Глава 12 категория образа

Глава 12 категория образа

Категория психического образа изначально выступала в качестве основы представлений о душе и сознании. Сознание это прежде всего знание субъекта об окружающем мире и самом себе. Знание сообщает нечто о предмете, внешнем по отношению к тому, кто владеет этим знанием. Иначе говоря, за знанием скрыта никогда не разлучаемая связь субъекта с объектом. В этом воплощено отношение, на размышлении о котором сосредоточен один из разделов философии гносеология (от греч. «гнозис» познание, знание). Иногда она называется также эпистемологией (от греч. «эпистеме» знание и «логос» учение) или теорией познания. Это философское направление имеет дело с кругом проблем, касающихся условий достоверности и истинности знания, его структур и способов преобразований и т.д.

Психологическое исследование во все века, сообразуясь с этим гносеологическим (познавательным) отношением между субъектом и объектом, испытывало влияние различных философских подходов и решений. Но психология обращается к данной проблеме с собственными конкретно-научными запросами, вырабатывая категорию образа в качестве особой реалии бытия, стало быть, имеющей не только гносеологический, но и онтологический аспект. (Под онтологией философия понимает учение о сущем, о бытии).

Категория образа, созданная исследовательской мыслью, является формой и инструментом ее работы (как и другие категории). Но в ней представлена реальность, которая существует независимо от мысли о реальности и степени ее освоения человеческим умом. Это реальность психической жизни самой по себе, безотносительно к тому, открылась она уму или нет. Поэтому психический образ, будучи категорией науки, «работает» независимо от нее не в меньшей степени, чем любые другие процессы бытия, будь то нервные, биологические, физические. Его (психического образа) бытийность, его причинное воздействие на телесное поведение живых существ существуют объективно с тех пор, как психический образ возник в той оболочке планеты, которая называется биосферой.

В свое время Н.Н. Ланге ввел оставшийся незамеченным термин «психосфера», который охватывает всю совокупность психических форм жизни, не совпадающих с биологическим (живым) веществом, хотя и неотделимых от него. Отношение психосферы к биосфере вполне представимо по типу отношения самой биосферы к неорганическому, косному веществу. Это вещество составляло оболочку Земли до возникновения на ней жизни.

Появление жизни изменило прежнюю косную геохимическую оболочку нашей планеты, создав биосферу. Но с тех пор как в недрах живого вещества начали пробиваться «вспышки» психической активности, они стали менять облик биосферы. По мнению некоторых палеонтологов, с появлением человека начинается новая геологическая эра, которую В.И. Вернадский согласился называть психозойской, считая мысль планетным явлением и началом становления ноосферы (см. выше).

Роль психики в преобразовании планеты, в создании ее новых оболочек это, конечно, объективный процесс. Но для научного постижения его хода, закономерного воздействия психики на процессы планетного масштаба необходим аппарат понятий и категорий.

Этот аппарат осваивал на протяжении веков этап за этапом психическую реальность, отличая ее от физической и биологической. И поскольку самоочевидным аспектом этой реальности является знание об окружающем мире, данное в форме ощущений, восприятии, представлений, мыслей, то отчленение этого знания от самих вещей и от телесных органов, посредством которых оно дается человеку, было первым решающим шагом на пути его проникновения в психическую реальность.

Эффектом отчленения явилась категория образа, ставшая одной из инвариант исследовательского аппарата психологии. Чтобы зародилась такая инварианта, потребовалась работа многих умов во многих поколениях. Как и во всех других случаях, инвариантное не дано в форме «чистой» мысли. Оно сохраняется как некий «корень», или «радикал», во множестве теоретических представлений под разными именами, имеющими различные обертоны.

Уже отмечено, что образ как одна из психических реалий несводим ни к физическим, ни к физиологическим процессам. Но открытие этого обстоятельства стало возможным только благодаря соотнесению с ними.

Так обстояло дело в древности, таковым же оно остается и на всех последующих витках эволюции научной мысли, если только она не впадает в грех редукционизма, либо отождествляя психические образы с представленными в них объектами (махизм, неореализм), либо же сводя собственное уникальное бытие образов к нервным процессам, частотно-импульсному коду и т.д.

Рассмотрим этот вопрос в перспективе исторического развития психологического познания.

Сенсорное и умственное

Первые шаги определило разграничение двух существенно различных разрядов психических образов сенсорного и умственного (чувственного и мыслимого).

Античная мысль выработала два принципа, лежащие и в основе современных представлений о природе чувственного образа, принцип причинного воздействия внешнего стимула на воспринимающий орган и принцип зависимости сенсорного эффекта от устройства этого органа. Поставив вопрос (решение которого и в наше время остается предметом дискуссий), каков характер отношений между физическим субъектом и физиологической основой его познания, Эмпедокл выдвинул формулу: «Подобное познается подобным», «Землю землею мы зрим, а воду мы видим водою». Подобие доведено до тождества одни и те же «физические» элементы и воздействуют на орган, и, входя в его состав, воспринимают это воздействие. Если смотреть на эмпедоклову схему как на изображение реальных отношений между внешним источником ощущений и ощущающим органом, как на рисунок, поясняющий описание механизма (вроде, скажем, иллюстраций в современном учебнике физиологии), то тогда, конечно, нарисованная им картина может быть отнесена к одному из плодов отличавшей его по дошедшим легендам буйной фантазии.

Но не только к древним представлениям мы не должны прилагать наши каноны и критерии. Мы не должны их прилагать и к свойствам мыслительной деятельности, порождавшей эти представления. Образная иллюстрация к логически расчлененному изложению становится возможной тогда, когда логическое и изобразительно-зрительное уже расщепились и могут соотноситься как самостоятельные ряды.

Выраженные же Эмпедоклом в образной форме положения о совпадении четырех элементов мира и основных элементов воспринимающего этот мир органа были не метафорой (поскольку метафора предполагает осознание различия между двумя планами реальным и условным), а констатацией существа дела идеи о том, что зависимость ощущений от органа чувств соотносится с другой, не менее важной зависимостью соответствием ощущений основным «корням» природы.

