1930— 1946

1930— 1946

По возвращении в Кембридж началась суматошная жизнь. В Дартмуте я начал работать в качестве редактора в «Психологическом бюллетене» («Psychological Bulletin»), отвечая за обзоры по социальной психологии. В целом, я считал себя достаточно сведущим в актуальных проблемах общей психологии, а потому мне доставляли большое удовольствие коллоквиумы и дискуссии с моими коллегами — Борингом, Праттом, Биб-Сентером, Чепманом, Мюрреем, Уайтом (Boring, Pratt, Beebe-Center, Chapman, Murray, White) и другими. Аспиранты, специализирующиеся в области социальной психологии, создали команду, которая получила название «Групповой разум». В течение нескольких лет мы устраивал» встречи, на которых обсуждали свои программы исследований в области установок, экспрессивного поведения, пропаганды и радио. Из Англии на время приехал Филипп Вернон (Philip Vernon) и принес с собой ураган инициативы. Вместе с ним мы сделали две важные работы: «Исследование экспрессивных движений» (1933) и «Изучение ценностей» (1931). Оба этих проекта основывались на моем германском опыте и питались энергией Вернона. «Изучение ценностей» — это попытка эмпирического выявления шести первичных типов личных ценностей (теоретических, экономических, эстетических, социальных, политических и религиозных), предложенных моим берлинским учителем Эдуардом Шпрангером. Получившийся в итоге тест, хотя и не был шаблонным, уже многие годы находит свое применение. Гарднер Линдсей (Gardner Lindszey) помогал мне перерабатывать эту методику в 1951, затем в 1960 году. Я убежден, что измерительный инструмент в области исследования личности должен быть основан на хорошем априорном анализе, а не на факторных или каких-то других побочных математических формулах.

Раз уж я заговорил о Верноне и Линдсее, хочу вспомнить и выразить признательность своим собственным ученикам за наше с ними успешное и счастливое сотрудничество. Моими соавторами в совместных публикациях (см. библиографический раздел данного сборника), помимо уже упомянутых Вернона и Линдсея, были Хедли Кэнтрил, Генри Одберд, Лео Постмен, Джером Брунер, Бернард Крамер, Джеймс Гиллеспи, Томас Петтигру (Hadley Cantril, Henry Odbert, Leo Postman, Jerome Bruner, Bernard Cramer, James Gillespie, Thomas Pettigrew) и многие другие, Я только могу надеяться, что и они получили удовлетворение от нашей совместной работы.

В 1930 годах психология как дисциплина развивалась достаточно активно. Ее социальный акцент был усилен влиянием событий мирового масштаба: депрессией, приходом Гитлера к власти, угрозой войны и прочими трещинами социума. В то время было относительно немного социальных психологов. А посему на мои плечи свалилось множество обязанностей. Совет по исследованиям в социальных науках и Национальный исследовательский Совет предложили мне работать в их комитетах. Журнал психологии и социальной психологии (Journal of Abnormal an Social Psychology) пригласил меня в качестве редактора. После того как Борингу в Гарварде удалось отделить психологию от философии, он при гласил меня председательствовать на ставшей наконец независимой кафедре психологии. К работе на кафедре подключился Лэшли (Lashley), и я стал ее третьим постоянным сотрудником (1937). Особенно меня удивило избрание меня президентом Американской психологической ассоциации в 1939 году.

Но для меня самым значимым событием этого десятилетия стала публикация моей книги «Личность: психологическая интерпретация» (I937). Эта книга, как я уже сказал, «зрела» в моей голове еще со времен аета рантуры. Я хотел дать психологическое определение сферы личности, как я ее себе представлял. На мои представления в этой области, конечно, повлиял мой интерес к социальной этике, англо-американскому эмпиризму и немецким структуральным и персоналистическим теориями. Я хотел, насколько это было возможно, подойти к созданию экспериментальной науки, но прежде всего меня интересовало построение «пpeдставления о человеке», которое дало бы нам возможность полностью постичь его демократические и гуманистические потенциалы. Я не рассматривал человеческую природу как изначально «хорошую», но я был убежден, что американская психология недооценивает человека, описывая eго только как набор не связанных между собой реактивных тенденций. При написании этой книги я не ориентировался на какую-то конкретную аудиторию. Я писал ее просто потому, что я чувствовал, что должен определить новую область психологии личности в том виде, как она мне представлялась. Хотя в то время уже существовали книги в соответствующих областях психогигиены и психопатологии, я придерживался подхода в рамках традиционной академической психологии и считал, что должен делать акцент не на патологии, а на норме. Мне также хотелось избежать употребления научной терминологии и выразить свои размышления правильным и общеупотребительным английским языком. В результате некоторые читатели сочли книгу запутанной и претенциозной, другие определили ее как «классическую», и в течение двадцати пяти лет она оставалась более-менее хрестоматийным изданием в этой области. Возможно, главное ее достоинство заключается в том, что там (впервые) были обозначены темы, которые должны быть отражены в любом учебнике, касающемся проблем психологии личности.

