась прежде всего в структуралистском направлении. В особенности это относится к лингвистической синтактике и семантике. Н. Хомский рассмотрел в рамках так называемой генеративной грамматики синтаксические структуры. Он выделял ядро ряда предложений, придавал ему формальный вид, а затем определял, каким именно образом то или иное предложение может быть получено посредством трансформаций этого ядра [201, с.115, 130]. У Хомского синтактика была полностью автономной от семантики.

Истоки научно-теоретической лингвосемантики лучше других исследователей определил, на наш взгляд, основатель глоссемати-ки (от греч. glossa — слово) Л. Ельмслев. Главное его достижение состояло в доказательстве, что значения слов в рамках выражений образуют структуру [57, с. 18—19]. Дальнейшее вхождение в тонкости лингвистической синтактики и семантики не входит в нашу задачу. Для экономической теории первейшее значение имеет не синтактика и не семантика, а прагматика. Именно она придает лингвистике максимально полновесное гуманитарное измерение.

В переводе лингвистической прагматики на научно-теоретические рельсы решающую роль сыграли философы. Как уже известно читателю, Л. Витгенштейн сформулировал знаменитое определение, что значение слова есть его употребление. А Дж. Остин развил концепцию речевых актов, в которых используются глаголы типа «обещать», «убеждать», «приказывать». Благодаря Остину стало очевидно, что без теории речевых актов лингвистике не обойтись [139]. При их осмыслении исследователи встретились со значительными трудностями, особенно это относилось к различению семантики и прагматики. Внести ясность в этот вопрос попытались логики. Их решающая идея состояла в том, что условием осмысления проблематического речевого акта является задание так называемых координат индексов (термин Р. Монтегю), или точек отсчета (термин Д. Скотта). В этой связи Д. Льюис дал наиболее объемный список координат точек отсчета: 1) возможный мир; 2) момент времени; 3) место; 4) говорящее лицо; 5) адресат речи; 6) множество объектов, на которые возможно указать в речевом акте; 7) речевой сегмент; 8) последовательность объектов дополнительно к тем, которые указаны в п. 6 [90, с. 442].

На наш взгляд, из восьми точек отсчета непосредственно к прагматике относится лишь возможный мир. Все остальные семь точек отсчета относятся в равной степени как к семантике, так и к прагматике. В последней не обязательно констатируется то, что есть, а, как правило, имеются в виду цели, которые возможно осуществить в будущем. Но будущее не чуждо и семантике. Так, если некто предсказывает солнечное затмение — «завтра наступит солнечное затмение», то его речевой акт является семантическим. Как нам представляется, языковой акт является прагматическим только в том случае, если в нем фигурируют ценности и соответствующие им цели. Последние не обязательно конкретизируются в языковом акте. Предложения «Правительству следует осуществить меры по снижению уровня инфляции» и «В России на сегодняшний день прожиточный минимум равен 3000 руб.» являются прагматическими актами, поскольку в первом из них речь идет о ценности «уровень инфляции», а во втором — о ценности «прожиточный минимум». Во втором предложении нет постановки цели, отсутствуют рекомендации по снижению или увеличению прожиточного минимума. Но даже при этом условии рассматриваемое предложение по своему содержанию является прагматическим. Во-первых, постольку, поскольку в нем нечто утверждается относительно экономической ценности, каковой является «прожиточный минимум». Во-вторых, рассматриваемая констатация, надо полагать, осуществлена с определенным намерением. Следовательно, совершенный языковой акт преследует определенные цели. Вполне возможно, что они являются экономическими. Итак, можно констатировать, что современная лингвистика все более уверенно осваивает прагматический аспект языка.

В рамках лингвопрагматики получила развитие концепция языковых игр. Витгенштейн понимал языковую игру в качестве формы межличностной коммуникации, правила которой не могут быть заданы со сколько-нибудь исчерпывающей полнотой. Творчество говорящего и пишущего всегда сообщает языковой игре неожиданные черты. В любой области знания языковые игры обладают некоторой формой сходства, которую Витгенштейн называл «семейным сходством». Проиллюстрируем его философию следующим примером. Учебники по микроэкономике реализуют различные формы языковой игры, которые схожи друг с другом, но их правила построения не одинаковы. Экономисты не склонны отказываться от услуг естественного языка, который более вариативен, чем научный язык. Так мог бы, на наш взгляд, рассуждать поздний Витгенштейн. Что касается его неопозитивистских коллег, то они характеризовали естественный язык в снисходительной манере.