Архаичным являлся облик, в котором выступила впервые идея соответствия, а не она сама. По поводу этой идеи ломались копья не в одном столетии. Дискуссии о ней продолжаются и в наши дни и будут вспыхивать в дальнейшем, поскольку с каждой новой эпохой изменяется понимание причин, в силу которых чувственно воспринимаемая картина мира, будучи продуктом нервно-психической организации, способна воспроизводить свойства и структуру этого мира.

Эмпедокл предполагал, что соответствие ощущений (чувственной формы) предмета ему самому обеспечивается сходством его вещественного материального состава с вещественным составом органа. Гносеологическое подобие основано на онтологическом таков глубокий реальный смысл его кажущегося наивно-детским афоризма «воду мы видим водою».

Демокрит, развивая линию, намеченную Эмпедоклом, исходит из гипотезы об «истечениях», о возникновении ощущений в результате проникновения в органы чувств материальных частиц, испускаемых внешними телами. Но Демокрита отделяло от Эмпедокла несколько десятилетий стремительного наращивания античной философией и наукой своего интеллектуального потенциала. Четыре «зримых» элемента, движимых, согласно Эмпедоклу, Любовью и Враждой, уступают место атомам, проносящимся по вечным и неизменным законам, неделимым мельчайшим частицам, которым (в отличие от эмпедокловских «корней» земли, воды, воздуха, огня) уже совершенно чужды такие качества, как цвет и тепло, вкус и запах. «(Лишь) в общем мнении, учил Демокрит, существует сладкое, в мнении горькое, в мнении теплое, в мнении холодное, в мнении цвет, в действительности же (существуют только) атомы и пустота». Какая сила ума требовалась, чтоб за бесконечным многообразием чувственных явлений увидеть их существенную материально-причинную основу!

Расчленяя в общем составе человеческого знания то, что представляет реальность, и то, что существует только «во мнении» (и тем самым положив начало доктрине о двух категориях качеств первичных, присущих самим вещам, и вторичных, возникающих при действии вещей на органы чувств), Демокрит вовсе не считал, будто качествам, существующим «во мнении», ничто не соответствует в действительности. За их различием стоят различия в объективных свойствах атомов.

Первичные и вторичные качества

Разделение качеств вещей на первичные и вторичные показывает, сколь тугим узлом связаны между собой с древнейших времен онтологические (относящиеся к бытию), гносеологические (относящиеся к познанию) и психологические (относящиеся к механизмам познания и их продуктам) решения.

Из физической картины мира устранялись определенные чувственные качества, и тогда неизбежно изменялся их онтологический статус. Они признавались теперь присущими не сфере реальных предметов, но сфере взаимодействия этих предметов с органами ощущений. Тем самым расчленялась и гносеологическая ценность различных разрядов знания умственный образ ставился выше чувственного.

В психологическом плане этому соответствовало разграничение двух механизмов (или органов) приобретения знания органов чувств и органа мышления.

Следует обратить внимание на то, что демокритово решение психологической проблемы не исчерпывается членением чувственных качеств на первичные и вторичные.

Среди самих чувственных продуктов он выделяет две категории: а) цвета, звуки, запахи, которые, возникая под воздействием определенных свойств мира атомов, ничего в нем не копируют, и б) целостные образы вещей («эйдола»), в отличие от цветов воспроизводящие структуру объектов, от которых они отделяются. Эти «эйдола» — тонкие оболочки, или «пленки», проникающие в организм через чувственные поры. «Никому не приходит ни одно ощущение или мысль без попадающего в него образа», гласит один из фрагментов Демокрита. Образы, о которых идет речь, с одной стороны, возникают по такому же типу, как ощущения, с другой подобно мышлению, относятся к области достоверного знания, а не «мнения».

Если учение Демокрита об ощущениях как эффектах атомных воздействий было первой причинной концепцией возникновения отдельных сенсорных качеств, то его представление об оболочках («эйдола»), непрерывно отделяющихся от вещей и тем самым «заносящих» в органы чувств структурные подобия этих вещей, было первой причинной концепцией восприятия как целостного чувственного образа. Эта концепция пользовалась большой популярностью у естествоиспытателей вплоть до начала XIX века, когда успехи физиологии (разработка принципа специфичности сенсорных нервов) потребовали по-другому объяснить механизм «уподобления» органов чувств параметрам внешнего объекта.

Если рассмотренные теории ощущений исходили из принципа «подобное познается подобным», то другая группа отвергла этот постулат, считая, что сладкое, горькое и другие чувственные свойства вещей нельзя познать с помощью их самих. Всякое ощущение сопряжено со страданием, учил Анаксагор. Сам по себе контакт внешнего объекта с органом недостаточен, чтобы возникло чувственное впечатление. Нужно противодействие органа, наличие в нем контрастных элементов. «Мы видим, утверждал Анаксагор, благодаря отражению предметов в зрачке, причем отражение падает не на одноцветое, а на противоположное по цвету».

Образ как подобие объекта

Аристотель разрешил антиномию подобного противоположного, над которой бились предшествующие мыслители, с новых общебиологических позиций. Уже у истоков жизни, где течение неорганических процессов начинает подчиняться законам живого, сперва противоположное действует на противоположное (например, пока пища не переварена), но затем (когда пища переварена) «подобное питается подобным». Этот общебиологический принцип Аристотель распространяет на ощущающую способность, которая трактуется как уподобление органа чувств внешнему объекту. Ощущающая способность воспринимает форму предмета. «Ощущение есть то, что способно принимать форму чувственно воспринимаемых (предметов) без (их) материи, подобно тому как воск принимает оттиск печати без железа и без золота». Предмет ощущения лежит вне его, и весь смысл сенсорной функции состоит в «ассимиляции» этого предмета, в приобщении к нему. «Но ведь камень в душе не находится, а (только) форма его».

Первичен предмет, вторично его ощущение, сравниваемое Аристотелем с оттиском, отпечатком, «факсимиле», оставленным внешним источником. Но этот отпечаток возникает только благодаря деятельности «сенсорной («животной») души». Деятельность, агентом которой является организм, превращает физическое воздействие в чувственный образ.

