2.2. принципы институционализма

2.2. принципы институционализма

Принцип институтоцентризма является главным, остальные, по существу, являются его расшифровками, отражают тот или иной его аспект. Он утверждает, что ни одна область социальной науки не может ни выделить свой предмет как упорядоченное единство, ни изучать его, отвлекаясь от конкретной институциональной формы социальной жизни, т.е. не принимая непосредственно во внимание систему рефлексивных норм. Без участия этих норм не существует какого-то механизма регулирования совместной деятельности людей, которое можно было бы изучать отдельно. Каков бы ни был фактор, оказывающий воздействие на процесс совместной деятельности людей и его результаты, он действует через институты и благодаря институтам. Это относится равным образом к технике, природно-климатическим условиям, плодовитости и другим расовым и этническим признакам населения и т.д. Любое явление, имеющее социальное значение, т.е. так или иначе соотносящееся со смыслом совместной деятельности, с намерениями и ожиданиями (есть хорошее русское слово «чаяниями») участвующих в ней людей, будь то богатство и нищета или мощь и бессилие государств, есть явление институционально упорядоченной, определенным образом оформленной жизни. Его нельзя описать и причинно объяснить, минуя институты.

Принцип несводимости устанавливает четкую границу между социальным и естественнонаучным знанием. Каждое из них имеет свой особый предмет. Мир человека, его опыт двойственен. Это мир природы в естественном или «прирученном» посредством целенаправленно применяемой техники состоянии. И это мир социальной жизни, единство которой восходит к особому типу упорядоченности посредством рефлексивных норм. Совместную деятельность людей можно и нужно изучать либо только как природно-техни-ческую, либо только как социальную систему. Каждый из этих аспектов подчиняется своим, непересекающимся цепочкам причинно-следственных связей. Сводить оба мира к единым основаниям, например, искать законы социальной жизни как частные проявления естественнонаучных законов, методологически некорректно.

Такого рода попытки общеизвестны. Например, Г. Спенсер, рассматривая человеческое общество как особого рода организм, пытался подвести все общественные явления под законы биологической эволюции. Между инстинктивным поведением животных, пусть даже в сложных формах совместной жизни, и сотрудничеством на основе институтов нет переходных ступеней. Из взаимодействия людей как биологических организмов нельзя вывести рефлексивных норм и, следовательно, социальной системы, пусть самой примитивной. Из изменений технологии производства нельзя непосредственно заключать изменения в институтах. Все попытки на этот счет неизменно обнаруживают, что ни «чистых» организмов, ни «чистой» техники нет и в помине, а всегда неявно имеется в виду наличие признаков определенной социальной системы, которые как раз и предполагалось вывести как следствия.

В категориях социальной науки нет ни атома природного вещества, ни единого признака природных или технических свойств окружающего мира, в том числе свойств человека как биологического существа. Никто не станет искать их в науке о праве, но ведь в такой же степени это должно относиться и к другим разделам социальной науки. Категории социальной науки имеют дело только с социальными отношениями (прежде всего правоотношениями). Это понятия свойств социальных отношений. Например, стоимость — это свойство определенной совокупности правоотношений. То, что она приобретает вид свойства вещи, — тоже свойство этих правоотношений. Помимо них, понятие стоимости не имеет научного смысла. Маркс первым вполне отчетливо высказал эту идею [7]. Но ради известной догмы о «вторичности» правовых норм он вместо правоотношений ввел в свою методологию смутное понятие производственного отношения, возникающего якобы само по себе, помимо рефлексивных норм. Это неоперациональное понятие-фантом сослужило дурную службу марксистской методологии социальной науки. А его критики, как водится, вместе с водой выплеснули и ребенка.

Резюмируем: принцип несводимости отрицает идею «естественнонаучного и технологического редукционизма», которая владела умами не только в классическую эпоху развития социальной науки, в том числе экономической. Попытки такого рода не прекратились до сих пор.

Аналогично принцип методологического социализма (или методологического коллективизма, хотя этот вариант, принятый в литературе, представляется нам менее удачным) направлен против так называемого «методологического индивидуализма» [1]. Последний составляет один из центральных исходных пунктов, например, неоклассической школы экономической мысли, заимствованный ею (в «современной» обработке) у авторов наиболее влиятельных теоретико-экономических систем XVIII и XIX в., исключая марксизм.