Фундаментальный онтолог М. Хайдеггер считал, что язык следует за тайным смыслом вещей, который раскрывается неожиданными своими сторонами в рамках выражений, реализующихся в форме вопросов и ответов. Для этих целей не подходит ни научный, ни естественный язык. Хайдеггер стремился изобрести язык сущего, прообразом которого являлся, по его мнению, язык древнегреческих философов. Он искусно избегал прагматики. Уже в силу этого его воззрения на язык вряд ли могут представлять особый интерес для экономистов.

Позиция Хайдеггера была воспринята современными герменев-тами. Их лидер Х. Гадамер был его учеником. Речь идет об особой линии герменевтической философии, делающей акцент на понимании не сознания, на чем настаивали Ф. Шлейермахер и В. Диль-тей, а сути дела посредством языка. В отличие от Хайдеггера Гада-мер был заинтересован в понимании не тайны мира, а сути деяний человека.

Столпы герменевтики — В. Дильтей и Х. Гадамер не были знатоками экономической теории. Впрочем, упоминание их имен в данной книге не является случайным. Оно связано с тем, что доктрина понимания (Versehen), а именно она составляет сердцевину герменевтики, занимает в методологии экономической теории видное место. Как известно, эту доктрину привнесли в экономику представители австрийской школы (К. Менгер, Л. фон Мизес и др.). В лице немца М. Вебера они всегда имели авторитетного союзника. В свете сказанного резонно провести сопоставление современной философской герменевтики, а это герменевтика сути дела, с экономической герменевтикой «австрийцев». Для последних более других характерны, пожалуй, следующие интерпретации: а) теория призвана выразить понимание людьми их экономических поступков; б) в экономических воззрениях понимание есть эквивалент кластера ментальных образований, известного как термин «субъективная полезность»; в) экономическая теория выступает концептуальным постижением этого кластера чувств и мыслей. Будучи экономистами, «австрийцы» не склонны задерживаться в философии, они спешат в экономический отсек знания. Переход туда реализуется ими в последовательности: понимание — полезность — экономическая теория. Для них экономическое понимание выступает как экономическая теория субъективной полезности, та самая теория, которая обсуждается традиционным экономическим сообществом, в том числе неопозитивистами и постпозитивистами.

Две рассматриваемые герменевтические позиции по отношению друг к другу во многом являются альтернативами. Их противостояние определяется тем, что сторонники герменевтики сути бытия недооценивают значимость научных теорий (значит, и экономики), «австрийцы» же, отдавая должное герменевтике сознания, проходят мимо феномена языка и связанной с ним методики вопрошания. Гадамеровцы полагают, что познающий человек имеет дело не с понятиями и теориями и даже не с психикой, а с во-прошанием мира и своих поступков. Подлинно актуальными являются не научные проблемы и их разрешение в теории, а вопро-шания и связанная с ними диалектика вопросов и ответов. Может ли установка гадамеровцев способствовать развитию экономической теории или же она должна быть зачислена в разряд непродуктивных философских затей? В поиске ответа на этот вопрос мы склонны считать, что возможен компромисс между «австрийцами» и гадамеровцами. Достигается он объединением их сильных сторон, соответственно теории и языка.

Испытание вопросами отнюдь не бесполезная акция в том случае, если ему подвергаются теория, ее методологические принципы, основные законы, правила аргументации, выводы, их согласованность с наблюдаемыми данными. И тогда выясняется, что рост знания достигается не только в сознании, но и в языке, который охватывает всех заинтересованных лиц, — точнее, в дискурсе, диалоге, дискуссии. «Обратитесь к спорам экономистов, — скажет гадамеровец, — и вы поймете, что такое экономическое знание. Экономическая теория — это не раз и навсегда установленные понятия и закономерности, а нескончаемый диалог. Плохи те монографии и учебники, в которых он отсутствует». Типичный герме-невт миролюбив, его коробит от резких споров, он настаивает на диалоге. Его миролюбие отчасти, не полностью, унаследовано представителями так называемой Франкфуртской школы (Ю. Ха-бермас, К.-О. Апель). Они настаивают на идеальном коммуникативном обществе, которое стремится к согласию, консенсусу [14, с. 86—92]. Постмодернист Ж. Лиотар резко критиковал идею консенсуса, в котором видел истоки тоталитаризма, ему по душе аго-нистика языковых игр [97, с. 114; 98, с. 144—154].