В предшествующих рациональных объяснениях ощущений и восприятии проникновение в орган «истечении», «оболочек» или других материальных процессов считалось достаточным условием возникновения сенсорного эффекта. Аристотель признал это условие необходимым, но недостаточным. Помимо него непременным фактором является процесс, исходящий не от вещи, а от организма. Тем самым был совершен капитальной важности шаг. Если прежде в фокусе внимания было ощущение образ, то теперь к нему присоединилось ощущение действие. Первое исходит от внешнего предмета, второе от действующего организма. Чтобы возникло ощущение, нужен синтез обоих моментов. То, что в дальнейшем превратилось в расчлененные, разветвленные и сложные по строению категории образа и действия, выступает у Аристотеля как целостная характеристика психического, начиная от элементарного сенсорного акта.

Аристотель преодолевает ограниченность схемы Демокрита с материалистических позиций. Он ищет реальное основание для представляемых «вторичных» образов вещей внутри организма. Впервые продукты познавательной деятельности осознавались как такие феномены, которые, передавая знание о внешнем, в то же время производятся самим субъектом, интерпретированным как деятельность индивидуального одушевленного тела, а не бесплотной, противостоящей телу души.

Область представлений (по аристотелевской терминологии «фантазии») была открыта как объект научного исследования Аристотелем. Если до него в познавательном процессе различались две формы ощущение и мышление, то Аристотель показал, что этими формами не исчерпывается работа познавательного механизма, в котором важная роль принадлежит связывающему их звену представлениям.

Образ и ассоциация

Аристотель не только выделил представление объектов как специфический план познавательной активности (особый, чувственный образ). Он разработал гипотезу о том, что представления соединяются по определенным правилам, названным через много веков законами ассоциации (связи представлений по смежности, сходству и контрасту). Тем самым он стал зачинателем одной из самых могучих психологических теорий ассоциативной. Нельзя забывать о важном нововведении, связанном с зарождением понятия об ассоциации. Самоочевидные факты возникновения образов без видимого внешнего воздействия (например, при воспоминании) внушали мысль об их самопроизвольном зарождении.

Разработка представления об ассоциации позволяла выводить эти казавшиеся спонтанными образы из тех же материальных причин, которыми объяснялись ощущения и другие процессы, зависящие от прямого контакта организма с вещами. На этой основе явления репродукции, воспроизведения, воспоминания, приобретшие у Платона мистический смысл, получали естественнонаучное объяснение.

С появлением в теории познавательных форм нового их разряда, охватываемого общим понятием «фантазия» (в современном понимании к нему относится вся область представлений не только представлений воображения, но и памяти), существенно расширялись возможности анализа психических процессов и взаимодействий между ними, изучения диалектики перехода от ощущения к мысли.

Касаясь соотношения между воображением (фантазией) и мышлением, Аристотель отмечает, что без воображения невозможно никакое составление суждения и вместе с тем ясно, что воображение не есть ни мысль, ни составление суждения. Воображение материал мысли, а не она сама. Почему? Как совместить это отрицание того, что воображение входит в состав «разумной души», с категорическим выводом о том, что душа никогда не мыслит без образов?

Прежде всего обращает на себя внимание трактовка воображения как такого состояния, которое зависит от нас самих, когда мы хотим его вызвать. Стало быть, воображение субъективно и произвольно. Оно связано с реальностью по своему происхождению от вещей (через ощущения), но для сопоставления его с самими вещами нужна дополнительная умственная деятельность.

Какими средствами располагал Аристотель для изображения и анализа этой деятельности?

Осмысливая в общих категориях потенциального и осуществленного специфически человеческий уровень душевной активности, Аристотель разграничивает разум страдательный, испытывающий действие умопостигаемых предметов, и разум деятельный, уподобляющийся им. Мыслительная работа, таким образом, определялась по своей объектной сфере. Но в этом пункте детерминистские возможности аристотелевской концепции исчерпывались. Если при уподоблении ощущающего органа ощущаемому объекту последний не терял независимого бытия (ведь не отождествлялись же камень и его отпечаток), то непременным условием уподобления мысли своему предмету становилась их идентификация. За пределами взаимодействия одушевленного тела с внешним миром ум обретал собственные надприродные объекты вечные категории и истины, постигаемые в деятельном состоянии («деятельным разумом»).

Иерархия форм познавательной деятельности завершалась «верховным разумом», который мыслит самое божественное и самое ценное и не подвергается изменению. Это чистая форма и вместе с тем цель всеобщего развития. Так возник догмат о «божественном разуме», извне входящем в психофизиологическую организацию человека. Этот догмат сложился на почве определенных идейно-гносеологических обстоятельств, среди которых одно из самых важных невозможность объяснить возникновение абстрактных понятий и категорий теми же естественнонаучными принципами, опираясь на которые, удалось раскрыть детерминацию чувственных восприятии и представлений.

Проблема построения образа

В арабоязычной науке новый подход к психогностической проблеме, к вопросу о соотношении сенсорного и интеллектуального в познании внешних предметов принадлежал Ибн аль-Хайсаму. Изучая законы отражения и преломления света, он, как мы помним, подошел к органу зрения как к оптическому прибору.

В античных представлениях о зрительной функции можно выделить две основные концепции. Зрительные ощущения и восприятия объяснялись либо «истечениями» от предметов, либо «истечениями» из глаза. Имелись и компромиссные теории, предполагавшие, что в зрительном акте сочетаются оба вида «истечений». Мнение о том, что для зрительного восприятия необходимо распространение из глаза по направлению к предмету некоторого вещественного начала (огня, пневмы), сложилось в силу невозможности понять, исходя из одного только воздействия извне, каким образом глаз постигает не результат этого воздействия, а его источник внешний предмет.

Ибн аль-Хайсам преодолел эти трудности тем, что за основу зрительного восприятия принял построение в глазу по законам оптики образа внешнего объекта. То, что в дальнейшем стали называть проекцией этого образа, т. е. его отнесенностью к внешнему объекту, Ибн аль-Хайсам считал результатом дополнительной умственной деятельности более высокого порядка.