Принцип методологического социализма указывает, что должно быть отправным пунктом научного анализа социальной системы и что таким отправным пунктом быть не может. Если социальная система есть совместная деятельность, регулируемая рефлексивными нормами, то наличие рефлексивно нормируемой совместной деятельности должно быть явно и недвусмысленно принято в качестве исходной предпосылки любого исследования социальной системы. Нельзя теоретически реконструировать социальную систему из взаимодействия индивидов, если в модель поведения каждого из них уже не заложены с самого начала особые основания действия, определяемые рефлексивными нормами. Институты не могут быть выведены путем умозаключений из свойств поведения взаимодействующих индивидов в их «естественном», «до-институированном», не нормируемом состоянии. При этом не имеет значения, какие свойства поведения принимаются в качестве исходных, преобладают ли в нем эгоистические или альтруистические мотивы. Фигура «естественного» индивида логически предшествует понятию института. Это принцип методологического индивидуализма. Понятие института логически предшествует фигуре неинституированного индивида. Это принцип методологического социализма (уже, очевидно, понятно, что термин «социалистический» несет здесь смысловую нагрузку, не имеющую отношения к социализму как общественному строю). Иными словами, институционализированная совместная деятельность людей может быть выведена только из институционализированной совместной деятельности людей, если это движение по кругу имеет смысл. А оно имеет смысл, когда речь идет об анализе процессов воспроизводства институтов или возникновения одного института из другого.

Между «естественным» (доинституированным) состоянием человека и социальной системой лежит непреодолимая пропасть, промежуточные ступени и мосты здесь невозможны. Это относится и к цепочке логических рассуждений, и к истории. Казалось бы, переход от животных сообществ к человеческому, который мы привыкли понимать как результат непрерывного причинно обусловленного процесса, есть неопровержимый факт, который говорит о возможности теоретической реконструкции тайны происхождения социального состояния человека из первозданной дикости. Что состоялось исторически, то можно воспроизвести в теоретической реторте. Однако нет никаких научных подтверждений, что возникновение человеческого общества произошло путем непрерывного перехода из животного состояния. Методологический ЗООЛОГИЗМ в теории происхождения человека как социального существа и методологический индивидуализм в теории происхождения институтов по сути выступают как выражения одного и того же принципа, в конечном счете отрицающего качественные скачки.

Ни одна серьезная теория не пренебрегает фактом существования институтов, или установившихся правил поведения, и их значением в экономической и вообще социальной жизни. Линия раздела, чаще всего не вполне четко осознаваемая, проходит не по критерию значения, а по критерию достаточного основания. Институты создаются только людьми, в частности, путем соглашений. Но анализ любого соглашения обязательно подводит нас к тому, что оно, во-первых, заключается по каким-то уже существующим правилам, во-вторых, участники соглашения не с неба свалились. Их поведение несет отпечаток обязательств и прав, вытекающих из других, ранее уже заключенных соглашений или из норм, возникших каким-то иным способом. Если мы действительно абстрагируемся от всего этого в анализе происхождения данного института, нашим выводам абсолютно не на что опереться.

Принцип единства гласит, что не существует «материи социальной жизни» с самостоятельно складывающимися в ней «отношениями», которые можно было бы представить отдельно от норм права и других институтов. Институты и регулируемую ими совместную деятельность людей мы вправе трактовать соответственно как регулирующую форму и регулируемую материю социальной жизни, но нельзя говорить о том, что форма и материя находятся между собой в причинно-следственной связи. Социальные отношения не распадаются на две отдельные «сущности», одна из которых первична, другая — производна, одна объективна, а другая выступает как нечто вторичное, субъективное, отраженное как тень, неизменно следующая за своим хозяином. Иных отношений, кроме тех, которые возникают в практике применения рефлексивных норм, не существует, корректная мысль о них невозможна.