Чтобы доказать мою основную гипотезу (о том, что возможна полноценная психология человеческой личности) мне пришлось изобрести и применить ряд достаточно новаторских предположений, поддерживавших эту гипотезу. Основную роль среди них играла концепция функциопальной автономии. Я утверждал, что ни одна теория мотивации не может быть адекватной, если она берет за основу непосредственное побуждений и реактивные аспекты человеческой природы. Я отказался от концепции цели Мак-Даугалла, поскольку она исходила из сомнительной теории инстинктов. Я чувствовал, что в течение жизни мотивы могут подвергнуться радикальной трансформации (так обычно и случается), и что приводящая их в движение сила кроется в актуальной динамический структуре самой личности, а не в каком-то анахронистическом обусловливании прежними мотивами. В книге также рассматривались вопросы экспрессивного поведения и выбора нормативных критериев зрелости. Также речь шла о такой эпистемологической проблеме, как наше знание об окружающих людях, и особо подчеркивался тот факт, что любая адекватная психология личности должна принимать в расчет принципиальную уникальность каждой личностной структуры. Последнее утверждение, конечно же, вызвало всплеск возмущения со стороны тех читателей, которые считали, что человеческая индивидуальность в достаточной степени принимается в расчет при анализе традиционных личностных переменных. Я никогда не говорил о том, что дифференциальная психология не имеет отношения к психологии личности, но я настаивал и продолжаю настаивать на том, что наша наука совершает большую ошибку, отказываясь от изучения типовых характеристик человека. И когда спустя долгое время я предпринял попытку переработать данную книгу с тем, чтобы включить туда более современные данные и упростить расположение материала, я дал ей название «Типы и развитие личности» (1961).

Хотя психологическая теория личности всегда была моей излюблен^ 4 ной темой, почти половина моих исследований и публикаций касаются более общих тем социальной психологии. Даже в то время, когда я рабв?» тал над вышеназванной книгой, я уделил много времени тому, чтоёйв погрузиться насколько возможно глубоко в концепцию «установки»^ year зультатом этих изысканий стала посвященная данной теме одноимеайИ глава в «Учебнике социальной психологии» Мерчинсона (Murchinson, 1988^, То же направление исследований отражено в ряде статей по социалваюЦ установкам и психологии печати, а также написанная совместно с Касавг рилом работа «Психология радио» (1935).

Вторая мировая война поставила социальных психологов перед необходимостью незамедлительного решения множества насущных проблем. Хоть я и работал в Чрезвычайном психологическом комитете при АПА, я избегал приглашений работать в правительственных агентствах. Я считал, что мои способности не соответствуют актуальным и зачастую неясным требованиям, предъявляемым новыми агентствами, огромное количество которых возникло в Вашингтоне буквально за одну ночь. Мне казалось, что если я и должен внести какой-то вклад, я смогу сделать ropaздо больше, если останусь в Гарварде. Телефонная линия раскалилась от вопросов типа «Что нам известно о гражданской морали?». Что касается меня, я этого не знал. Но посоветовавшись с Гарри Мюрреем, я решил; что некоторые полезные сведения на этот счет можно получить, если устроить семинар, касающийся проблем «исследования морали». До того момента, когда Мюррея пригласили в Вашингтон в качестве руководителя одного из проектов Департамента стратегических сил (Office of Strategic Service»), мы возглавили ряд студенческих проектов, касавшихся самых разнообразных тем, от анализа характера Гитлера до изучения слухов и хулиганства в военный период. Результатом этой деятельности стал сборник под названием «Рабочие материалы исследований по вопросам морали».

Этот семинар стал традиционным. Он повторялся год за годом, и постепенно главная его тема свелась к тому, что казалось наиболее насущной проблемой национального единства, а именно к изучению групповых конфликтов и предрассудков. За двадцать пять лет накопилось немало интересных результатов наших работ, и ниже я вернусь к ним.

В то же время перед научным сообществом война поставила и другие проблемы. С момента прихода Гитлера к власти в 1933 году, в Соединенные Штаты хлынул поток изгнанных психологов, были среди них и особенно выдающиеся — Коффка, Штерн, Бюлер, Левин, Вернон, Игон и Илзе Брунсвик (Vernon, Egon and Else Brunswik). Найти работу для таких звезд было несложно, но наплыв параллельно с ними большого числа неизвестных психологов породил серьезную проблему. Барбара Беркс, Гарднер Мерфи (Barbara Burks, Gardner Murphy) и я пытались установить для них необходимые контакты. Проблема беженцев вызывала огромный интерес как у социологов, так и у психологов. Дж. С. Брунер и Е. М. Яндорф (Е. М. Jandorf) совместно со мной провели анализ девяноста личных документов, написанных гитлеровскими изгнанниками; исследование было опубликовано под названием «Личность в период социальной катастрофы: девяносто историй жизни времен нацистского переворота» (1941).