В каждом зрительном акте он различал, с одной стороны, непосредственный эффект запечатления внешнего воздействия, с другой присоединяющуюся к этому эффекту работу ума, благодаря которой устанавливается сходство и различие видимых объектов. «Способность (зрительного) различения, писал он, порождается суждением». Ибн аль-Хайсам полагал, что такая переработка происходит бессознательно. Он явился, тем самым, отдаленным предшественником учения об участии «бессознательных умозаключений» (к которым в дальнейшем обратился Гельмгольц) в процессе непосредственного зрительного восприятия. Тем самым разделялись непосредственный эффект воздействия световых лучей на глаз и дополнительные психические процессы, благодаря которым возникает зрительное восприятие формы предмета, его объема и т.д.

В средневековой Европе, воспринявшей и переработавшей в соответствии с царившей в ней идеологической атмосферой наследие как античного, так и арабоязычного мира, философская мысль выработала два понятия, глубоко отразившихся на категориальном аппарате психологического познания. Это понятия об интенции в томистской философии (учение Фомы Аквинского) и о знаке в философии номинализма (крупнейший представитель этого направления Вильям Оккам).

Интенция как актуализация образа

Выхолостив из сильного своей связью с эмпирией аристотелевского учения его позитивное содержание, Фома вместе с тем отобрал один из его принципов, получивший своеобразное истолкование в понятии об интенции. У Аристотеля, как мы отмечали, актуализация способности (деятельность) предполагает соответствующий ей объект. В случае растительной души этим объектом является усваиваемое вещество, в случае животной души — ощущение (как форма объекта, воздействующего на орган чувств), разумной — понятие (как интеллектуальная форма). Это аристотелевское положение и преобразуется Фомой в учение об интенциональных (направленных) актах души. В интенции как внутреннем, умственном действии всегда «сосуществует» содержание предмет, на который она направлена. (Под предметом понимается чувственный или умственный образ.)

В понятии об интенции имелся рациональный, хотя и превратно истолкованный момент. Сознание не «сцена» или «пространство», наполняемое «элементами». Оно активно и изначально предметно.

Ни активность, ни предметность не получили причинного объяснения в домарксистской философии. Вместе с тем сама проблема причинного объяснения могла возникнуть лишь после того, как эти признаки были выделены. Сами по себе они не являлись фикцией. Поэтому понятие об интенции не исчезло вместе с томизмом, но перешло в новую эмпирическую психологию, сыграв существенную роль в становлении функционального направления, выступившего против вундтовской школы.

Главным противником томистской концепции души выступил номинализм. Обычно позиция сторонников этого направления определяется в связи с популярными в схоластике диспутами о природе общих родовых и видовых понятий (универсалий).

Понятия как имена

Номинализм отвергал восходящее к Платону учение реализма, согласно которому универсалии (общие понятия любого порядка) суть реалии, существующие независимо от индивидуальных явлений и до них. Наряду с множеством конкретных шарообразных, конусообразных и т.п. вещей, доказывали реалисты, имеются общие понятия шара или конуса как архетипы, обладающие тем же онтологическим статусом, что и сами конкретные вещи. Отвергая этот взгляд, номиналисты отказывали общим понятиям в независимом от индивидуальных явлений бытии. Эти понятия, учили они, относятся к области названий, имен (лат. nominalis; отсюда и термин «номинализм»), а не peaлий.

В условиях средневековья номинализм явился «первым выражением материализма».

Понятие об ощущении (восприятии) издавна имело своей предпосылкой убеждение в том, что возникающий в сознании чувственный образ представляет достоверное воспроизведение качеств самих вещей. Предполагалось, что переживаемые цвета, запахи, звуки совпадают с реальными. Этот взгляд первоначально был свойствен как материалистам, так и идеалистам, хотя они и расходились радикально в трактовке источника такого совпадения. Мы уже отмечали, что поздние номиналисты требовали заменить отношение образа отношением знака, и это было в свое время прогрессивным стремлением, ибо объективные материальные основания образа действительно не совпадают с тем, что дано сознанию непосредственно, а действие вещи на орган чувств отнюдь не сводится к простой передаче свойств этой вещи мозгу. Здесь вступают в игру несравненно более сложные отношения и механизмы, лежащие за пределами того, что дано чувственному созерцанию как таковому.

Как только началось очищение картины природы от субъективизма, от отождествления реальности самой по себе с ее субъективным образом, немедленно возникла проблема корреляции между действительностью, какой ее изображает геометризованная механика, не знающая никаких чувственных качеств, и образами, порождаемыми органами чувств.

Проблема образа в механической картине мира

Эпоха научной революции XVII столетия утвердила великую мысль об единстве природы. Но это единство утверждалось ценой ее сведения к пространственному перемещению качественно однородных частиц. Реальными в телах признавались только их пространственная форма, величина, перемещение. Лишь эти свойства считались имеющими причинное значение, тогда как все другие относились к разряду «вторичных» качеств чисто субъективных продуктов, основанием которых служат не вещи сами по себе, а результаты их воздействия на нервную систему. Тем самым качественная определенность внешнего реального мира оказывалась иллюзией, созданной органами чувств.

Книга природы, как учил Галилей, написана геометрическими фигурами квадратами, треугольниками. Представление о «вторичных» качествах имело прямое отношение не только к теории познания, но и к учению о причинной обусловленности жизнедеятельности. Химерические вторичные качества как остаточный продукт работы телесной машины не могли претендовать на роль реальных детерминант поведения. Коэффициент их полезного действия в поведении оказывался нулевым. Поскольку же эти качества первые элементы знания, данные в форме чувственных образов, то телесное поведение и эти образы превращались в два независимых ряда уже у истоков взаимосвязи организма с природой.

Им противопоставлялись другие образы умственные, которые в духе рационализма XVII века выступали в виде идей (согласно Декарту, «мыслей»), ясное и отчетливое созерцание которых дает истинное знание природы.

Различение первичных и вторичных качеств, принятое Галилеем, Декартом и другими, приобрело в Европе большую популярность благодаря локковскому «Опыту», где оно описывалось следующим образом: первичные качества (плотность, протяженность, форма, движение) это такие, которые совершенно не отделимы ни от какой частицы материи, вторичные же (цвет, звук, вкус) на деле не находятся в самих вещах, но представляют собой силы, вызывающие в нас различные ощущения своими первичными качествами.