Таким образом, принцип единства, во-первых, отвергает претензии экономической науки на какой-то особый предмет, лишенный правовой оформленности, а, следовательно, институционального своеобразия. Будто право и другие рефлексивные нормы — это кожа, которую можно удалить, по примеру анатомов, чтобы обнажилось «внутреннее устройство» тела. Не возбраняется абстрагировать понятие «хозяйство вообще» [6] с его всеобщими моментами, но при возвращении на почву реальности обнаруживается, что эти моменты «даны» не сами по себе, а для правоотношений, и только вместе с ними имеют то или иное значение, ради уяснения которого и существует экономическая наука.

Во-вторых, принцип единства противостоит принципу экономического материализма, который обычно связывают с учением Маркса о базисе и надстройке (хотя круг приверженцев этого шире, да и взгляды самого Маркса на этот счет чересчур вольно и примитивно трактовались его последователями и оппонентами).

Принцип историзма утверждает, что социальная система как комплекс социальных отношений представляет собой конкретную исторически развивающуюся целостность. Применительно к экономической науке это значит, во-первых, что явления экономической жизни невозможно объяснить иначе, как явления определенной культуры [12], не принимая во внимание сложившиеся социально-культурные институты, т.е. образ и стиль мышления, особенности мироощущения, привычки и традиции, стереотип суждений о том, что «справедливо» и «несправедливо». Когда говорят о необходимости комплексного междисциплинарного исследования экономических процессов и явлений, сотрудничества экономистов с юристами, культурологами, социопсихологами, имеют в виду именно этот аспект принципа историзма.

Распространению такого взгляда на методологию социальной науки активно способствовала так называемая историческая школа экономики и права, поднявшаяся в Германии в 1825—1875 гг. Ее основу составили труды таких авторов, как Рошер, Гильде-брандт, Книс [6].

Наверное, ошибочно вслед за немецкой исторической школой искать источник возникновения и устойчивости правовых и социально-культурных институтов в некоем неизвестно откуда являющемся и независимо веющем «духе» народа или культуры, объединяющей группу народов. Такое понимание принципа историзма было свойственно так называемой исторической школе экономики и права. Но, во-первых, верно то, что совокупность норм и правил, регулирующих социальную жизнь конкретного народа, проникнута единым духом, что дух живет в них (выступая как совместно разделяемые ценности и глубоко укорененный стиль мировосприятия), что в этом смысле институты представляют собой не механическое, а органическое единство. Это во-первых.

Во-вторых, принцип историзма отказывается признавать существование абсолютных экономических и так называемых «социологических» законов, которые, подобно законам природы, действуют во все времена. История экономической мысли, особенно на ее «классическом» этапе, знает немало попыток открытий такого рода (закон народонаселения Мальтуса, закон повышающейся ренты Рикардо и т.п.). Даже закон спроса и предложения институционализм отвергает, если трактовать его как всеобщий закон для любой исторической формы социального хозяйства, где имеет место обмен товаров на деньги.

В-третьих, принцип историзма указывает на особый характер необходимости, действующей в социальной жизни, поскольку она складывается не случайно и хаотически, а закономерно и упорядочение. Речь идет именно об исторической, а не о природной необходимости. Историческая необходимость имеет дело с открытыми возможностями, из которых должен быть сделан выбор. Какой именно выбор был сделан, по какому пути пошли исторические события, решают конкретные обстоятельства времени и места, все факторы, которые потом, когда социальное событие уже состоялось, будут названы его причинами и приобретут статус «необходимых» событий. Это справедливо как для крупномасштабных событий в жизни народов, так и для мелких эпизодов и индивидуальных судеб отдельных людей. Историческое прошлое стирает следы возможностей, которые открыты историческому настоящему. Природа не знает такого различия между прошлым и настоящим. Она знает детерминированность, как в механике, знает спонтанность, как в квантовой физике или в биологических мутациях, но она не знает возможности как объекта выбора.

Поэтому принцип историзма отрицает фатальную предопределенность социальных явлений и процессов. В частности, он отвергает любую теорию о предопределенном общем пути исторического развития, который якобы с железной необходимостью уготован народам Земли. Этим грешили не только марксисты, но и многие его оппоненты, выдвигая экономику западного типа в качестве неизбежного «пункта схождения» траекторий развития стран мира.