Идея необходимости зрелого диалога восходит к работам психолога З. Фрейда. Психотерапевт способен оказать больному помощь лишь в том случае, если он устанавливает с ним полноценный диалог. Психоаналитик не прописывает лекарства, он излечивает больного своими беседами с ним. Идеи Фрейда во многом были подхвачены целой группой видных французских философов (М. Фуко, Ж. Дерридой, Ю. Кристевой). Фуко полагал, что решающее значение приобретают проблематизации в поле дискурсов [185, с. 87, 281—282].

Деррида развил концепцию деконструктивизма, согласно которой все знание сконцентрировано в тексте, он самодостаточен и благодаря усилиям субъекта и разрушается, и создается заново, что приводит к его безграничному расширению [49, 50]. Идея самодостаточности текста, пожалуй, излишне радикальна и не может быть принята экономистами, придерживающимися вполне правомерных убеждений, что экономическая реальность не сводима к тексту. Что же касается трансформации экономических текстов, то, разумеется, это действительно имеет место.

Заслуживает внимания еще одна «звонкая» идея постструктуралистов (Ю. Кристевой, Р. Барта) и постмодернистов (Ж. Лиота-ра и др.). Имеется в виду идея интертекстуальности [60, с. 225—226]: текст автора, желает он того или нет, перекликается с текстами других авторов. Он превращается в многоголосие, в котором появляются и тотчас же исчезают виртуальные центры. Цитирование позволяет вычленить некоторые голоса, но далеко не все, тем более что многие из них имеют «размытый» характер.

Поблагодарим философов за их смелые, но далеко не всегда достаточно аргументированные идеи и обратимся к основному предмету нашего интереса — к экономической теории. Некоторые из вышеупомянутых идей имеют прямое отношение к ее языку и тексту. Это: а) идея понятийного языка (Ф. Соссюр); б) концепция языковых игр (Л. Витгенштейн и др.); в) понимание теории как диалога (Х. Гадамер и др.); г) идея проблематизации дискурсивных практик (М. Фуко); д) концепция интертекстуальности (Ю. Крис-тева). Если оценить состояние экономической теории с позиций вышеупомянутых идей, а все они являются достаточно «умеренными» и поэтому не должны быть отнесены к методологическому экстремизму, то приходится признать, что ее язык пока существует во все еще не нарушенной интуитивной оболочке. Мы знаем об экономическом языке очень мало, то и дело не различая его дискурсивные ступени, в частности научный, методологически оправданный и обыденный пороги. В философии науки в XX в. произошла существенная переориентация, ее центральным полем признается теперь не сознание, а язык. Как нам представляется, нечто аналогичное происходит и в философии экономической теории. На место доктрины Verstehen с ее ментальным характером, надо полагать, будет поставлена концепция интерпретации текста. Ярким началом этого процесса стала попытка Д. Макклоски, который, сделав акцент на языковом характере экономической теории, посчитал ее риторикой [238]. Но язык экономической теории намного богаче смысловыми измерениями, чем риторика, его невозможно свести к ней.

Интересную попытку определить место дискурса в развитии политической экономии социализма сделал М. Каз. Он выделил семь ее фаз, каждая из которых выступала как некоторый дискурс. Каз пришел к выводу, что научное сообщество производит не «истину», а «тексты» [63, с. 94]. Такой вывод нам представляется следствием лингвистического синдрома, весьма характерного, например, для французских постструктуралистов (Ж. Дерриды, Ю. Кристевой и др.). Экономическое сообщество производит тексты, основополагающим критерием которых является концепция истины, строго говоря прагматической истины. Нельзя забывать и о другом важном обстоятельстве: текст — это один из уровней экономической теории, но не единственный. Наряду с текстом существует и ментальный и предметный уровень теории.

Заключительный наш вывод таков. Методология экономической теории начинает решительно поворачиваться в сторону лингвистической проблематики; следовательно, ей придется наладить с нею прочные междисциплинарные связи.

Философия экономической науки

Философия экономической науки

Обсуждение Философия экономической науки

Комментарии, рецензии и отзывы

5.2. экономическая теория и лингвистика: Философия экономической науки, Канке В.А., 2009 читать онлайн, скачать pdf, djvu, fb2 скачать на телефон Книга представляет собой оригинальный и последовательный курс философии экономической науки. Рассматриваются принципы экономики, революции в развитии экономического знания, новейшие достижения философии науки, вехи методологии экономической теории...