Трактовка большой группы воспринимаемых качеств как вторичных имела своей предпосылкой механистический взгляд на взаимодействие вещей с органами чувств. В конечном эффекте взаимодействия не остается ничего от особенностей источника.

Преодолевая механистический взгляд на взаимодействие, полагая, что в каждой монаде (духовной сущности) воспроизводится с различной степенью отчетливости и адекватности жизнь всей Вселенной, Лейбниц стремился найти иное, чем господствовавшее не только в его век, но и позднее, решение проблемы первичных и вторичных качеств. И опять-таки отправным пунктом для него служила физико-математическая интерпретация психической деятельности.

Лейбниц отказывался признать, что вторичные качества «произвольны и не имеют отношения к своим причинам или естественной связи с ними... Я скорее сказал бы, что здесь имеется известное сходство не полное и, так сказать, in terminis, а в выражении (expressive) или в отношении порядка вроде сходства между эллипсом и даже параболой или гиперболой с кругом, проекцией которого на плоскости они являются, так как есть некоторое естественное и точное отношение между проецируемой фигурой и ее проекцией, поскольку каждая точка одной соответствует определенному отношению каждой точки другой».

Стало быть, согласно Лейбницу, отрицание объективности чувственных качеств вовсе не является единственной альтернативой схоластической теории «специй». Здесь возможны и другие решения, в частности применение принципа взаимно-однозначного соответствия (изоморфизма). Лейбниц, насколько нам известно, впервые использовал в психологическом объяснении идею изоморфизма, открывшую перед современной психологией новые перспективы детерминистического анализа.

Влияние физиологии

До XIX века изучение сенсорных явлений, среди которых ведущее место занимала зрительная перцепция, велось преимущественно математиками и физиками, установившими, исходя из законов оптики, ряд физических показателей в деятельности глаза и открывшими некоторые важные для будущей физиологии зрительных ощущений и восприятии феномены (аккомодацию, смешение цветов и др.).

В первые десятилетия XIX века начинается интенсивное изучение функций глаза как физиологической системы.

Это было крупное достижение естественнонаучной мысли. Предметом опытного изучения и эксперимента стал один из наиболее сложных органов живого тела. Вместе с тем в силу особой природы этого органа как устройства, дающего сенсорные (познавательные) продукты, необходимо должны были возникнуть коллизии, связанные с ограниченностью прежних объяснительных понятий.

Как продукт длительного эволюционного развития, органическое тело с его рецепторными аппаратами закрепило в своем устройстве особую живую историю способов общения с окружающим миром. Поэтому, скажем, аналогия между глазом и камерой-обскурой, будучи в определенном отношении плодотворной объяснительной моделью, обеспечившей первые крупные успехи в области детерминистического познания механизма зрения, в то же время помогла раскрыть только один аспект этого механизма, оставив во мраке другие его аспекты, выражающие то, что отличает процесс зрительного чувственного отражения от отражения в оптических приборах. И не удивительно, что для наиболее значительных в 20-х годах прошлого века работ по физиологическому исследованию зрительной чувствительности, принадлежавших Я. Пуркинье и И. Мюллеру, характерно обостренное внимание к так называемым субъективным зрительным феноменам, многие из которых давно были известны под именем «обманов зрения», «случайных цветов» и т.д.

Для тех, кто хотел понять зрение как жизненный акт, особый интерес представляли моменты, не выводимые из физических закономерностей. Оптика бессильна разъяснить происхождение указанных феноменов. Но и к умозрительной психологии обращаться за их естественнонаучным объяснением было бесполезно.

Пуркинье, обсуждая вопрос, какой науке изучать чисто субъективные зрительные явления психологии или физиологии, считал, что ими могла бы заняться эмпирическая психология, если бы для этого не требовалось более близкого определения материальных и динамических отношений внутри индивидуального организма. Он поэтому и предлагал отнести эти явления к описательному учению о природе. Мюллер также указывал на необходимость подвергнуть иллюзии физиологическому анализу и искать их причину в условиях функционирования органа чувств.

Различие в исходных мировоззренческих позициях направило, однако, Мюллера и Пуркинье по разным путям.

Физиологического объяснения иллюзий Мюллер добивается ценой отрицания различий между ощущениями, правильно отражающими внешний мир, и чисто субъективными сенсорными продуктами. И одни, и другие он трактует как результат актуализации заложенной в органе чувств «специфической энергии». Реальность тем самым превращалась в мираж, созданный нервно-психической организацией. Он называет зрительные фантомы «основными зрительными истинами», считая, что физиологу важно сосредоточиться только на одной зависимости зависимости субъективного факта от физиологического субстрата безотносительно к тому, с чем коррелирует этот факт во внешнем мире.

Если чувственное качество имманентно присуще органу, то сама проблема отграничения ощущений, адекватных предмету, от неадекватных (иллюзорных) оказывается иллюзорной. Ведь она имеет смысл, пока признается, что между ощущениями и определенными реальными признаками вещей существует отношение подобия. По Мюллеру же, у ощущений нет другого коррелята, кроме свойства нервной ткани, при актуализации которого специфические особенности внешнего воздействия не имеют значения.

У нас не может возникнуть посредством внешнего влияния ни один модус ощущений, который не мог бы проявиться и без него, утверждал Мюллер. Он не отрицал, что причиной ощущений является воздействие извне на соответствующий телесный орган, но он отрицал, что полученная в результате информация воспроизводит по своему качеству что-либо иное, кроме свойств нервной ткани.

Придав представлению о «специфической энергии» смысл универсального закона, Мюллер стал зачинателем направления, которое впоследствии Л. Фейербах назвал физиологическим идеализмом.