Определенное время занимали мои публичные выступления, научно-популярные работы по вопросам морали и анализу слухов, что привело к появлению в «Бостон тревелер» постоянной рубрики под заголовком «Клиника слухов», в которой мы пытались нейтрализовать вредоносные слухи военного времени. Мы предложили классификацию, состоящую из трех типов: «cлyx-пугало»(«bogies»), «слух-желание» («pipe dreams») и «слух-агрессия» («wedge-drivers»). Слухи третьего типа, основанные на предрассудках и групповом антагонизме, представляли наибольшую проблему. Во многом в этой работе я опирался на исследования моего студента Роберта X. Наппа (Robert H. Кпарр). Вскоре ко мне присоединился Лео Постмен, совместно с ним мы прочитали курс лекций по расовым взаимоотношениям для полицейских Бостона и опубликовали работу «Психология слухов» (1946).

Когда война завершилась, внимание многих психологов стали привлекать вопросы, связанные с условиями установления и поддержания мира. Я имею в виду подписанное 2038 психологами заявление «Человеческая природа и мир», опубликованное в «Сайколоджикал булитин» (Psychological Bulletin, 1945). Ретроспективно наша миротворческая формула может показаться в чем-то донкихотской, но она до сих пор отвечает социальным идеалам нашей профессии.

Заслуживает упоминания и глубокий интерес большинства американских социальных психологов к общественным проблемам, бытовавший не только во время войны, но и в течение всех тех неспокойных десятилетий. В 1936 году было основано Общество психологических исследований социальных проблем (Society for the Psychological Study of Social Issues, SPSSI). Среди первых лидеров этого общества были Гарднер Мерфи, Гудвин Уотсон, Джордж Хартманн, Курт Левин, Эдвард Толмен и Теодор Ньюком. Я был президентом этого Общества в 1944 году. Членство в этой группе приносило мне огромное удовлетворение, поскольку в душе я всегда был политическим либералом и социальным реформатором.

Еще в давние годы работы в Дартмуте у меня завязались тесные интел-лектуальные и товарищеские отношения с моим студентом Хэдли Кэнтрилом. Нам обоим хотелось создать такую социальную психологию, которая была бы точной и способной решать реальные проблемы. Между собой мы называли ее «L — Р» {Lebenspsychologie — психология бытия — нем.». Книга по психологии радио (1935) была одним из результатов нашего сотрудничества. Кэнтрил руководил «Проектом изучения напряженности» («Tensions Project») ЮНЕСКО в Париже, и он пригласил меня туда на надолго мне запомнившуюся конференцию. По итогам этой конференции под его редакцией вышел сборник «Напряженность, ведущая к войнам» (1950), одна из глав которой, под названием «Роль ожиданий», была написана мною.

 Когда война подошла к концу, большая часть моих коллег и студетов была или в Вашингтоне, или на военной службе. Перед нами, остававшимися дома, встала необходимость каким-то образом скоординировать огромный послевоенный наплыв ветеранов в наши университеты. Непростая ситуация сложилась и у нас в Гарварде. И хотя я продолжал возглавлять кафедру психологии, я считал, что необходимы некоторые принципиальные изменения. Наша кафедра, как и кафедра социологии; была маленькой. Интересы ее сотрудников были отчетливо разграничены: с одной стороны (в терминах Боринга), «биотропы» — Боринг, Стивенс, Лэшли, Биб-Сентер, с другой стороны, «социотропы» — Мюррей, Уайт, Олпорт. Соответствующее разделение интересов бытовало и на кафедре антропологии: культурно-антропологические идеи Клукхольна (Kluckholn) имели много общего с идеями социологов и социотропов. Возникла необходимость основания новой кафедры, Парсонс, Мюррей, Клукхольн (Kluckholn) Моурер (Mowrer) и я неоднократно встречались и обсуждали этот вопрос. Изменить любую базовую университетскую организацию (в особенности, в учебном заведении, имеющем давние традиции) столь же непросто, сколь и передвинуть кладбище. Однако в данном случае наши планы были реализованы, и в январе 1946 года факультет искусств и наук проголосовал за создание нового факультета.

Прежде чем закончить рассказ об этом времени, хотел бы упомянуть еще об одном подарке, за который я должен благодарить судьбу. В течение последних трех лет моего руководства кафедрой психологии моим секретарем была Элеонор Д. Спраге (Eleanor D. Sprague). Она продолжала работать вместе со мной и на новом факультете, где я занимался aдминистративной деятельностью, возглавляя Комитет по присуждению ученых степеней. Она была моей правой рукой до своего выхода на пенсию в 1964 году. Только благодаря ее компетентной помощи я смог заниматься всем тем, чем было необходимо.