В предшествующую эпоху определяющую роль в физиологии играло материалистическое воззрение на ход жизненных и психических процессов. Нервная деятельность мыслилась по образцу механического движения (как мы помним, ее носителем считались мельчайшие тельца, обозначавшиеся терминами «животные духи», «нервные флюиды» и т.д.). По механическому же образцу мыслилась и познавательная деятельность. Обе схемы разрушались развитием естествознания, в недрах которого зарождались новые представления о свойствах нервной системы (концепция «нервной силы») и о характере ее участия в процессе познания. Окончательно было сокрушено представление о том, что процесс чувственного познания состоит в передаче по нервам нетелесных копий объекта. Прежнее мнение о вещественном составе этих копий давно уже пало. Но неотвратимая потребность понять, каким путем в образе может быть воспроизведен объект, вынуждала думать о нетелесных копиях.

Подчеркнем в данной связи, что необходимо различать гносеологический и конкретно-научный подход к образу. Первый касается трактовки его сущности в плане отношения субъекта к объекту, оценки познаваемого с точки зрения достоверности чувственного знания. Второй касается конкретного психофизиологического механизма, посредством которого это знание приобретается.

Древняя концепция образов (по которой были нанесены сокрушительные удары сперва номиналистами, а затем в XVII веке причинной теорией ощущений), верная по своей гносеологической направленности, была заблуждением с точки зрения естественнонаучной. Ложные выводы происходили от смешения двух аспектов. Отбросив ошибочные воззрения на механизм построения чувственного образа, естествоиспытатели отбросили вместе с ними и единственно верную гносеологию, ради которой из-за ограниченности конкретно-научных знаний предшествующие мыслители, начиная от Демокрита, вынуждены были придерживаться идеи о перемещении образа по воспринимающим нервам в мозговой центр.

В период ломки прежних объяснительных принципов зародился «физиологический идеализм». Концепцию «нервной силы» Мюллер преобразует в учение о «пяти специфических энергиях органов чувств», а из специфического характера функционирования нервной ткани делает ложные гносеологические выводы, отрицавшие отражательную природу образа.

Под влиянием Канта Мюллер и его школа защищали мнение о прирожденности чувственного образа пространства. (Эта концепция была названа нативизмом.) Однако прогресс психофизиологии имел другой вектор. Ссылка на прирожденность снимала с повестки дня вопрос о формировании сенсорного образа под влиянием опыта, то есть контактов организма с внешней средой, представленной в этом образе.

(Нативизму были противопоставлены эмпиризм как учение о возникновении ощущений из опыта контактов чувствующих нервных «приборов» с воздействующими на них внешними стимулами, и генетизм, видящий в образе продукт развития.)

Следует иметь в виду, что переход от физико-математического анализа зрительной рецепции к психофизиологическому столкнулся с проблемами, потребовавшими новых объяснительных принципов.

Уже простейший факт различия между сетчаточным и видимым образом предмета говорил, что наряду с оптическими закономерностями должны быть какие-то другие причины, в силу которых перевернутый под действием этих закономерностей образ на сетчатке все же дает возможность воспринять действительную позицию предмета. Не находя объяснений в категориях физики, исследователи деятельности глаза полагали, что вмешательство сознания производит операцию «переворачивания» образа, возвращая его в положение, соответствующее реальным пространственным отношениям. Иначе говоря, на сцене вновь появлялся загадочный психологический «гомункулюс» — причинное объяснение подменялось указанием на неопределенные психологические факторы.

Белл поставил на место последних деятельность глазных мышц. Он приходит к выводу, что видение это операция, в которой представление («идея») о положении объекта соотносится с мышечными реакциями.

Опираясь на клинические факты, Белл настаивал на существенном вкладе мышечной работы в построение сенсорного образа. В различных модальностях ощущений, прежде всего кожных и зрительных, мышечная чувствительность (и, стало быть, двигательная активность) является, согласно Беллу, непременным участником приобретения сенсорной информации. В дальнейшем Белл выдвигает положение о том, что и слуховые восприятия тесно связаны с упражнением соответствующих мышц.

Белл выступил против установки на то, чтобы искать основу ощущений исключительно в микроанатомической структуре рецептора. В докладе «О необходимости чувства мышечного действия для полного использования органов чувств» он настаивал на том, что способность ощущений зависит не только от количества нервных окончаний. По Беллу, эта способность является результатом соединения чувствительности и движения.

Исследование органов чувств побуждало рассматривать сенсорные образы (ощущение, восприятие) как производное не только рецептора, но и эффектора.

Образ и действие

Психический образ и психическое действие сомкнулись в целостный продукт. Предметность образа и активность его построения объяснялись не интенцией сознания (как у Брентано), а реальным взаимодействием организма с объектами внешнего мира.

Такой вывод получил прочное экспериментальное обоснование в работах Гельмгольца и его последователя на этом пути Сеченова. Гельмгольц сделал принципиально важный шаг к новому объяснению образа, предложив гипотезу, согласно которой работа зрительной системы при построении пространственного образа происходит по аналогу логической схемы.

Будучи поклонником «Логики» Джона Стюарта Милля, Гельмгольц назвал эту схему «бессознательным умозаключением». Бегающий по предметам глаз, сравнивающий их, анализирующий и т.д., производит операции, в принципе сходные с тем, что делает мысль, следуя формуле: «если..., то...». Из этого следовало, что построение умственного (не имеющего чувственной ткани) образа происходит по типу действий, которым организм первоначально обучается в школе прямых контактов с окружающими предметами.

Прежде чем стать абстрактными актами сознания, эти действия испытываются в сенсомоторном опыте, причем не осознаваемом субъектом. Иначе говоря, осознавать внешний мир в форме образов субъект способен только потому, что не осознает своей интеллектуальной работы, скрытой за видимой картиной мира.

Сеченов доказал рефлекторный характер этой работы. Чувственно-двигательную активность глаза он представил как модель «согласования движения с чувствованием» в поведении целостного организма.

В двигательном аппарате, взамен привычного взгляда на него как на сокращение мышц и ничего более, он увидел особое психическое действие, которое направляется чувствованием, то есть психическим образом среды, к которой оно прилаживается. Тем самым был обнажен могучий пласт объективно данной работающему организму психической реальности, служащий фундаментом процессов и феноменов сознания, какими они явлены способному к самонаблюдению субъекту.

Интроспективная трактовка образа

Между тем исторически назревшая потребность отграничить предмет психологии от предметов других дисциплин получила отражение в тех научных программах, которые приняли за ее уникальную область феномены или акты сознания, какими они открыты только субъекту, способному их созерцать, а также представить о них свой самоотчет. На этой предпосылке базировалась новая дисциплина.

Расщепить «материю» сознания на «атомы» в виде простейших психических образов, из которых она строится, таков был исходный план Вундта, автора первой версии экспериментальной психологии. Брентано отверг схему и план Вундта, сохранив верность постулату о том, что у психологии нет никакой иной области исследования, кроме сознания. Но последнее состоит из внутренних актов субъекта, одним из которых является сосуществующий в этом акте предмет. Не восприятие, а воспринимание, не представление, а представливание вот что должно занимать психологию во внутреннем опыте. Иначе говоря акты сознания, его действия или функции, а не элементы.

В этой концепции своеобразно преломилось уже состоявшееся в психофизиологии открытие сопряженности образа с действием, притом также и умственным действием (ср. концепцию «бессознательных умозаключений» Гельмгольца, соединенную Сеченовым со взглядом на мышцу как орган предметного мышления). Но психофизиологи объясняли эту сопряженность сенсомоторным механизмом, скрытым от сознания. Брентано же и его многочисленные последователи утвердили ее в пределах сознания, впрочем отличая свое понимание сознания от «непосредственного опыта» в том толковании, которое придала ему вундтовская школа.

Структурной интерпретации психического образа была противопоставлена функциональная. Но истинная функция образа обнажается не иначе как при обращении к реальному предметному действию, которое строится исходя из диктуемого психическим образом «диагноза» о состоянии внешней среды. В теории же Брентано вся психическая активность замыкалась в кругу внутреннего мира субъекта.

Вместе с тем, отвергая вундтовскую версию о структуре сознания как чувственной ткани, нити которой призван расщепить эксперимент, Брентано считал необходимым подвергнуть опытному изучению, вслед за сенсорикой, процессы мышления.

Как уже говорилось, первым наметил такую перспективу ближайший ученик Вундта О. Кюльпе. По его плану группа молодых психологов из Вюрцбургского университета, сплоченная новой исследовательской программой, занялась экспериментальным анализом того, как субъект выполняет задания, требующие работы мысли. Методика исследования включала изощренное самонаблюдение (интроспекцию), призванное проследить шаг за шагом, что же происходит в сознании в процессе решения. Оказалось, что чувственная ткань (образы) не играет сколько-нибудь значимой роли. Испытуемые фиксировали некие состояния, которые можно было просто назвать мыслями как таковыми, лишенными сенсорной «примеси».

К сходным выводам и независимо от «кюльповцев» пришли другие психологи — француз А. Вине, американец Р. Вудвортс.

Свободные от сенсорных компонентов мысли напоминали сверхчувственные идеи Платона. Сознание, в котором самая изощренная и натренированная интроспекция была, бессильна узреть нечто чувственно «осязаемое», становилось призрачной «материей». Действительный смысл этих исканий запечатлело их столкновение с особой психической реальностью, а именно умственным образом предмета. Конечно, не единичного.

Следует в этой связи подчеркнуть, что во всех случаях, когда говорится об образе, необходимо соединять этот термин с картиной предметного мира, из которой отдельный штрих (в виде изолированного объекта) может быть выделен только в целях научно ориентированной абстракции. (Например, в условиях лабораторного эксперимента.)

Целостность образа

Умственные образы издавна обозначались непсихологическими терминами такими, как понятие (в логике), значение слова (в филологии) и т.д. В качестве компонента психической реальности они стали выделяться благодаря тому, что в системе психологического мышления утвердился вывод об их несводимости к чувственным образам, об их особой представленности в сознании, их неидентичности тому, как осознается его сознания сенсорная ткань. Тем не менее умственные образы являются важнейшим компонентом всего строя психической жизни и, тем самым, системы научно-психологического знания, а не только логической или филологической системы. Что же касается их особого, несводимого к другим представительства в этом строе, то именно оно определило их роль в дальнейшем развитии психологической категории образа. На сей раз умственного образа, который совместно с чувственным создает один из целостных блоков категориального аппарата психологической науки.

Важный вклад в его разработку внесла гештальт-теория. Она формировалась в противовес обоим направлениям психологии сознания как структурализму, так и функционализму. Структурализм ориентировался, следуя стратегии физики или химии, на поиск элементов «атомов» психики, функционализм на изучение функций, подобных биологическим.

Образ мысли гештальтистов складывается под впечатлением новых направлений за пределами психологии. Не идеалы механики и не эволюционная биология, а революционные события в физике вдохновили их на изобретение своего плана реформы психологии. Открытие рентгеновских лучей и радиоактивности, открытие Планком (у которого учился один из лидеров гештальтизма В. Келер) кванта действия, теория относительности и нараставший удельный вес категории физического поля повлияли на умы группы психологов, девизом которых стал термин «гештальт» (особая организованная целостность). Его прообразом служило физическое понятие о поле.

Смысл любой теоретической конструкции выявляет не только то, что она утверждает, но и то, что она отвергает. Гештальтизм отверг «атомизм» структурной школы, ее версию о первоэлементах сознания. Функционализм же был отвергнут гештальт-теорией по причине трактовки им психических функций как действий или процессов, совершаемых Я ради заранее поставленной цели. Вместе с тем, отвергнув теории сознания, гештальтизм выступил также против бихевиористской теории поведения, которая требовала изгнать из психологии само понятие о сознании как загадочном агенте, изнутри правящем телесными реакциями организма.

Просчеты этих направлений были предопределены тем категориальным аппаратом, посредством которого они «высвечивали» психическую реальность, и, прежде всего, слабостью категории образа. У структуралистов она сводилась к элементам, для воссоединения которых они апеллировали либо к ассоциациям, либо к загадочной внутренней силе апперцепции. У функционалистов ощущения, восприятия, представления объяснялись не столько причинными факторами (в виде внешних влияний на органы чувств), сколько целями, заданными сознанием субъекта. Это придавало функционалистским концепциям телеологический характер. Но разве научное знание вправе приписывать объективным процессам (например, излучению) направленность на цель?

Что же касается бихевиоризма, то он под гипнозом древней версии о сознании перечеркнул не только эти версии, но само понятие о сознании как регуляторе поведения.

В понятии гештальта светила перспектива вывести психологическую науку на новый путь. Гештальт это целостность, которая определяет происходящее с ее компонентами. Первичны целостные восприятия, а не отдельные ощущения, свойства которых этими целостностями и определяются.

Гештальт изменяется по собственным, имманентным ему законам, не нуждаясь в направляющей его извне цели. Гештальт организует поведение организма, которое без него оборачивается серией слепых реакций, случайных проб и ошибок. Во всех случаях за термином «гештальт» стояла категория психического образа. В ее обогащений главная историческая миссия, достойно исполненная гештальтизмом.

Стремясь покончить с довлевшей над психологией верой в то, что ее суверенность можно отстоять только в противовес более «твердым» наукам (физике, химии, биологии), гештальтисты придали глобальный характер воплощенному в гештальте принципу системной организации. «Гештальтированы» все объекты. Субстрат психики — система мозга в такой же степени, как и коррелирующая с ней система сознания. Отношение же между веществом мозга и психическим миром следует мыслить не по типу механического взаимодействия между ними, но по типу изоморфизма (соответствия одной структуры другой подобно тому, как топографическая карта соответствует в основных элементах отображенной на ней местности).

Не порождаясь материальными структурами, а лишь соответствуя им, психические образы выступали как причина самих себя. Гештальтизм изменял стиль психологического мышления, утверждал в нем системную ориентацию, что позволило существенно обогатить эмпирическую основу представлений о сознании и его образном строе. Особым ответвлением этой научной школы стали работы К. Левина и его учеников, центрированные на проблеме мотивации поведения, о чем будет сказано дальше в связи с развитием категории мотива.

Резонанс гештальтистских идей зазвучал в других исследовательских направлениях, в частности в необихевиоризме Толмена, предложившего считать регулятором поведения крыс в лабиринте «когнитивную карту», что внесло в классический бихевиоризм категорию психического образа.

Возможно, что введение И.П. Павловым в учение о высшей нервной деятельности понятия о динамическом стереотипе также отразило потребность в преодолении «атомизма», который гештальтисты инкриминировали этому учению.

Категория образа (стоявшая за неологизмом «гештальт») охватывала все уровни когнитивной организации психики как сенсорный (чувственно-образный), так и интеллектуальный. Само понятие об интеллекте было изменено после классических опытов Келера над человекообразными обезьянами, справлявшимися с новыми задачами, для решения которых недостаточно было прежних навыков (условных рефлексов). Келер объяснял наблюдаемое поведение, оперируя представлением о сенсорном поле и его реорганизации в случае решения.

Другой лидер гештальтизма М. Вертгеймер перешел от животного интеллекта к человеческому. Притом интеллекту высшего, какой только может быть, уровня, поскольку одним из его испытуемых был А. Эйнштейн.

В работах, посвященных этой высшей форме мышления (Вертгеймер назвал его продуктивным), в качестве объяснительных принципов использовались все те же понятия «реорганизация», «центрировка», «группирование», которые считались всеобщими для способов построения и преобразования гештальта. Но именно такой подход обнажал слабость гештальтистской схемы, считавшейся пригодной для всех случаев жизни, в том числе и жизни психической, обретающей различные формы на различных уровнях развития.

Отсутствие историзма и ориентация на те феномены, которые действительны для ситуаций «здесь и теперь», препятствовали разработке категории психического образа в его лонгитюдной динамике, в различных генетических срезах. Между тем прошлое и будущее психического образа органично представлено в его «работе» в качестве детерминанты актуального поведения.

Это слабое звено гештальтизма сказалось в игнорировании того, что в «ткани» образа имеются различные уровни организации. Категориальное знание о них запечатлено в разграничении чувственного и умственного образов. Умственный образ отличается в качестве психической реалии своей когнитивно-коммуникативной природой. Он возникает в человеческом социуме, решая задачи, инспирированные деятельностью по освоению предметного мира. Соответственно его предметное содержание обретает признаки, которых нет в чувственной ткани сознания.

Эти признаки наращиваются в филогенезе в форме понятий, которыми индивид овладевает в онтогенезе. За понятием (как психическим образом) скрыты сложные системы умственных операций, производимых индивидом совместно с другими людьми.

Совместность реализуется посредством общения, которое возможно только потому, что вооружено собственными орудиями знаками, благодаря оперированию которыми «высвечивается» не их внешний (в речи фонетический) образ, а внутренняя форма (форма в смысле «сгущения» предметного содержания). Применительно к слову оно выступает как его значение. Оставаясь таковым в независимой от отдельных субъектов системе языка, значение оборачивается для них психическим образом особого (по сравнению с сенсорным) порядка. Но этот теперь уже умственный образ так же органично входит в ткань сознания, как и чувственный.

Процесс этих превращений, фрагменты которого запечатлены во множестве теоретико-экспериментальных исследований, обогащал категориальный аппарат психологии, придавая нарастающую энергию разработке категории образа. Но, как неоднократно подчеркивалось, эта категория не работает вне системы других.

Хотя гештальт-теория, освоив понятие о поле, пришедшее в физике на смену понятию о дискретных частицах, высоко подняла планку требований к объяснению психического образа, она впала в односторонность, рассчитывая, что психический образ может быть научно объяснен на пути выявления имманентно присущих ему трансформаций. Гештальт-теория полагалась на психический образ как на самодостаточную сущность. В реальной же действительности, а не в лаборатории, где гештальтисты проводили свои новаторские эксперименты, природа образа такова, что может быть изучена целостным категориальным аппаратом психологии, в котором категория образа является лишь одним из компонентов.

Да, в любом акте сознания, как справедливо утверждал Брентано вслед за средневековыми комментаторами Аристотеля, сосуществует предметное содержание. Но за предметным образом скрыто предметное действие, мотив, к нему побуждающий, отношение субъекта к другим людям, а также личностная значимость и переживаемость информации, запечатленной в образе. Только интеграция категорий в единый, системно работающий и развивающийся орган открывает субъекту картину малого и большого мира, в котором он обречен жить.